Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

5

Сейчас, с другого берега океана времен, Рождество 1713 года вспоминается мне, наверное, более счастливым, чем было на самом деле. Во время караулов на стенах холод ранил нас своими кинжалами. У наших ног обледенелые шипы частокола, вдали – кордон неприятеля. Ветер, дождь, а над нашими головами – свинцовое небо, серее, чем брюхо осла. Но когда мы дежурили на корме одного из этих сухопутных кораблей, что называются бастионами, у нас всегда оставался повод для радости: мы могли обернуться и посмотреть на город, который защищали.

С самого начала осады красные подстилки всегда первым делом заботились об одном – о порядке в городе. Чтобы на улицах было светлее, они приказали всем жителям города, когда наступала ночь, выставлять на окна и на балконы светильники и фонарики. Ты поворачивал голову, и вся Барселона за твоей спиной светилась огоньками. Во время рождественских праздников того года светильников стало еще больше, чем обычно. Стекла в фонариках были синими, красными и желтыми, а потому улицы Барселоны мерцали, словно ночная радуга.

Наступил 1714 год, но ничего не изменилось. Прошло еще три месяца, и четыре, и пять, но все было по-прежнему. Наступила весна, и всем уже осточертела эта осада, и мне тоже. Ничего серьезного не происходило: сплошная скука, мелкие стычки и усталость, которую порождает у свободных граждан необходимость жить по законам военного времени. В Базоше такую долгую осаду сочли бы поражением. Более того: истинным извращением, немыслимым с точки зрения инженерного искусства. Пополи должен был сломить нашу оборону за одну неделю, а мы по-прежнему держались. Он даже не отваживался начать Наступательную Траншею.

Короче, я пытаюсь вам объяснить, что к весне 1714 года вся эта история мне уже очень надоела. У всех она была в печенках, кроме одного человека – дона Антонио де Вильяроэля. В мои обязанности, кроме всего прочего, входила весьма утомительная миссия – сопровождать генерала каждый раз, когда он проверял позиции одну за другой – ту, эту и еще вон ту, дальнюю. Один бастион, другой, куртины между ними – ему всегда было мало. Здесь недоставало солдат, там не хватало пушек, этот старый пролом в стене надо было заделать уже давным-давно. 19 мая, когда он меня, по обыкновению, распекал, наш разговор был прерван огнем неприятеля, яростнее обычного.

С бастионов виднелись жерла бурбонских пушек, которые сначала беззвучно освещались на кордоне. Потом слышался сиплый свист, бомба ударялась о стены, издавая привычный для нас звук: тра-ра-ах! Но на этот раз все было по-другому. Орудия были нацелены так высоко, что снаряды пролетели по небу над нашими головами. Они падали в городе на крыши домов или ударяли по западным фасадам.

– Идиоты! – заорал я. – Мы здесь! Вот они мы! У вас что, глаза на затылке?

Пушки выстрелили снова, так же плохо нацеленные. Я пришел в ярость, но дон Антонио велел мне замолчать. Он все понял раньше меня.

– Они прекрасно знают, что делают, – сказал он.

– Но, дон Антонио, – возразил я, – их снаряды перелетают через наши позиции.

Он повернулся и направился в штаб. Я пошел за ним. И тут наконец меня осенило. Враг бомбардировал не укрепления, а сам город!

В Базоше я учился брать крепости так, чтобы в результате штурма погибло меньше людей, чем погибало от несчастных случаев при строительстве укреплений, а этот мясник Пополи, не теряя времени на стены, направлял орудия прямо на дома мирных жителей. Этот невероятный шаг являл собой такое грубое, жестокое и явное нарушение всех священных уроков Базоша, что я отказывался верить своим глазам. Пока мы бежали по улицам, огромное ядро ударило в фасад четырехэтажного дома. Он рухнул, и в грохоте ломающихся балок и скрежете каменных плит я расслышал крики девочки, которая плакала от боли.

