Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

– Но вы их не воспитываете.

Лицо Бальестера насмешливо сморщилось.

– Разве я могу? Их матери всем обеспечены, об этом я всегда забочусь.

Я снова потянул его за рукав, чтобы задать очень важный для меня вопрос.

– Бальестер, ответьте мне откровенно, и пусть это останется между нами…

Он приподнялся на локте, ожидая какой-то хитрости. В его глазах светилась тревога лесного зверя, но я спросил его только об одном:

– За что вы боретесь?

Бальестер ненадолго задумался, набрал в ладонь горсть песка, а потом разжал пальцы. Песчинки заструились на землю. Желая ему помочь, я сказал:

– Мне не нужны длинные речи, будьте кратки и точны. – Потом я добавил: – Пожалуйста, скажите мне одно слово. Я ничего больше не прошу.

Но к моему разочарованию, он снова растянулся на земле, вздохнул и ответил:

– Если вы до сих пор ничего не поняли, зачем мне вам это рассказывать?

4

Мне, наверное, следовало бы заранее унюхать чудовищность того, что случилось потом. Но ни я и никто другой не мог даже предположить, каким образом проявится на песчаном берегу Алельи нездоровое законопослушание красных подстилок, их ложный и пустой патриотизм. Я думал только о том, что мы наконец избавимся от Беренге и его трутней.

Рано утром основная часть войска благополучно добралась до берега. Между тем мы с Бальестером уже договаривались с жителями Алельи о том, что позаимствуем у них баржу – достаточно большую, но при этом легкую и быструю. Чтобы их отъезд не был замечен, депутат со своей свитой должен был подняться на борт в сумерках.

И тут старикан Беренге оживился и начал действовать. Он приказал, чтобы войско обеспечило безопасность операции, и велел солдатам расположиться на холмах, которые возвышались над берегом моря. Мне показалось, что ставить пять тысяч часовых – излишняя предосторожность, но я только пожал плечами. В мозгах красных подстилок вопросы протокола считаются делом чрезвычайной важности, и я подумал, что депутат хотел таким образом подчеркнуть исключительность своего поста.

Только Бальестер со своим отрядом избежал необходимости нести караул. Пока остальные солдаты распределялись по батальонам, занимали позиции на возвышенностях и перекрывали дороги, микелеты спрятались в таверне рыбаков на окраине Алельи в сотне метров от берега. Мне предстояло принять участие в прощальной церемонии, поэтому я, хотя и понял их намерения, ограничился только одним замечанием:

– Не забудьте расплатиться. Мы не какие-то бурбонские нахалы.

Беренге сидел, развалившись, в своем кресле, а вокруг него собрались пять или шесть старших офицеров. Среди них были Дермес и Далмау. Поскольку меня все считали мальчишкой, никто не стал дожидаться моего прихода. Когда я вошел, Далмау произносил цветистую речь, прощаясь с военным депутатом.

– Извините, что я вас перебиваю, – сказал тут Беренге, – но должен вам сообщить следующее: вы и все старшие офицеры уезжаете со мной.

Я стоял за спиной Далмау и замер от неожиданности так же, как и он.

– Что? – спросил он, словно не расслышал. – Как же мы – я и прочие офицеры – можем уехать с вами? Кто в таком случае будет командовать войском?

– Все, от подполковника и выше, – не отступал Беренге, не желая ничего объяснять, – возвратятся со мной в Барселону. Это приказ, а приказы не обсуждаются.

Бросить пять тысяч человек на произвол судьбы! Отказаться от наступления на кордон! Все лишения и жертвы последних месяцев не имели никакого смысла! Абсурдность этого решения настолько не укладывалась в наших головах, оно казалось нам столь безумным, что ни Далмау, ни другие офицеры не могли прийти в себя.

– Но, ваше превосходительство, – возразил растерянный Далмау, – это же невозможно. Кто тогда возглавит штурм кордона?

