Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

Одно из самых неприятных ощущений человек испытывает, когда шагает в атаку, а строй шеренг вокруг него все время рассыпается. Важно было не то, что офицеры говорили солдатам, а то, о чем умалчивали. Бедняги, конечно, пытались кричать во всю глотку, поддерживая строй, но никакой веры в успех предприятия в их голосах не было. Меня бесили священники, которые затесывались между шеренгами солдат, обрызгивая их своей святой водой вперемешку с латинскими изречениями. В одной из шеренг стоял Бальестер и его ребята.

– Вот это да! И вы здесь, – ехидно поприветствовал он меня. – Вам нравится посылать нас на бойню?

– Нет, я никогда не желал сражаться бессмысленно, – ответил я. – Это вы рвались в бой. Или вы уже забыли? «В атаку, в атаку, в атаку!» Вот и получили свою атаку!

Я подтолкнул его, чтобы он занял свое место в шеренге, но Бальестера никто не мог трогать безнаказанно. Взбешенный, он развернулся и дал мне такую пощечину, что голова моя запрокинулась, а четыре его пальца отпечатались на щеке. При этом он упомянул мою мать, и этого оказалось достаточно, чтобы я окончательно потерял голову.

Я уже вам говорил, как изменились наши отношения в последнее время. К тому же, по чистой случайности, накануне вечером Анфан погладил меня по той же самой щеке своей ручонкой. И это сделал мальчишка, который обычно всегда щетинился, точно еж. Наконец, после стольких лет, в полночь он подошел и сел ко мне на колени. Я только что вернулся со службы, усталый и грязный. Сонный Анфан не ложился спать и, дождавшись меня, бросился ко мне на шею. «Патрон, патрон! Сколько врагов ты сегодня убил?» И вот теперь, несколько часов спустя, последним прикосновением другого существа на этой земле могла стать для меня ручища этого грубого фанатика.

Я сжал левую руку в кулак и двинул его изо всех сил, но костяшки погрузились в его густую бороду, которая смягчила удар. Бальестер, естественно, быстро оправился от изумления и стукнул меня снова. Великолепное зрелище перед самым наступлением: два офицера выясняют отношения при помощи кулаков на глазах у строя солдат. Мы сцепились и покатились по земле, рыча и осыпая друг друга неточными ударами. Когда нас разняли, чей-то голос сказал:

– Я арестую этого буяна, подполковник?

– Чтобы он избежал наступления? – ответил я, сплевывая кровь. – Не может быть и речи. Пусть встает в строй вместе со всеми.

Мы пошли в наступление. Наши ряды двинулись вперед: каждый батальон в мундирах своего цвета, будто на них использовали всю палитру красок. На фоне белых бурбонских мундиров наши солдаты казались веселым войском.

Все шло отвратительно. Барабанный бой не воодушевлял меня, а, наоборот, угнетал. Стоило мне услышать это бум-бум-бурум, бум-бум-бурум, бум-бум-бурум, как печенка подкатывалась к самому моему горлу. Орудия кордона начали стрелять. Солдаты стали падать. Мы оставляли за собой и тела погибших, и дикие крики раненых, подобно тому, как корма корабля оставляет за собой пенный след. А тут еще этот вой, вой бомб, пролетающих рядом с твоим ухом, когда не знаешь, разорвется ли твоя голова в следующую минуту, точно спелый помидор под чьим-то каблуком.

Между воинской дисциплиной и гражданским братством людей всегда пролегала пропасть. Хорошо вымуштрованный солдат шагает вперед и вперед, несмотря на шквал металла, но для солдат Коронелы дело обстояло по-другому. Справа и слева от каждого солдата шагали их отцы, сыновья или братья. Три поколения двигались плечом к плечу. Когда одному из солдат взрывом отрывало ногу или другому бомба сносила полчерепа, те, кто шел с ними рядом, останавливались, чтобы оказать им помощь. На меня ложилась печальная миссия толкать этих людей вперед.

– Шагайте, шагайте дальше! Не задерживайтесь, этим займутся врачи.