Боль, причиненная ребенку, вызывает ярую ненависть. Мне вспоминается, что я бегом вернулся на бастион, поднялся на верхнюю площадку, взял подзорную трубу и направил ее на бурбонские позиции. Мой взгляд пробежал по фашинам парапетов, за которыми скрывались орудия. Дым застилал батарею, артиллеристы суетились вокруг пушек, и вдруг круглая линза моего прибора остановилась на человеке, стоявшем неподвижно. Он тоже наблюдал за мной в подзорную трубу. Мы посмотрели друг на друга, а затем он помахал мне рукой, смеясь над нашей болью. Я сразу его узнал: Вербом, эта скотина Вербом.

Мы созвали срочное совещание и пригласили Косту и других старших офицеров. Все были возмущены и взволнованы, кроме майоркинца, на которого общее настроение никак не повлияло. Он так спокойно жевал петрушку, что казался совершенно безразличным ко всему, и своим всегдашним монотонным голосом заявил:

– Они используют дальнобойные орудия. Но даже при их помощи им не удастся наносить удары по всему городу. Неприятель может бомбить только ту его часть, которая расположена прямо за стеной, – район Рибера. И у них только одна батарея из трех орудий.

Я не выдержал и эгоистично заметил:

– По несчастливой случайности, моя семья живет как раз там.

Несколько офицеров обратились к дону Антонио с требованием подготовить штурм батареи двумя батальонами. Другие считали, что бомбардировка города была задумана как провокация, чтобы вызвать скоропалительную атаку горожан, которая приведет к их поражению. Были и такие, кто предлагал направить Пополи письмо с угрозой казнить всех пленных, если он не прекратит бомбардировку мирных кварталов. Наш любитель петрушки предложил самое простое решение, что не умаляет его заслуги, поскольку никому другому такая мысль в голову не пришла: самые точные наши орудия не обладали достаточно большой дальнобойностью, а значит, надо приблизить их к батарее врага и ее разрушить. Как это сделать? Надо вывезти целую нашу батарею за стены.

– Но неприятель может ее разбомбить, – заметил я.

Ответ Косты в полной мере отражал точку зрения всех артиллеристов:

– А зачем придумали пехоту, если не для того, чтобы защищать артиллерию?

Никогда нельзя было догадаться, всерьез он говорит или нет. Майоркинец глянул в свою котомку и, увидев, что петрушка там кончилась, грустно сказал:

– Дайте моим ребятам возможность вести огонь десять минут. Этого нам достаточно.

На самом деле им хватило и пяти. Дон Антонио приказал двум батальонам в полном составе сделать вид, что они идут в атаку на кордон, и они двинулись вперед стройными рядами под грохот двадцати барабанов. Бурбонское командование решило выставить им навстречу вдвое больше солдат, которые начали строиться за линией кордона. Они попались на нашу удочку, потому что Коста, воспользовавшись этим моментом, вывез за стены шесть пушек. Его снаряды упали прямехонько на головы бедняг, которые обслуживали бурбонскую батарею. Потом майоркинцы быстро впрягли лошадей и отвезли свои легкие орудия обратно в город. Пополи остался с носом и лишился своих пушек-убийц.

Огорченный неудачей, он пустил в ход всю свою артиллерию. Для этого ему пришлось перенести линию кордона поближе к городу, и с новых позиций удары орудий достигали любой точки города, за исключением береговой полосы. Артиллерийская атака 19 мая была детской забавой по сравнению с тем градом бомб, который посыпался на наши головы теперь. Так началась бомбардировка улиц и домов Барселоны. Это были хорошо рассчитанные и размеренные удары, не прекращавшиеся несколько месяцев, ни днем ни ночью.

Терроризм военных стремится к разрушениям крупного масштаба. Утесы наших высоких домов на берегах узких улочек являли собой слишком сильное искушение для неприятеля, и тот обрушивал на них град снарядов с восторгом мальчишки, который топчет муравейник. Передо мной до сих пор часто встают такие картины: толпы мирных жителей бегут по улице, а над их головами взлетают струи щебня, точно гной из вскрытого нарыва.