– Мне кажется, что среди нас есть командир, которому не терпится показать себя и заслужить повышение, – сказал Беренге. – Войско остается в хороших руках.

Он имел в виду Дермеса! Этот шаг фактически означал распустить войско. Недавно завербованные солдаты еще не успели слиться в единый ратный союз со своими офицерами. Оставшись без командиров, они покинут армию. Не сохранится даже полк Далмау. Эта часть была сформирована недавно, и превыше всего эти люди ценили верность (так на самом деле бывает в любой армии). Как они поступят, если их собственный командир бросит их на богом забытом берегу, никак не объясняя свой поступок и оставляя их под командованием отпетого негодяя? Было бы лучше прямо сейчас сдать всех этих солдат в плен противнику.

Остальные офицеры, хотя и пораженные приказом, подчинились и начали подниматься на баржу вместе с Беренге и его трутнями. Только Далмау остался на берегу. Он отказывался вступить на сходни и кричал, волнуясь все сильнее и сильнее. Один из офицеров с баржи ему попенял. Приказ есть приказ. Неужели Далмау кажется, что он единственный офицер, чья честь запятнана этим решением?

– Я, конечно, так не считаю, – сказал Далмау, – но повторяю, что несправедливо и неразумно оставлять мой полк и младших офицеров, доблестно выполнявших свой долг, под командованием офицера, чье поведение до сих пор не было достойным этого звания.

Пока Далмау спорил с Беренге, я побежал в таверну и распахнул дверь ударом ноги. По моему виду Бальестер подумал, что нас атакуют бурбонские части. О, если бы это было так!

– Они хотят смыться! – завопил я. – Предупреди ребят!

Поначалу он меня не понимал.

– Они все хотят уехать, – повторил я, – все, а не только Беренге с его трутнями. Они приказали подняться на борт всем, кроме Дермеса! Мы должны им помешать! Созывай солдат! Может быть, депутат передумает, если увидит, что все против него.

На этот раз Бальестер подчинился мне незамедлительно и поскакал со своим отрядом к цепи, окружавшей наши позиции. Мне пришлось бежать по песку назад к барже, что было весьма утомительно. Спор там разгорелся. Далмау по-прежнему отказывался подняться на борт, хотя все другие офицеры уже заняли свои места. Никогда в жизни мне не доводилось видеть Далмау таким разъяренным, и это его, человека, вечно сиявшего улыбкой. Я вторил его крикам и, как вы понимаете, использовал куда менее приличные выражения.

Новости дошли до солдат на холмах, и головы, которым надлежало следить, не приближается ли враг, поворачивались теперь к морю. Десятки и сотни людей уже приближались к нам, не понимая до конца, что происходит. Один офицер с палубы стал умолять Беренге:

– Ваше превосходительство, прикажите полковнику Далмау подняться на борт, иначе нам всем конец.

Из глубины своего кресла Беренге прикрикнул на Далмау: если он немедленно не взойдет на борт, его будут судить за неподчинение власти. Одну минуту Далмау смотрел, как волны разбиваются о берег. Потом обернулся ко мне и сказал:

– Пойдемте, Сувирия.

Я еще пытался сопротивляться, но он схватил меня за локоть и добавил:

– Личный приказ военного депутата не выполнить нельзя. – А потом прошептал мне на ухо: – И мы должны обо всем рассказать.

Не знаю, могу ли я гордиться тем, что вступил на сходни и поднялся на борт последним, или мне следует стыдиться этого шага. Увидев всех своих старших офицеров на борту маленького судна, оставленные на произвол судьбы солдаты бегом бросились на берег. Пять тысяч человек с оружием в руках со всех сторон устремились к нам. Трутни Беренге обмочились со страха, и сам депутат дал сигнал к отплытию: «Поехали, поехали!» Воспоминание о том, что произошло после этого, не оставляет меня ни на минуту.