Они не понимали, что своим поведением нарушают строй. Бедняги присаживались на корточки, охваченные горем, и следующая шеренга из-за этого ломалась, натолкнувшись на раненого и на тех, кто пытался ему помочь. Кричать было бесполезно: они ничего не слышали и ничего не слушали. Ряды смешались.

Боже мой, какое счастье меня охватило, когда прозвучал сигнал к отступлению! В голове у меня вертелась одна-единственная мысль: «Мы сделали свое дело, пора возвращаться!» До этой минуты мне удавалось выдерживать строевой шаг, принятый в случае наступления. Попытавшись двигаться быстрее к городской стене, к дому, я заметил, что левая нога мне не подчиняется.

По голени растекалось красное пятно, которое спускалось до самой щиколотки. Как это часто случается, волнение, испытываемое на поле боя, не позволяло мне чувствовать боль. Пуля прошла через мое бедро навылет, и оба отверстия, которые она проделала, были прекрасно видны, несмотря на кровавые пузыри. Коронела отходила к городу, а я отставал все больше и больше, прыгая на одной ноге, словно хромая утка, и крича «эй, эй, эй!». Со стороны картина была презабавная, и Бальестер, быстрым шагом двигавшийся к городу, воспользовался случаем мне отомстить.

– Ну а теперь что нам делать? – спросил он. – Вы сейчас позволите нам задержаться, чтобы подобрать раненых? Или нам лучше двигаться дальше?

Один-единственный раз в жизни страсть возобладала над моими интересами, потому что я не попросил его о помощи, а прокричал ему что-то оскорбительное о том отверстии, через которое он появился на этот свет. Тут упало еще несколько бомб, и мы разошлись в разные стороны. Господи, какое жуткое отступление! Некоторые солдаты даже побросали ружья, чтобы бежать быстрее. Они думали только о том, как добраться до участка, который прикрывали артиллеристы, – там их не осмелится преследовать вражеская кавалерия.

Бурбонские всадники уже виднелись поблизости, и я понял, что не доберусь до ворот и даже до частокола. Я улегся ничком в неглубокую канавку и притворился мертвецом. Когда стемнеет, я потихоньку поползу к воротам, если только мне немного повезет.

Но увы, мне не повезло. Я краем глаза увидел двух бурбонских солдат, которые склонились над моей импровизированной траншеей и уже собирались пустить в ход свои штыки, чтобы проверить, мертв я или нет. Поэтому мне ничего другого не оставалось, как повернуться к ним лицом и заорать во всю глотку:

– Я подполковник его величества Карла Третьего! Отведите меня к вашему командиру и получите награду.

* * *

Когда проход в бурбонском кордоне закрылся за моей спиной, мне все еще не верилось, что это происходит наяву. Утром я позавтракал дома, а теперь, всего несколько часов спустя, оказался в лагере противника в роли раненого пленника под стражей.

Пленных оказалось очень немного, что является прекрасным доказательством следующей теоремы: две короткие ноги от испуга бегут гораздо быстрее, чем пара длинных, получивших ранение. Я обратил внимание на укрепления противника – с начала осады кордон значительно укрепили и усовершенствовали.

Оба моих стража обходились со мной достаточно любезно. Гордые своим достижением, они вели меня в штаб, и тут на нашем пути возник какой-то французский капитан с весьма наглой рожей. Увидев меня, он обругал наш город и его жителей и сообщил мне, как он собирается поступить с барселонскими «мятежниками». Я пожал плечами и ответил по-французски:

– Вполне возможно, что вместо этого мы с вами отужинаем в Париже.

Я имел в виду слух, который в последнее время распространился в городе. Там поговаривали, что каталонские дипломаты ведут с французами переговоры о перемирии. Но капитан с наглой рожей понял мои слова совсем иначе. Ему показалось, будто Суви-молодец собирается в одиночку завоевать всю Францию или еще что-то в этом роде. Он выхватил ружье из рук одного из моих охранников и изо всех сил ударил меня прикладом по почкам. Не имея возможности защищаться, я с жалобным криком упал на землю. Чего хочет от меня этот тип? Я посмотрел ему в глаза.