Для барселонцев обстрелы были адом. А для Пополи – результатом практического расчета. По его замыслу, жители города, пережившие ужас бомбардировок, сами потребуют у правительства открыть ворота Барселоны. Если оставить в стороне эмоции, идея Пополи была отнюдь не глупа. Имело ли смысл держать оборону, если за нее приходилось расплачиваться нашими собственными домами и соборами и даже самой нашей жизнью? Барселону защищало войско ополченцев, которые сражались за свои семьи. Если жизнь их родных подвергалась опасности, зачем им было держать в руках оружие? И тем не менее Пополи ошибся в своих извращенных расчетах. Горожане поступили совсем не так, как ему хотелось, – их логика оказалась диаметрально противоположной.

Даже сам Марти Сувирия, инженер, обученный оценивать любую ситуацию с позиций холодного расчета, стал действовать ему вопреки. Я прекрасно знал, что бурбонские варвары готовы уничтожить все на своем пути, и именно поэтому был обязан настаивать на переговорах, но не сделал этого. Почему? Не знаю. Возможно, потому, что мы зашли уже слишком далеко. Наперекор науке Базоша за стенами замка жизнь стала совсем другой. Мир менялся и уже не поддавался рациональным принципам маркиза.

По сути дела, маневр Пополи выдавал его бессилие и крах его планов. Бомбардировки не подорвали веры защитников города, а только укрепили ее, ибо люди догадались, что он обстреливает Барселону, потому что неспособен сломить волю горожан, ее оборонявших. И более того: хотя мы этого еще не знали, власти Мадрида уже сообщили Пополи о своем недовольстве его бездарностью и о том, что на его место назначен другой военачальник. Ему никогда не было суждено войти в город победителем. Униженный герцог срывал свою злобу на барселонцах. Град снарядов обрушивался на город с ужасающей размеренностью: каждые пятнадцать минут, без передышки – и так на протяжении месяцев. Целые улицы превратились в руины, и только память людей могла восстановить прежний их вид.

Древнюю Барселону, всегда легкомысленную, вечно веселую и всем довольную, ранили теперь бомбы, падавшие с небес. Одни бомбы питали ненависть к разуму и печатному слову: так, однажды снаряд попал в редакцию самой любимой горожанами газеты «Дневник осады» и убил ее хозяев и редакторов. Другие оказались воинствующими атеистами: одно ядро пробило витражную розетку церкви дель Пи, где всегда собиралось множество прихожан; шло богослужение, и удар унес много жизней. И наконец, были бомбы ночные, подслеповатые и глупые, потому что одна из них убила трех агентов, сторонников Бурбонов, которые расклеивали по городу листовки. Бедняг разорвало в клочки. Как-то на рассвете я увидел кисть, которая висела на стене. Сам по себе никакого интереса сей предмет бы не вызывал, но его держали пальцы руки, оторванной на уровне локтя. Хозяина этой конечности бомба застала за расклеиванием листовок. Нечего и говорить, что бригады уборщиков не слишком-то спешили снять руку со стены, чтобы другим предателям было неповадно заниматься подобными делами.

Нам ничего другого не оставалось, как эвакуировать горожан на берег моря или на склоны Монтжуика, потому что бомбы не долетали только туда. На горе устроилась публика побогаче, которая могла себе позволить отправить за покупками продовольствия слуг. А на берегу возник огромный лагерь беженцев. Сначала там появились тысячи матрасов, а потом над ними возвысились прочные, уютные палатки. В их устройстве чувствовалась женская рука, испокон веков присущая прекрасному полу стыдливость. Ткани, покрывавшие холщовые домики сверху, всегда выбирались самые красивые в хозяйстве: иногда скатерти, иногда накидки или занавески. В немом соперничестве крыши наряжались в цветные кашмирские ткани или в дамаст. Вокруг домиков из ткани беженцы расставляли домашнюю мебель, тут и там виднелась барочная резьба. Нечему было удивляться: хозяева домов взяли с собой самые дорогие свои вещи, чтобы не оставлять их без присмотра. Но боже мой! Как нелепо выглядели рядом с бедными очагами на песке эти дубовые столы с витыми ножками, зеркала в пышных рамах, шкафы выше человеческого роста, обитые бархатом стулья и даже несколько новеньких туалетных столиков для девиц toujours à la mode[105]105
  Всегда следующих моде (фр.).