Несмотря на понесенное оскорбление, эти пять тысяч преданных нами людей не собирались никого убивать. Они сгрудились на берегу, но их взгляды выражали не ненависть, а недоумение брошенной собаки. Если даже я сам не понимал, как могли наши военачальники оставить свою армию, что же должны были подумать они? На одном из холмов возвышались фигуры Бальестера и его ребят верхом на лошадях. Он-то все прекрасно понял. Вид этих кентавров на фоне средиземноморских сумерек наполнял мою душу невыносимым стыдом, будто на сердце у меня лежала тяжелая каменная глыба.

Не успели мы отплыть от берега на пятьдесят метров, как мой взгляд привлек белокурый парнишка, который зашел в воду по колено. Я обратил на него внимание, потому что золотистые косицы над его ушами напомнили мне Анфана. Он потрясал над головой каким-то предметом. И тут вся толпа начала размеренным хором выкрикивать слова, которые мне не удавалось расслышать из-за плеска волн, порывов ветра и разделявшего нас расстояния. Никто, кроме меня, на берег не смотрел. Я навострил уши и, поняв, в чем дело, несколько раз стукнул кулаком по борту судна:

– Назад, назад! Возвращайтесь к берегу, черт возьми!

Трутни окружили меня и приказали заткнуться. Единственный раз в жизни я смог откровенно сказать им, какого я о них мнения:

– Дураки вы набитые! Депутат забыл свой серебряный жезл!

Так оно и было. Люди на берегу кричали: «Дубинка! Дубинка!» Спеша ускользнуть от своих собственных солдат, Беренге и его трутни забыли даже прихватить с собой наивысший символ каталонского сопротивления.

Неужели может существовать на земле такой смелый и одновременно такой покорный народ? Я вам это объясню: события в Алелье показали, что наши люди гораздо сильнее верили в свои свободные органы власти, чем сами руководители страны. Беренге забыл о серебряном жезле, но ненавистные ему оборванцы помнили. И эти солдаты не хотели сейчас вздернуть депутата на виселице, они желали только спасти «дубинку».

Баржа медленно развернулась и с позором направилась к берегу. На борту все были так пристыжены или напуганы, что никто не хотел забрать жезл. Поскольку именно я подал сигнал тревоги, им показалось логичным поручить это дело мне. Да пошли вы все! Мне стало ясно, насколько перепугался военный депутат, только когда его трутни снова подошли ко мне и взмолились:

– Сделайте это, ради бога.

Мне не пришлось даже сходить на берег. Баржа была плоскодонная, и мы подплыли к самому берегу, а паренек вошел в воду по грудь. Я перегнулся через борт и взял жезл у него из рук. После этого баржа немедленно развернулась и ушла в море. Я успел крикнуть парнишке:

– Как тебя зовут?

Он ответил мне, но в этот миг ветер сменил направление и унес его слова. Я не расслышал его имени и всю жизнь не могу простить ветру этой шутки – мне так досадно, что иногда хочется вообще замолчать и не произносить больше ни единого слова. Зачем нужна книга, в которой сохранится имя Беренге, гнусного Беренге, но не останется имени этого мальчишки?

На протяжении всего обратного пути я сидел в уголке между двумя бочками, обняв руками колени и накрыв голову плащом, чтобы ни с кем не разговаривать. Сначала меня одолевала мысль о подлом заговоре: Беренге казался мне тайным агентом командования Двух Корон. После падения Барселоны в городе и правда ходили слухи, что он моментально предложил свои услуги новому правительству и служил ему исправно. Но я не слишком-то верю в заговоры. Просто Беренге был человеком слабым, а у людей, занимающих важные посты, слабость граничит с предательством. Быть может, он приказал офицерам подняться на борт, чтобы они разделили с ним позорное бегство, или боялся, что при штурме кордона погибнет много командиров частей. Поскольку все они были отпрысками знатных и богатых семей, красные подстилки не простили бы Беренге этого кровопролития. Кто его знает. Важно другое.