Когда человек хочет тебя убить, это желание читается в его зрачках. Может, этот капитан был сумасшедшим или просто огрубел за долгие месяцы осточертевшей ему осады – я не мог этого знать. На мои ребра обрушился град ударов, точно рассчитанных и причинявших мне нестерпимую боль. Я отчаянно взывал о помощи, но кто придет тебе на выручку во вражеском лагере? Этот изверг не просто бил меня, а будто старался пронзить мое тело насквозь. От жестокого удара по крестцу в глазах у меня завертелись желтые точки. Он меня убьет. Я попытался убежать на четвереньках, но тут капитан прикладом разбил мне лоб.

К концу этой взбучки я перестал чувствовать боль и попытался выпрямиться, стоя на коленях, за что получил удар между лопатками и снова упал. Однако за этот короткий миг я успел увидеть одного человека.

На самом верхнем уровне укреплений кордона стоял мужчина и в подзорную трубу рассматривал город и поле битвы, которое теперь опустело.

Его фигура была мне знакома. Я прекрасно помнил эти непринужденные жесты, в которых сквозило величие, эту торжественную позу в любой, самой банальной ситуации, этот профиль победителя, но сказал себе: «Марти, это невозможно, этот человек умер». Я снова выпрямился, не поднимаясь с колен, чтобы его позвать. Даже если это призрак, терять мне нечего. Я протянул руку и закричал:

– Monseigneur de Vauban![107]107
  Месье де Вобан! (фр.)


[Закрыть]

Человек медленно повернул голову, не отрывая глаз от подзорной трубы.

– C’est moi! Votre élève bien aime de Bazoches![108]108
  Это я! Ваш любимый ученик из Базоша! (фр.)


[Закрыть]

С высоты укреплений он бросил на меня строгий взгляд, нахмурив брови.

– C’est qui?[109]109
  Кто это? (фр.)


[Закрыть] – спросил он.

– Moi! – крик сам собой сорвался с моих губ. – Марти Сувирия!

– Marten? C’est toi?[110]110
  Мартен? Это ты? (фр.)


[Закрыть]

На его лице, до того момента столь строгом и напряженном, отразилось замешательство. Он спустился с укреплений, подошел ко мне и одним взглядом прогнал прочь наглеца-капитана. Когда мой спаситель опустился на одно колено рядом со мной, в глазах у меня потемнело и я уже ничего не мог разглядеть.

Его охватило сомнение; он осторожно взял меня за руку и закатал рукав, чтобы рассмотреть мои Знаки.

Я схватил его за борта мундира и сказал:

– Maréchal, quelle est la Parole? Dites-moi! S’il vous plaît, la Parole[111]111
  Маршал, какое это Слово? Скажите мне! Прошу вас, назовите мне Слово (фр.).


[Закрыть].

* * *

Разумеется, то был не сам маркиз, а его двоюродный брат Дюпюи-Вобан, с которым, как вы помните, я познакомился в один из его наездов в Базош. Тот самый, который когда-то сказал маркизу – мол, не приведи господи встретиться с Марти по разные стороны траншеи. Да, такова жизнь. Моя ошибка была вполне объяснима, потому что Дюпюи и маркиз обладали общими чертами, как это свойственно родственникам. Их жесты, позы и даже дыхание были похожи.

Он отвел меня в свою палатку и протянул мне бокал горячего пунша. Его личный хирург залечил мне пулевую рану на ноге.

– Рана чистая, пуля просто пробила мышцу, – сказал Вобан. – Если бы она затронула артерию, ты бы уже истек кровью и умер.

Он закатал мне рукав, чтобы снова пересчитать мои Знаки, – поначалу он сумел разглядеть только те, что располагались на запястье.

– У меня их четыре, – сказал я, предваряя его вопросы. – Пятый Знак не подтвержден.

Дюпюи проявил великодушие.

– Да, я об этом кое-что слышал, – сказал он. – Но помни, что подтвержден твой Знак или нет, а на руке у тебя есть татуировка. Будь этого достоин.

Я предпочел сменить тему разговора. Что происходит в мире?

– Маршал Бервик приедет еще не скоро, – объяснил он мне. – Я ехал вместе с ним, но мы продвигались так медленно из-за колонны артиллерии и засад микелетов, что он попросил меня быстрее доехать до города и оценить обстановку. И из увиденного я заключаю, что эту осаду проводили плохо, из рук вон плохо. Все здесь уже на взводе. То, что с тобой произошло, тому доказательство.