[Закрыть].

В массовых бомбардировках заключается некий дух изократии: под бомбами все человеческие существа равны, несмотря на их происхождение и положение в обществе. Скопление горожан на берегу и лишающая их чувства стыда вынужденная близость привели к результатам, противоположным тем, которых рассчитывал добиться Пополи. В отсутствие стен, раньше разделявших соседей, те превратились в сообщество, живущее на свежем воздухе. Теперь они жили бок о бок и сплотились как никогда. Дети бегали по песку, женщины объединялись, чтобы приготовить обед. Старики сидели неподалеку и мирно беседовали, куря свои трубки. Взрослых мужчин почти не было видно.

Между берегом моря и крепостными стенами простирался город с пустынными улицами и брошенными домами. Редкому прохожему являлось очень странное зрелище. Бомбы срывали двери с петель, иногда фасады рушились, словно дома снимали маски, и взгляду открывались все комнаты трех– или четырехэтажного здания, где до сих пор стояли в полном порядке кровати и прочая мебель. Люди не могли утащить с собой на берег все свои пожитки, и бесхозные богатства становились большим искушением. Красные подстилки всегда отличались суровым нравом и с первых же дней установили на улицах караулы, обладавшие правом казнить преступников на месте.

Одного из первых пойманных мародеров звали Сигалет (это прозвище можно, наверное, перевести как Херенок). В результате судебного разбирательства его приговорили к повешению, и решение судей было приведено в исполнение незамедлительно в назидание горожанам. Событие это само по себе было бы заурядным, если бы не одно обстоятельство: Сигалета знал весь город. По иронии судьбы, первым мародером, застигнутым на месте преступления, оказался человек, исполнявший обязанности городского палача. А потому вздернуть беднягу на виселице пришлось его помощнику, который к тому же ухаживал за его дочерью. Сигалет отнесся к исполнению приговора куда спокойнее, чем его будущий зять. Пока бывший палач, посмеиваясь, поднимался по ступеням эшафота, в толпе царило веселье. Публика подзадоривала приговоренного на казнь беззлобными шутками, в которых сквозило ехидство и сочувствие. «Никогда не забывай, кому ты обязан своим местом», – сказал Сигалет своему будущему зятю, когда тот накинул ему на шею петлю. Зять вешает свекра. Вот это сцена! Интересно мне знать, о чем говорили потом молодожены в первую брачную ночь.

Бедняга Сигалет, по крайней мере, удостоился суда. Потом уже никто не утруждал себя судебными разбирательствами. В разных районах города поставили три столба; мародера расстреливали у того из них, который находился ближе к месту преступления. Спорить тут не приходится: во всех осажденных городах вводится чрезвычайное положение, но жестокость наших властей и зверства бурбонских войск были похожи как две капли воды.

В Гвардию порядка набрали самых отпетых негодяев, мразь из мрази. Иначе и быть не могло: все честные граждане служили в ополчении и сражались на городских стенах. Красные подстилки завербовали в Гвардию порядка сутенеров, шулеров, драчунов из числа завсегдатаев таверн, наемных убийц, уличных грабителей и запойных пьяниц, которым чудятся крылатые крысы. И этим самым подонкам поручили защищать закон. Блокада города с моря взвинтила цены на продовольствие, и большинством мародеров двигала вовсе не алчность, а голод. И в это самое время по приказу правительства преступники получили право казнить умиравших от голода людей.