Во имя наших Свобод и Конституций один-единственный город готов был вести войну с Двумя Коронами, восстать против могущества двух заключивших союз империй. Но как мы могли сражаться против нашего собственного правительства?

* * *

О последствиях нашей провалившейся экспедиции не стоит и говорить. Когда мы вернулись в Барселону, дон Антонио был вне себя от ярости. К моему великому счастью, меня не было рядом с ним в тот час, когда до него дошли известия о трусости Беренге, о крушении плана захвата Матаро и, в довершение всех бед, о том, как мы предательски оставили на произвол судьбы целое войско на берегу моря. Говорят, что он бросил на пол свой маршальский жезл со словами:

– Они оскорбили Господа! Изменили королю! И губят Родину!

Вильяроэль потребовал объяснений, и как Далмау, так и я сам подробно рассказали о ходе событий. Дон Антонио хотел повесить Беренге на городской стене. Как и следовало ожидать, красные подстилки защитили депутата. Но его роль в этой истории была столь неприглядной, что даже они не смогли спасти его от суда. Разумеется, ни о каком справедливом суде не могло быть и речи. Беренге никто и пальцем не тронул. Дон Антонио не имел права распоряжаться судьбой лиц, занимавших государственные посты, и депутат отделался домашним арестом. А если иметь в виду, что старик вообще никогда не вставал со своего кресла, сами подумайте, что́ это было для него за наказание. Так работает правосудие красных подстилок!

А пока депутат Беренге пребывал в своем почетном заключении, что же происходило с пятью тысячами человек, брошенных на произвол судьбы? Сразу после возвращения в Барселону Далмау нанял на деньги своей семьи целую флотилию, чтобы прийти к ним на выручку. Но было уже поздно. Как и следовало ожидать, войско рассыпалось. Некоторые новобранцы присоединились к отряду Бускетса или к другим микелетам. Сотни несчастных попали в бурбонский плен, и вы сами можете догадаться, как с ними обошлись. Другие просто разбрелись по домам, и таких было немало. (У кого-нибудь хватит совести их за это осуждать?) Остальные продолжили борьбу с врагом с тыла кордона по собственной инициативе. Но стратегический план нашей экспедиции с треском провалился.

Самое удивительное заключается в том, что нашлись смельчаки, которые все же решили вернуться в Барселону и добились своей цели, прорвав кордон. Они действовали небольшими группами и скакали к стенам города под прикрытием ночи, пуская лошадей в бешеный галоп. Темными ночами мы видели вдруг, как один из участков кордона освещался огнем выстрелов, и слышали вой этих диких наездников. Они выбирали участки лиманов, которые были хуже защищены, а добравшись до равнины у городских стен, мчались к ним со скоростью кометы. Некоторое время спустя за городскими воротами появлялись, словно упав с небес, десять, двадцать, а иногда и тридцать человек…

О Дермесе мы никогда больше ничего не слышали. Одно из двух: его повесили или бурбонские солдаты, или же наши ребята. (И если вам интересно узнать мое мнение, я склоняюсь ко второму варианту, потому что мне хорошо известны привычки людей из отряда Далмау.) Однако все это лишь предположения. Если мне кто-то и рассказывал о судьбе этого негодяя, то я ничего не помню. Как приятно иногда терять память!

Ну да ладно, хватит о грустном. Вечно весел и всем доволен! Вот мой девиз. Или, как мы говорили обычно в Барселоне: via fora[103]103
  На улицы! (кат.) – сигнал для сбора народных каталонских дружин для борьбы с неприятелем. Сигнал сопровождался колокольным звоном и обязывал всех мужчин от 16 до 60 лет явиться с оружием в руках. Здесь Марти Сувирия использует это выражение в значении «прочь!».