Я хотел было заговорить, но он приложил палец к моим губам:

– Послушай, к сожалению, я не могу сделать для тебя все, что мне хотелось бы сделать. Я не могу распоряжаться твоей судьбой, потому что пока здесь командуют испанцы, а ты сам знаешь, какие они обидчивые. Просто так вырвать у них из лап подполковника вражеского войска мне не под силу.

Я снова собирался заговорить, но Дюпюи еще раз приложил палец к моим губам.

– Молчи и слушай! Вот что с тобой произойдет: тебя допросят, но допрос будет мягким. Да, я сам знаю, что эта война стала войной между дикарями и пытки заменили вежливое обращение. Но ты не беспокойся, я нашел подходящего человека. Он на службе у Филиппа, но он из наших. Твой допрос будет просто ужином. Потом ты проведешь с ним несколько дней, а после этого тебя передадут в мое распоряжение.

– И кто этот человек? Он француз или испанец?

Дюпюи улыбнулся и показал на холщовый занавес на двери:

– Тот, кто первым войдет сюда и заговорит с тобой языком знаков, и будет этим человеком. – Перед уходом он спросил меня: – Марти, не можешь ли ты мне объяснить, что ты делал за стенами города, который осаждает король?

В его взгляде светилось нечто похожее на ярость Отмеченного десятью Знаками. Лгать я не мог и не хотел, а потому постарался быть искренним и точным.

– Я выполнял обязанности инженера, сеньор, – так прозвучал мой ответ.

Его же ответ был достоин Отмеченного, который старше собеседника по рангу:

– Мне все понятно. – И он ушел.

Наверное, я должен был предвидеть надвигавшуюся беду, но за короткое время произошло столько событий, что мне не удалось даже собраться с мыслями. В совсем недавно поставленную просторную палатку заходили только многочисленные слуги Дюпюи, вносившие туда мебель, да некоторые французские офицеры, спешившие засвидетельствовать свое почтение двоюродному брату великого Вобана, но удалявшиеся потом ни с чем. Я лежал на кровати в углу с перевязанной ногой, не имея возможности двигаться, и внимательно рассматривал всех гостей, ожидая, что кто-нибудь из них обратится ко мне на секретном языке инженеров. Все было напрасно.

Ближе к вечеру в палатку явились четверо испанских солдат под командованием капитана и увели меня с собой, несмотря на все мои возражения. В их поведении было что-то странное: они не походили на обычных солдат, которые нехотя и с полным безразличием подчиняются полученному приказу. Пока они тащили меня по лагерю, эти ребята все время озирались по сторонам, словно боялись, что появится какой-нибудь начальник и их накажет. Сцена скорее напоминала похищение. И ничего хорошего в этом быть не могло.

Дома, которые имели несчастье оказаться там, где встали лагерем бурбонские войска, превратились в склады или в жилища старших офицеров. Меня поместили в одном таком доме. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, и меня заперли в комнате, обстановку которой составляли только старый стол и два убогих стула. Вся эта мебель и пол были покрыты тонким слоем пыли, а стекло единственного окна оказалось разбитым вдребезги. Бурбонский лагерь был мешком, а моя крошечная комнатушка – мешочком внутри большого мешка. Самому Ионе до меня было далеко!

Через полчаса появился «наш человек», как назвал его наивный Дюпюи-Вобан. Я сразу понял, как все случилось. Вобан только что явился в бурбонский лагерь, когда ему представился этот Отмеченный Знаками, покорный его воле и сердечный. Дюпюи воображал, что святая верность школе Базоша действовала во всем мире до сих пор, и доверился ему во всем, ничего не подозревая.

«Наш человек» стал распекать солдат, которые его сопровождали. Как могло случиться, что его гостя, благородного его врага, до сих пор ничем не угостили и не принесли ему вдоволь еды и питья? Однако, глядя мне в глаза, он одновременно передал мне знаками другое сообщение: «Теперь ты мне попался, мерзавец».

Это был колбасник из Антверпена, Йорис Проспер ван Вербом.