Моя дорогая и ужасная Вальтрауд просит меня так не горячиться. Но разве можно рассказывать об этом спокойно? Эти патрули были созданы красными подстилками во имя порядка и покоя в городе – на их вычурном языке сей порядок назывался «октавианским покоем»[106]106
  При римском императоре Гае Юлии Цезаре Октавиане Августе, правившем в 27–14 годах до н. э., начался период относительного мира в империи, продлившийся более двухсот лет.


[Закрыть]. Октавианский покой! Я вам сейчас расскажу, в чем этот покой заключался.

Небеса разверзались – в буквальном смысле этого слова – над нашими головами, но до самого последнего дня патрули несли дежурство перед домами богачей-предателей, которые дезертировали из города и отсиживались в Матаро. Когда какой-нибудь отощавший мальчишка или беззубая старуха пробирались в дом через пролом в стене, чтобы утолить голод, на них набрасывались эти убийцы, вооруженные правительством, привязывали к ближайшему столбу и расстреливали. Бурбонские войска убивали нас, нападая из-за городских стен, а красные подстилки действовали внутри города. Что тут скажешь?

У крепостей не бывает крыш, а с неба на нас обрушивался огненный град. Когда все кончилось, из каждых десяти домов Барселоны семь лежали в руинах или были пробиты снарядами. Только за два первых месяца бомбардировок на город, где проживали 50 тысяч душ, упало 27 275 бомб крупного калибра. Таким образом, каждому барселонцу Филипп Пятый преподнес в подарок половинку бомбы.

Я до сих пор задаю себе вопрос: какому строгому счетоводу пришлось вести эти подсчеты? Мне представляется человек на вершине колокольни, вооруженный черной доской и мелом, который, скучая, безразлично отмечает палочками и черточками каждый удар. Наверное, отсюда пошла поговорка: «Кому нечем заняться, может бомбы считать».

* * *

Тем временем до нас дошли известия о событиях в лагере противника. Вместо Пополи наконец был назначен новый командующий армией, осаждавшей Барселону. И каким бы странным это вам ни показалось, ужаснее новостей и вообразить было нельзя.

Чтобы сменить бездарного Пополи, Бурбончик упросил своего деда прислать ему подкрепление из французских частей и самого лучшего из боевых генералов. Вы догадываетесь, о ком речь? Это мог быть только один-единственный человек – самая верная и несокрушимая шпага, гроза всех врагов Людовика Четырнадцатого, маршал, командовавший войсками при Альмансе, – Джимми.

По донесениям наших разведчиков, он вместе со сливками французской армии за плечами уже перешел Пиренеи, но двигался медленно из-за плохого состояния дорог. К тому же – вот беда-то! – передвижение затруднялось, потому что они везли с собой большое количество орудий.

Когда я узнал эту новость, мне показалось, будто меня изо всей силы ударили под дых. Джимми. Его бесстрастные расчеты, его неуклонная решимость. Я бы тысячу раз предпочел бороться с самим Сатаной. Почему? Да потому, что Джимми вступал в борьбу только в тех случаях, когда у него на руках были беспроигрышные карты.

Дон Антонио сообщил нам эту новость на военном совете, где присутствовали командующие всеми частями. Наверное, наши разведчики были счетоводами по профессии, потому что Вильяроэль перечислил один за другим все французские полки, следовавшие за лошадью Джимми. Я помню, какое молчание воцарилось после этого сообщения. Любой офицер, у которого голова хоть немного варила, понимал, что это значит. Никто не произнес ни слова, но в воздухе повис вопрос: «И что же нам теперь делать?»

В ту ночь дон Антонио отпустил меня отдохнуть. Мы тоже перебрались на берег моря в простую палатку, сделанную из старых тряпок. Барселонцы не терпели скуки, точно это была страшная болезнь, и лагерь на берегу служил одновременно сценой для парочки небольших оркестров, которые по вечерам развлекали беженцев и изгоняли грустные мысли из их голов. Честно сказать, за ужином на берегу моря в компании мальчишек, стариков и карликов настроение у меня несколько улучшилось.