[Закрыть] печаль. По крайней мере, мне удалось вернуться домой целым и невредимым, а это уже неплохо. Я обнял всех членов моего своеобразного семейства, тяжело опустился на стул и с некоторым изумлением принялся рассматривать стены, словно дикарь, впервые открывший для себя цивилизованный мир. Говорить мне не хотелось, и я вышел на балкон, откуда открывался вид на городские стены. На бастионе Санта-Клара несла дежурство рота бочаров, которые уже разожгли костры, чтобы приготовить ужин. Приятно было знать, что они на своем посту, что эти люди несут караул с единственной целью – дать мне возможность провести эту ночь под родной крышей и ни о чем не беспокоиться. К тому времени я доверял этим бочарам, которые превратились в ополченцев, гораздо больше, чем любому настоящему армейскому подразделению.

Нан принес мне таз с горячей водой и поставил его у моих ног, приветствуя мое возвращение к родным пенатам. Амелис бросила в таз щепотку соли. О господи, вымыть ноги горячей водой в окружении близких тебе людей – это и есть родной очаг. Анфан попросил рассказать о моих подвигах.

Пока я стягивал сапоги, на память мне пришли бесконечные переходы, днем и в ночной мгле, и тысячи ног, обутых в драные матерчатые туфли или вообще босых. Я подумал о запахе горелого пороха, о трупах, понапрасну оставленных нами на своем пути. В носу у меня до сих пор стояла вонь ржавых штыков и старой кожи. Ради чего мы страдали столько дней? Только ради того, чтобы эта свинья Беренге теперь прохлаждался в своем дворце, неся свое смешное наказание в окружении своих трутней.

– Что я могу тебе рассказать? – ответил я Анфану. – Знаешь, что я могу тебе сказать? Только одно: я был там, чтобы тебе не пришлось когда-нибудь этого пережить.

Однако мое счастье стало полным, только когда я лег в постель. Амелис вошла в спальню через несколько минут. Было темно, и я не видел ее, а просто услышал, как закрылась дверь. Она легла сверху, накрыв мое нагое тело своим. В городе уже не хватало продовольствия, и Амелис немного похудела. Комнату иногда освещали всполохи огня и отсветы далеких выстрелов. Это вела огонь артиллерия бурбонских войск, но я не сомневался, что бояться нам было нечего. Они просто пристреливались на тот случай, если будет принято решение штурмовать монастырь капуцинов за городскими стенами. Волосы Амелис струились по моему лицу, а по ее дыханию я догадался, что она выпила мятный чай. Ее рука погладила мою щеку, и плутовка спросила:

– Ты хочешь спать?

Спать? Давно я не слышал такой забавной шутки. Марти Сувирия, вечно весел и всем доволен! В мире трудно найти дело более волнующее, чем заниматься любовью под аккомпанемент пушечного грохота. А в нашей жизни – и это я вам по собственному опыту говорю – желаннее первой любимой женщины только вторая.

* * *

В предыдущей главе я позабыл рассказать вам о самом последнем эпизоде, связанном с экспедицией. Ну что ж, сделаем это сейчас, и дело с концом. (А ты уж сама там раздели наш рассказ на главы, за это я тебе и деньги плачу.)

Как-то на рассвете я стоял на том самом бастионе Санта-Клара, наблюдая за артиллерийским огнем, когда там появился Франсеск Кастельви, капитан роты ткачей бархата, которому не терпелось выступить в роли историка. Он был из тех людей, которые не понимают, что в определенных условиях выражения вежливости неуместны.

Иногда наши часовые замечали отряд фуражиров на нейтральной территории. Тогда на бастионах поднималась тревога и наши орудия пытались их уничтожить. С бурбонского кордона в нас стреляли из орудий, отличавшихся большей дальнобойностью, чтобы прикрыть своих солдат, и между нами завязывалась артиллерийская дуэль.