6

Когда все кончилось, когда Барселона пала и война завершилась, Вербом был щедро награжден Филиппом Пятым и остался в Каталонии. Разрушенный, истощенный и разграбленный город по-прежнему оставался для Бурбонов источником неприятностей. Есть только один способ уничтожения страшнее самой смерти – поработить противника на веки вечные. И Бурбончик поручил это дело Вербому.

Я присовокуплю к своему рассказу два простеньких плана города (если только моя лохматая бегомотиха не ошибется). Первый ты уже видела – на нем отражено состояние Барселоны незадолго до осады.

А на этом чертеже видно, что сделал с городом Вербом.

Эта звездочка, добавленная к стенам, Сьютаделья, была детищем Вербома. Ради постройки этой самой Сьютадельи он сровнял с землей пятую часть города и построил превосходную крепость с бастионами, но не для защиты горожан, а для того, чтобы их контролировать, подавлять или даже расстреливать, если понадобится. Эта опухоль на теле Барселоны превратила ее жителей в заложников своего родного города.

Но зачем это я болтаю о том, что случилось после осады? В тот момент, будучи пленником в бурбонском лагере, в лапах моего заклятого врага, я думал о другом.

Обычно я быстро находил выход из положения, но тогда несчастье сковало мои мысли. Оставалась одна надежда – сообщить о своем плене Дюпюи-Вобану, – но, по-видимому, это было невозможно. Между нами стоял Вербом: если этот человек оказался способен подстроить мое похищение, наверняка ему хватит предусмотрительности его скрыть. Скорее всего, негодяй сразу покончит со мной, а потом оправдает мою смерть попыткой побега. А для Дюпюи-Вобана придумает какое-нибудь объяснение: например, кто-то из солдат случайно выстрелил в меня или что-нибудь такое. Дело было дрянь.

Вербом появился ближе к ночи, будто ночной туман или смертельная лихорадка. Мне удалось приготовить только одно оружие, чтобы бороться за свою жизнь: маленький ножичек с рукояткой из куска оконной рамы и с лезвием из осколка стекла. Если запахнет жареным, я, прежде чем они со мной покончат, попытаюсь выколоть мерзавцу глаз.

Однако очень скоро я понял, что дело принимает другой оборот. Колбасника из Антверпена сопровождал только один солдат из армейской прислуги, и вместо оружия в руках у него был поднос, на котором стояли бутылка и два стакана. Слуга поставил поднос на стол и вышел. Когда мы с Вербомом остались наедине, я вознегодовал:

– Как вы смеете держать меня взаперти! Я становлюсь перебежчиком, чтобы служить королю Филиппу, и вот какую награду за это получаю. Вы и представить себе не можете, какие муки я претерпел, пока мне приходилось под давлением этих мятежников работать над планом их безумной обороны!

Вместо ответа на мою страстную речь, сопровождаемую жестикуляцией, Вербом сел, наполнил оба стакана вином и сказал:

– Пейте.

Пить я не стал. Возможно, он планировал расправиться со мной при помощи этой жидкости, чтобы не пришлось оправдываться перед Дюпюи-Вобаном за акт насилия.

– О, что вы, не будьте таким идиотом, – сказал он и добавил с недовольной гримасой: – Неужели вы считаете меня столь низким человеком? Я никогда не стал бы переводить портвейн на крысиную отраву.

Он взял мой стакан и осушил его одним глотком. Но и тут я ему не поверил. Новый залп бурбонской артиллерии где-то снаружи прервал наше молчание. Сначала до нас донесся рев орудий, а потом стены комнаты легонько задрожали и на стол посыпалась пыль с беленого потолка. Вербом посмотрел вверх и прикрыл стакан ладонью. Этот невольный жест меня убедил: никто не защищает отравленные жидкости. Я налил себе вина и выпил. Портвейн обжег мне горло. Что задумал колбасник? Тот перешел прямо к сути.

Джимми приедет через несколько дней. На долю автора Наступательной Траншеи придется львиная доля наград за завоевание Барселоны. К 1712 году, когда Вербома освободили, он успел заготовить план будущей осады города. Но Джимми уже прислал сюда Дюпюи-Вобана, чтобы тот разработал свою траншею, а Дюпюи обладал семью Знаками. Вполне вероятно, Бервик склонится к проекту родственника Вобана и все усилия колбасника пропадут зря. И тогда прощай, и слава, и награды!