Потом мы с Амелис отправились спать, но я так устал, что мне было невмоготу даже заниматься любовью. Наше простое ложе состояло их двух одеял: одно снизу, а другое сверху, а матрасом служил песок. Мы вообще не стали переносить на берег все свои вещи, но рядом с подушкой Амелис стояла ее музыкальная шкатулка. Моя подруга ее открыла. И там, в нашей убогой палатке на песке, мелодия согрела наши сердца как никогда раньше.

Я рассказал Амелис о военном совете.

– Хорошая новость в том, что осаде скоро конец, – сказал я.

– Мы сдадимся?

Мне показалось, что Амелис не понимала меня.

– Уже теперь неприятель превосходит нас во всем, – ответил я, – но, когда прибудут французские подкрепления, неравенство сил будет огромным. Мы вышлем парламентеров и договоримся о достойных условиях сдачи города – скорее всего, о сохранении жизней и имущества. Джимми не будет против.

– И это все?

– Мы с достоинством выдержали осаду, никто не мог бы потребовать от нас большего, – с некоторой гордостью отметил я.

Амелис смотрела на меня с недовольным видом, но молчала.

– Что с тобой такое? – обиделся я. – Если все кончится сейчас, мы сохраним наш дом. При таких бомбардировках рано или поздно артиллерия его разрушит.

Она резко повернулась, потянув на себя одеяло, легла ко мне спиной и проворчала:

– Значит, вот какого мира ты хочешь… И ради этого вы провели целый год на городских стенах? Ради того, чтобы сейчас покорно открыть ворота французам, а не испанцам?

– Скажи это красным подстилкам! – рассердился я. – Это они копят продовольствие и, пользуясь нехваткой продуктов, в десять раз взвинтили цены. Люди бедные уже не выдерживают. Вчера я шел по улице с Кастельви, этим самым умником, который командует ткачами, и рядом с нами потерял сознание прямо посреди улицы какой-то старик. Он был не болен, а просто голоден.

Не отрывая головы от подушки, Амелис повернулась ко мне и спросила:

– Когда этот старик пришел в себя, вы спросили у него, хочет ли он сдаться?

– Да он просто хотел есть!

Она резко дунула на свечу, и наступила темнота.

На протяжении всего следующего дня Суви-молодец был необычно молчалив и ограничивался тем, что отдавал короткие приказы. Бальестер это заметил и подошел ко мне, когда я стоял в задумчивости на самой корме бастиона. С присущей микелетам учтивостью он спросил:

– Что это вы тут стоите, болван болваном?

У меня не было причин скрывать от него, что происходит, и я все рассказал. Он ответил мне грубой шуткой, как настоящий микелет, что закусит печенкой этого самого Бервика с грушами и брюквой. Я устало рассмеялся.

– Вы не знаете Джимми. – Тут я поправился: – То есть маршала Бервика.

– А вы с ним близко знакомы? – с издевкой спросил он.

– Я его немного знаю. – Огонь батарей затих, и я уселся на гребне стены. – Джимми всегда ищет собственную выгоду. Он никогда не согласился бы занять этот пост, если бы не был уверен, что сможет удовлетворить желания своих хозяев и заслужить очередную награду. Вместе с ним сюда движутся отборные французские войска. С таким подкреплением и с талантливым военачальником нам не остановить врага. Все кончено.

Я не ожидал никакого ответа. Но Бальестер дал мне отпор.

– Знаете? – сказал он своим обычным сердитым и ехидным тоном. – Однажды я вам поверил и сказал себе: «Этот не похож на остальных. Может быть, в Барселоне и вправду живут не только красные подстилки; может быть, мы можем воспользоваться этой войной и что-то изменить». Затем мы и пришли сюда, чтобы никто потом не сказал, будто нас здесь не было в нужный момент. Мы согласились выполнять ваши приказы. А теперь посмотрите на себя: сидит тут и скулит, точно испуганная собака. Что вы себе воображали? Это война! Иногда тебе везет, а иногда нет, и тот, кто сдается после первой же неудачи, показывает лишь, что ему не стоило в эту заваруху ввязываться.