Мне казалось, что тратить снаряды таким образом – занятие совершенно идиотское. На таком расстоянии причинить ущерб их батареям мы никак не могли, и они нам тоже. Но такова война. Наш командир артиллеристов, Коста, попросил меня не ругать его команду. На складах города было еще много пороху, и его майоркинцы пользовались этими перестрелками, чтобы обучить новых артиллеристов из числа горожан.

– Я очень рад, что ты вернулся целым и невредимым! – сказал мне Кастельви, стараясь перекричать грохот взрывов.

– Да-да, спасибо, – ответил я, не обращая на него особого внимания, потому что был очень занят.

– И выглядишь ты неплохо. Только слегка похудел, разумеется.

– Ты разве не должен быть со своими ткачами?

– Нет, что ты. Сегодня мы отдыхаем. Я просто решил навестить друзей.

Я тут надрывался от крика, командуя солдатами, которые подносили снаряды, и анализируя ущерб, причиняемый нашей батареей и расход пороха, а Кастельви прогуливался себе спокойно и интересовался моим здоровьем.

Бо́льшая часть ядер противника не долетала до позиций. Лишь отдельные снаряды достигали стен уже на излете и устало ударялись о них с рычанием рассыпающегося камня: тра-ра-ах! Потом ядра медленно скатывались по склону в клубах дыма. Пушки у нас были такого же калибра, как у неприятеля, поэтому добрая половина ядер летали туда-сюда десятки раз: с наших бастионов до их позиций и обратно, а потом еще раз и еще. Некоторые снаряды превращались в летающие послания. Бурбонские солдаты, например, писали на них углем или кровью курицы: «НаКосЯ БуНтовЩИк». А наши ребята на другой стороне ядра отвечали: «В жОПу Тебе бурБОн». Ну и все в таком роде, включая непристойные картинки, изображавшие задницы, языки и елды.

– А тут еще приятель твой объявился, вот радость-то! – не отставал от меня Кастельви.

– Приятель?! О ком это ты?!

– Как это о ком?! Бальестер! И все его ребята!

– Да нет! Ты ошибаешься! – прокричал я. – Он остался в Алелье! И никогда сюда не вернется!

– А я тебе говорю, что он вернулся! Ночью они прорвали кордон! Верхом! В предрассветный час! Всего несколько часов назад! Он в городе!

– А я тебе говорю: ты ошибаешься! Это невозможно! Бальестер никогда нам не простит, что мы бросили войско!

Майоркинцы отдавали приказы на батарее пронзительными голосами с таким акцентом, что их чертовски трудно было понять[104]104
  На Балеарских островах население говорит на различных диалектах каталанского языка.


[Закрыть]. Орудия грохотали, бойцы сновали туда-сюда, поднося боеприпасы. Я с трудом разбирал слова Кастельви, и оба мы от крика почти осипли. И почему только нет вобанов, которые научили бы ткачей пользоваться языком знаков?

– Это был он! – твердил Кастельви, от которого мне хотелось как можно скорее избавиться. – Надо описать каждый эпизод этой войны, она того заслуживает! И уверяю тебя, я этим займусь!

– Вот и чудесно! Займись, опиши войну! Я как раз сейчас эту войну веду, а потому мне не до тебя! – И когда Кастельви уже уходил, я добавил: – Но ты все равно ошибаешься! Бальестер нас ненавидит! Ради чего он станет, рискуя своей шкурой, возвращаться в Барселону?!

Стоило мне это произнести, как я замер. Нередко случается, что сначала с языка срываются слова, а уж потом в голове рождается мысль, а не наоборот.

– Что с тобой такое?! Ты побледнел! – удивился Кастельви. – Ты что, боишься бомб?!

– Смени меня на пару часов! – прокричал я изо всех сил. – Я буду у тебя в долгу!

– Но я пехотинец! – возразил было он. – И вовсе ничего не понимаю в!..

А теперь угадайте, почему я так торопился и куда отправился. (Моя дорогая и ужасная Вальтрауд уже сообразила, в чем было дело. Какая же ты у меня умница, коровушка ты моя!)