Короче говоря, Вербом хотел, чтобы я исправил, доработал и усовершенствовал его проект траншеи. На моем запястье красовались пять Знаков, вдобавок у меня было важное преимущество перед Дюпюи-Вобаном: я провел много времени внутри города, а потому прекрасно знал состояние его укреплений.

Несмотря на свое положение, я невольно расхохотался. Неужели он и вправду считал, что я стану ему помогать?

– Помните, что на вашем счету два года моего плена, – сказал он в ответ. И повторил: – Два долгих года.

В этот миг его ненависть не просто повисла в воздухе, а навалилась на меня всей своей тяжестью. Вербом был настоящей громадиной: глыба туловища, огромная голова, зубы, похожие на клыки бегемота. Я сглотнул, помертвев от страха. Он молчал, будто наслаждаясь своей устрашающей силой. Я, одинокий пленник, был полностью в его власти. А каждый человек таков, каким он уродился, и ничего тут не поделаешь. Святой Георгий расправился с драконом, словно перед ним был жалкий таракан; Руже де Льюрия[112]112
  Руже де Льюрия, он же Руджеро ди Лауриа (ок. 1245–1305), – адмирал Арагонской короны.


[Закрыть] сожрал сто тысяч турок в три присеста; а король Жауме завоевал Майорку и Валенсию, потому что ему наскучило сидеть в своем дворце в Барселоне. Но так уж вышло, что Суви-Длинноног не годился ни в cвятые Георгии, ни в Руже де Льюрии, ни в короли Жауме. Я просто описался от страха.

– Я вам ничего плохого не делал! Ничего! – заорал он на меня. – Как-то раз я ухаживал за дамой в замке Базош, и на моем пути оказался грязный садовник. Что я имею против садовников? Ровным счетом ничего. Но в тот далекий день тысяча семьсот шестого года вы нанесли мне непоправимый ущерб, а четыре года спустя, в тысяча семьсот десятом году, вы предательски взяли меня в плен. И вот прошло еще четыре года, и этот гнусный садовник снова возник передо мной, но на сей раз ничто не помешает мне избавиться от него навсегда. Ничто! – Тут он замолчал и погрозил пальцем прямо у меня перед носом. – И все же существует одна, весьма отдаленная возможность того, что я вас помилую. Если вы выполните мои распоряжения, я ограничусь тем, что просто отправлю вас в пожизненное изгнание на остров Кабрера[113]113
  Кабрера – остров в Средиземном море, недалеко от южного побережья Майорки, площадь которого составляет 1115 га.


[Закрыть] или еще в какой-нибудь крошечный ад, где вы будете умирать от жары.

* * *

Он ушел и оставил меня одного, чтобы я хорошенько все обдумал. На столе лежали чертежи траншеи, которые он приготовил, и бумажки с пояснениями технических подробностей. Я не удосужился даже на них посмотреть. Обязанности узника тождественны его правам, и все они вместе сводятся к одному: совершить побег.

Я посмотрел через разбитое окно на улицу. Падение со второго этажа не могло стать для меня губительным, а сломанная нога казалась мне вполне подходящей ценой за свободу. Внизу, как и следовало ожидать, прогуливались караульные. Но я вовсе не стремился вернуться в город – сия затея не могла увенчаться успехом; мне было достаточно просто найти Дюпюи-Вобана.

При помощи лучей весеннего солнца, бумаги и кусочка стекла вместо настоящей лупы я устрою небольшой пожар: дым, пламя, неразбериха. Часовые всегда сочувствуют пленникам, которые спасаются от огня, они на минуту заколеблются, не зная, что им делать – то ли помочь мне, то ли арестовать. Их замешательство даст мне несколько минут, и я смогу кричать во весь голос и во все стороны. В военном лагере эхо разносится быстрее, чем в горах, и до ушей Дюпюи дойдут странные новости о моей судьбе. Если Дюпюи-Вобан будет предупрежден, даже Вербом побоится убить меня. А потом уже подумаем, что делать дальше.