Я на него ополчился и закричал:

– Прикиньте сами! Когда сюда приедет Бервик, перед нами будут уже не батальоны невеж-наваррцев. С ним сюда движутся сливки армии Людовика Четырнадцатого, тонны боеприпасов и десятки орудий. Драгуны, гренадеры и отборные рейнские части. Наши стены в ужасном состоянии, город наполовину разрушен, и защищают его мирные жители, в большинстве своем голодные и больные. Я прекрасно знаю, как поступит Джимми, и поверьте мне – или мы высылаем парламентеров, или он нас сотрет с лица земли.

Бальестер слушал меня, пыхтя.

– Вот теперь я вижу, что передо мной стоит только голова, полная всяких циферок.

Я почувствовал себя оскорбленным и воскликнул:

– Среди этих циферок есть и счет жизней, которых нам уже стоила оборона! Сколько еще человек должно умереть? Вы сами потеряли троих товарищей в экспедиции депутата. Вы что, хотите, чтобы их всех убили?

Бальестер с силой стукнул кулаком по стене:

– Мне хочется, чтобы их смерть не оказалась бессмысленной!

Я закричал еще громче:

– Города отстаивают, чтобы защитить детей, женщин и храмы! Настаивать на обороне сейчас означает их потерять! Мы боремся ради спасения жизней, а не для того, чтобы принести этих людей в жертву.

– А как же Конституции и Свободы? – спросил он. – Кто защитит их?

– Не знаю! – ответил я, разводя руками. – Задайте этот вопрос Казанове и другим политикам. А я просто инженер.

Никогда еще мне не доводилось выносить такого яростного и осуждающего взгляда.

– Я говорю не с политиками и не с инженерами, а с людьми, – сказал он и добавил шепотом заключение, которое было достойно древнего философа, о чем сам он, конечно, не подозревал: – Но как же трудно найти их в этом городе!

С этими словами Бальестер ушел прочь прежде, чем я успел ему ответить.

На протяжении следующих дней наши отношения стали более натянутыми. Я не стал его подзуживать или дразнить, а просто перестал обращать на Бальестера внимание и, если мы сталкивались на улице, делал вид, что не замечаю его. Вдобавок мне удалось снять с себя командование их отрядом. Бальестер счел мой поступок за оскорбление. Именно на это я и рассчитывал. «Ему же хуже», – сказал я себе. Однако в отсутствие наших споров, ожесточенных диспутов, которые одновременно сглаживали разногласия, напряженность между нами только возросла.

В какой-то степени отношения наши отражали городской настрой. Нетрудно понять, что весть о приближении к Барселоне маршала Бервика с подкреплением для осаждающей нас армии не могла, естественно, никого воодушевить. А от наших послов за границей до нас доходили только расплывчатые обещания и писульки от Австрияка, в которых он восхищался нашим упорством и верностью. Вне всякого сомнения, он их диктовал, трахая свою женушку, прилагая все усилия, чтобы заполучить «столь желанного наследника престола».

Как-то раз в те дни мне пришлось сопровождать дона Антонио на заседание правительства. Он хотел, чтобы я помог ему доказать плачевное состояние нашей обороны. Его ждал не просто холодный, а прямо-таки ледяной прием.

Понять, что было на уме у красных подстилок, всегда было нелегко. Обычно наши власть имущие постоянно на все жаловались и занимали пораженческую позицию. Поэтому я думал, что при помощи моего отчета они захотят переубедить тех, кто еще отказывался с ними согласиться. Совсем наоборот. Меня никто и слушать не стал. А Казанова к тому же только и делал, что сверлил меня своими черными зрачками.

Я был очень молод и совсем не интересовался политикой. Вся моя жизнь была посвящена оборонным работам. Но в тот день впервые в жизни мне дано было наблюдать за типичной реакцией государственных мужей.