У Бальестера в Барселоне могло быть только одно дело – убить Беренге. Микелеты не считали, что причина нанесенной им обиды крылась в политическом решении, а видели лишь конкретного виновника этого оскорбления. И перерезать глотку этому негодяю им представлялось единственным справедливым решением вопроса.

Я бросился бегом к дому военного депутата и явился туда, запыхавшись, но как раз вовремя. Бальестер и его ребята уже стояли за углом дома на узенькой улочке. На поясах у них были кинжалы, а лица скрывали мешки. Я встал между ними и воротами дома Беренге. Своим телом я заслонял весь проход.

– Вы уже не желаете приветствовать старшего по званию? – спросил я, обращаясь к Бальестеру.

– Отойдите.

Что ж, краткость речи всегда была одной из его добродетелей.

– Если вы взломаете эту дверь и убьете Беренге, сами подумайте, чем это кончится, – сказал я. – Депутат умрет, а вас вздернут на виселице. Военный депутат, один из героев этого города, погибнет от рук защитников Барселоны. Представьте себе, как упадет боевой дух в городе и как этим воспользуются враги. Они станут говорить, что мы пожираем друг друга, как крысы, попавшие в ловушку.

Бальестер резким жестом открыл лицо.

– Вы воображаете, что убить Беренге хочу я? Вы так считаете? Нет, я и не думал возвращаться в город, я не из тех, кто рискует жизнью, чтобы раздавить таракана. – Он большим пальцем указал себе за плечо, на своих товарищей. – На этом настояли они! Когда я отправился в ваш дерьмовый поход, нас было десять, а осталось семь. Вы хотите, чтобы они забыли об убитых товарищах? Вот и разговаривайте с ними, если вам так угодно!

Сильные натуры не умеют просить об одолжениях, им не позволяет гордость. Взвесив слова Бальестера, я понял, что он просит меня вразумить своих ребят.

Я заговорил с ними о бессонных ночах, о долгих переходах и стычках с врагом, когда мы сражались бок о бок, что случалось почти всегда; со смехом вспомнил тот день, когда приехал уговаривать их защищать Барселону. Сколько воды утекло с того дня.

– Беренге – древний старик, – сказал я, – и недолго будет коптить небо. Ускорить его смерть означало бы пожертвовать вашими жизнями и нанести ущерб обороне города. Вы этого хотите?

Я и сам не знаю, как мне удалось отвести их в одну из немногих таверн, которые еще не закрылись в городе. Вино их развеселило, они пришли в самое благодушное настроение, словно никогда и не собирались никого убивать. Все смеялись, пили и пели, пока не захмелели совсем. Только мы с Бальестером остались трезвыми. Сидя на двух концах стола, друг напротив друга, мы обменялись взглядами, в которых читалось нечто большее, нежели минутная печаль или горечь.

«Вы еще слишком мало страдали», – сказал мне дон Антонио. И клянусь, что я отправился с экспедицией Беренге, не испугавшись бед и лишений, только ради того, чтобы вырвать эту занозу из своего сердца. Мне только не было известно, что боль всегда наносит нам удар в самое незащищенное место. Я воображал, что во время экспедиции смогу проверить на практике все свои знания, а на самом деле она разрушила все мои представления о мире. И самое ужасное было не в этом: я, к несчастью своему, обнаружил, что власти, управляющие нами, столь же лживы, сколь ненадежны, но ни на шаг не приблизился к Слову. «Вы еще слишком мало страдали». В ту ночь в таверне я познал страх, который до сих пор был мне неизвестен. Ибо если все беды, все страшные картины нашего похода еще недостаточно преобразили меня, какую же жертву придется принести, чтобы я смог увидеть свою истину?

В ту ночь, пока я пил кружку за кружкой, переговариваясь взглядами с Бальестером, мне не дано было знать ужасную и непредвиденную новость: небеса готовы были вот-вот разверзнуться над нашими головами.