Я взял бумагу с заметками Вербома и облокотился на подоконник, ожидая появления первых лучей утреннего солнца. Чернила начинают гореть раньше, чем белая бумага. Я направлял луч при помощи вогнутого осколка стекла, и перед моими глазами вдруг возник какой-то случайный отрывок записей Вербома. Память наша иногда удерживает странные вещи, потому что мне вспоминается каждое слово: «…Gauche cottés G, et si le temps le permet on fera le retour H et la redoute I, et l’on construira la batterie K de 10 pièces de canon pour les moulins L, et le pont de la porte neuve cotté M et ce qu’on pourra des deffences du bastion de Sainte Claire et de la vieille enceinte qui ferme sa gorgue. Se faudra pour cette manoeuvre 1000 hommes d’armes et après…»[114]114
  «…на левом фланге G, а если время нам позволит, создадим отводную траншею Н и редут I, а также поместим батарею K из 10 орудий в зоне мельниц L; займемся мостом со стороны новых ворот М и сделаем все возможное, чтобы обеспечить зону бастиона Санта-Клара и старой площадки у его подножья. Для этой операции потребуется тысяча солдат, а затем…» (фр.)


[Закрыть]

Я повернул голову. Карта по-прежнему лежала на столе. Я отложил на некоторое время свой план поджигателя. Инженер всегда остается инженером, и чертежи притягивали меня, точно магнит. Я нагнулся над картой.

На ней была изображена Барселона: городские кварталы и наши сильно поврежденные стены. А на окрестных полях были прочерчены зигзаги траншеи, задуманной Вербомом. Каждая цифра и каждая заглавная буква, отмеченные на карте, разъяснялись потом в записях. Сначала я хотел только бросить на карту мимолетный взгляд, но дело кончилось тем, что я сел за стол и стал внимательно изучать все детали, сравнивая чертеж с записями на бумагах.

Я подробнейшим образом изучил траншею Вербома и инструкции по ее созданию. Потом рассмотрел карту второй раз. А затем и третий.

Эта траншея была далека от совершенства, очень далека. Благодаря тому, что бурбонская армия была многочисленной, неприятель тем или иным способом сможет достичь стен города. Их войска понесут, естественно, огромные потери, но кого это волновало? К тому же все это не имело никакого значения: суть вопроса заключалась в том, что Дюпюи разработает траншею лучше этой, гораздо лучше, и Бервик отдаст предпочтение ей.

И тут случилось нечто непредвиденное. Мои собственные размышления подвели меня к следующему вопросу: если ход предстоящих событий столь очевиден, не должен ли я действовать?

Когда голландский колбасник вернулся, Суви-молодец сидел себе спокойно за столом и перечитывал его записи.

– Ну и что? – спросил Вербом.

– Вы хотите услышать мое мнение? – Я разорвал листы пополам и презрительно бросил их на пол. – Des ordures[115]115
  Мусор (фр.).


[Закрыть]. – И, не дожидаясь вспышки его негодования, добавил: – Ошибка кроется не столько в конкретных планах, сколько в основной идее.

Мы заспорили. Я был более сведущ в инженерном искусстве и убедил его.

Вербом от природы был человеком потливым, а от моих рассуждений он просто взмок. Капли пота вокруг его губ вызывали у меня тошноту. Я заключил:

– Послушайте, я обдумал ваши слова, и вы, вероятно, недалеки от истины: наша взаимная неприязнь возникла из-за старого недоразумения. Давайте изменим условия нашего договора. Вместо того чтобы отправлять меня в ссылку, вы способствуете моей карьере. А я взамен буду верно служить вам.

– Верность? – усомнился он. – Вам это слово неизвестно.

– Вам надо разработать новую Наступательную Траншею. Кто может сделать это лучше меня? Нам надо начать все сначала.

– Вы мне столько задолжали, – сказал он, – что так просто вам не удастся со мной рассчитаться.

– Даже вам, при всей вашей ненависти ко мне, будет нелегко отправить меня на казнь, когда вы получите план этой новой траншеи.

Я читал его мысли, словно его череп был прозрачным: «Этот человек у меня в руках. Чем я рискую?»