Казанова не хотел сражаться, никогда не был сторонником борьбы. Если вы внимательно читали мой рассказ, то помните, что этот человек сделал все от него зависевшее, чтобы не дать горожанам возможности вооружиться и закрыть городские ворота. Почему же теперь он с такой решимостью встал на сторону противников сдачи города или, по крайней мере, подчинился их влиянию?

Чтобы это понять, надо было смотреть не в небеса, а на нашу грешную землю. Во Франции времен Монстра подданные слепо подчинялись королю. Но в нашем древнем осажденном городе, чьи жители восстали против врага, а правители скорее напоминали руководителей полиса Афин, чем правителей Спарты, все было наоборот: власть имущие делали то, чего требовали от них управляемые ими горожане. Казанова знал, что не может противостоять воле народа и отказаться от сопротивления. Что на самом деле творилось в его душе? Мы никогда этого не узнаем. Мне представляется – и это не более чем бесхитростные предположения, – что он просто предпочитал оставаться у власти и ждать удобного случая покончить со всей этой историей и избежать таким образом худшего.

Дон Антонио ограничился тем, что после моего доклада произнес несколько слов: вместе с Бервиком к городу идет мощное войско, и правительство должно сделать надлежащие выводы. И здесь мне необходимо отметить одну незначительную деталь из тех, которые могли подспудно повлиять на ход событий: дон Антонио не говорил по-каталански.

Как все образованные каталонцы, красные подстилки в совершенстве владели кастильским наречием и из уважения всегда разговаривали с доном Антонио на этом языке. Но в душе каталонцев спрятан невидимый механизм, который не позволяет им говорить между собой на любом другом языке, кроме родного, а потому Вильяроэль пропускал фрагменты дебатов. Я взял на себя обязанности переводчика и принялся шептать ему на ухо, о чем они говорили, когда возбуждались, а в таком состоянии они находились практически постоянно. Однако вы уже знаете Суви-молодца: слыша горячие споры, я забывал о своей миссии и встревал со своими замечаниями. Советники сумели договориться только об одном: следовало принять чрезвычайные меры. И в качестве «чрезвычайной меры» было решено подготовить мощную вылазку, чтобы поднять дух горожан. Блестящая мысль, нечего сказать!

Идея была бредовой. Если вылазка провалится, в чем сомневаться не приходилось, моральный дух горожан упадет еще больше. С другой стороны, соглашаясь провести атаку, дон Антонио доказывал, что он лишь военачальник на службе у правительства и на большее не претендует. С принятым решением он был не согласен, но приказу подчинился.

Точно так же, как в теле человека, в армии нервы невидимы и передают распоряжения сверху вниз. Если офицеры не уверены в необходимости атаки, как могут солдаты уверенно идти в бой? Никто ничего не подготовил заранее, и я стал одной из жертв этой неразберихи. Приказы передавались слишком поспешно и неточно. Я так понял, что меня направляют в часть, которая должна осуществить вылазку, хотя на самом деле дон Антонио поручил мне следить за порядком в тылу отряда. Сами знаете, там, где собираются все священники и хирурги, которые эвакуируют раненых, нужны и офицеры, чтобы задерживать солдат, которые при первой же возможности пытаются дать деру, отправлять их снова на бойню, и все такое прочее.

Наши части – больше тысячи солдат – сосредоточились у трех ворот. По плану эти три группы должны были выйти за стены, объединиться снаружи, вместе нанести удар по кордону, прорвать его и отойти назад. Испугать их, чтобы враг понял: никакого Бервика мы не боимся. Я же говорю, это была совершеннейшая глупость. Джимми еще не подошел к кордону, и на все события, происходившие до его приезда, ему было наплевать. А неприятель, осаждавший город многие месяцы, уже прекрасно знал, на что мы способны, и вылазка нескольких частей ни к чему хорошему привести не могла – мы просто приносили в жертву своих солдат. Господи боже, как отвратительно умирать под лучами прекрасного весеннего солнца!