– Тушь, бумага. Циркуль, угольник. Это все, что мне нужно. И долгая ночь для работы.

* * *

Мне понадобилась не одна ночь, а целых две. И три дня. Все это время я провел взаперти в этой бедной комнатушке. Я не брился. Из-за постоянной артиллерийской перестрелки в воздухе постоянно летала пыль.

Что же касается плана Наступательной Траншеи, то эта работа меня утомила до такой степени, какая еще не была известна моему организму. Поверьте: мозг – это мускул, от использования которого человек устает гораздо больше, чем от работы прочих мышц. Никогда в моей жизни, ни раньше, ни потом, талант Суви-молодца не подвергался такому серьезному испытанию. Я чувствовал себя архитектором, который вознамерился создать план лачуги с гнилыми балками и добиться того, чтобы император благословил его труд как проект великого храма. Мое перо иссушало чернильницы, когда я приводил в действие все свои способности, развитые в Базоше, и каждая черточка говорила мне, что я рожден для этой работы, что эти проклятые планы служат оправданием всего моего бытия, всех часов мучений под наставничеством Вобана. «Изложите основы совершенной обороны», – попросил меня Вобан. И может быть, время покажет, что в этих чертежах и заключался ответ. «Совершенная оборона – это Наступательная Траншея». Потому что, как вы, вероятно, догадываетесь, все мои усилия были направлены на то, чтобы нанести ущерб бурбонской армии, помешать ее продвижению и вызвать наибольшие потери в ее рядах. Изгадить им все: от колес их пушек до каблуков их подневольных солдат. По моему замыслу траншея на бумаге должна была казаться чудом, но ее создание должно было превратиться в ад. Вербом был негодяем, но отнюдь не идиотом. Он бы сразу заметил подвох и очевидные просчеты. Поэтому план, который я создал, был красивейшей, великолепной ложью. Его фальшь была очаровательна, а правдивые штрихи маскировали предательскую основу. Моя работа должна была скрывать саботаж, но казаться проектом, превосходящим творение Дюпюи-Вобана, лучшего в мире инженера после смерти маркиза. Превзойти Дюпюи! И выйти победителем в соревновании, судьей которого будет непреклонный Джимми! Стоило мне подумать об этом, и у меня начинала кружиться голова.

Рано или поздно Траншея достигла бы основания стен: у бурбонских военачальников не было недостатка в людях, которых тиран считал просто еще одним видом боеприпасов. Но на строительство моей извращенной траншеи уйдет больше времени – может быть, на неделю больше или даже на две. А за это время наш крошечный мирок мог повернуться на своей оси. Кто знает? Умрет какой-нибудь король или королева, заключатся новые союзы, произойдет еще что-нибудь непредвиденное.

Вербом с каждым часом все сильнее нервничал и то и дело заходил в мою комнату-камеру.

– Готово? Готово? Бервик вот-вот приедет. Поторопитесь!

Я поставил стол у окна. Лучи падали под углом, и сноп света был прекрасно виден в пыльном воздухе. Тысячи хлопьев пепла плавали в солнечном потоке, точно медузы, уносимые течением. На рассвете третьего дня мне стало казаться, что мои усталые и покрасневшие глаза вот-вот расплавятся.

Вербом закрыл за собой дверь и бросил на меня убийственный взгляд. Его терпение лопнуло. Я поспешил предвосхитить его речь:

– Возможно, это поможет нам свести счеты.

– Ваша работа должна быть совершенно исключительной, чтобы стоить человеческой жизни, – заметил он, взяв со стола чертеж, и заключил: – Особенно – если эта жизнь ваша.

Он долго разглядывал план, и его лицо не выражало никаких эмоций. Потом он прочитал примечания. Снова посмотрел на карту. Этот экзамен тянулся целую вечность, он сосредоточенно ворчал, но мне не удавалось понять смысл этих звуков. Наконец я не выдержал и спросил:

– Вы считаете, у нашего отпрыска есть хоть какие-то шансы выжить?

Он ничего не ответил, словно я для него не существовал, и по-прежнему сидел, уткнувшись в карту носом, и прослеживал пальцем каждую линию. Наконец он произнес, не удостаивая меня взглядом: