Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

– А вам как кажется? – Тут он оторвался от карты и посмотрел мне прямо в глаза. – В противном случае вы бы уже были мертвы.

Весь следующий день мы провели вместе, уточняя разные детали. Я изнемогал, а он источал энергию. Мощь этого человека была грубой, но неистощимой. Я не хочу сказать, что мой враг отличался тупостью или порочностью натуры. За двадцать четыре часа, последовавших за нашим разговором, его внимание не отклонилось от стола ни на минуту. «Боже мой, – думал я, – этот человек никогда не ест, не справляет нужду, не спит?» Мне представлялось, что с бутылкой портвейна и с несколькими печеньями в кармане он способен пересечь пустыню. Вербом засыпал меня вопросами.

– Это слишком близко, – сказал он в какой-то момент. – Вы приступаете к первой параллели очень близко от городских укреплений. В тот день, когда начнутся работы, наши солдаты рискуют тем, что их обнаружат и уничтожат.

– Вы, кажется, хотите, чтобы Бервик выбрал ваш план? Вот и дайте ему то, чего он ждет. Чем ближе к городу мы начнем работы, тем меньше времени нам понадобится, чтобы достичь стен. Бервик не сможет устоять перед таким соблазном.

– Все три параллели и проходы, которые их соединяют, у вас слишком широкие, – заметил он. – Почему? Перелопатить такое количество земли означает дополнительное усилие и, следовательно, потерю времени.

– Ширина траншеи должна быть пропорциональна толщине стен, – отстаивал свое детище я. – Для наступления нам понадобится множество солдат. Где вы хотите разместить эти ударные части? И как будут передвигаться солдаты и саперы в ваших узких проходах? Переброска снаряжения и людей будет затруднена. Желая выиграть время, вы его потеряете.

– Вы довольно значительно сдвинули траншею влево и приблизили ее к морю, – заметил он.

– Если вы помните топографию этого участка, – пояснил я, – на нем много канав для орошения и ручьев, впадающих в море. Летом все они пересыхают. Землекопы смогут использовать те из них, которые проходят параллельно укреплениям города. Им останется только воспользоваться этим подарком природы или строителей оросительных каналов и углубить приготовленные для нас траншеи.

По крайней мере, в одном я своей цели добился: убить врага труднее, если ты его хорошо знаешь. Эти двадцать четыре часа работы локоть к локтю, это пусть фальшивое и ложное, но какое бы ни было сотрудничество способствовало некоторому сближению между нами. Мой противник имел привычку почесывать мясистые щеки мизинцем, в то время как люди обычно используют в таком случае указательный палец. Вербом переставал быть Вербомом, моим заклятым врагом, и превращался просто в немолодого мужчину, у которого была одна особенность, отличавшая его от прочих обитателей нашего мира: он почесывал лицо мизинцем. Скажу даже, что совместная работа породила в нас нечто похожее на товарищеские отношения. Нельзя ведь желать смерти человеку, в чьих руках одно из двух весел вашей лодки, – по крайней мере, пока вы не доплыли до берега.

Можно ли зауважать врага? Меня одолевали сомнения. А что, если, по большому счету, негодяем был вовсе не он, а я сам? Мне было трудно опровергнуть его версию возникновения нашей вражды. В самом деле: что такого сделал мне Вербом? В чем он передо мной провинился? Однажды, много лет назад, когда он ухаживал за дамой, на него напал «грязный садовник». Любой мужчина на его месте осыпал бы меня проклятьями точно так же, как это сделал Вербом. Пока мы подсчитывали необходимое количество тачек, вычисляли смещения и отклонения, определяли необходимость дренажа почвы и чертили углы контрэскарпов и завершения укреплений, я пришел к выводу, что моя ненависть к Вербому была не чем иным, как проявлением моей любви к Жанне Вобан. Может быть, я ненавидел его потому, что мне было легче убить его, чем посмотреть правде в глаза и признаться себе в том, что я потерял Жанну не по его вине, а по своей собственной. Это внезапное прозрение причинило мне боль.

Поймите мое положение. Я был лишен дома и родных и находился в плену, где старался при помощи своего интеллекта продолжать тайную борьбу против всех – в том числе и против своих, которые могли счесть меня дезертиром. Вот-вот должен был появиться Джимми – полная противоположность дону Антонио. А тут еще Слово, которое парило где-то рядом, в этом затхлом воздухе среди хлопьев пепла, что наполняли комнату из-за артиллерийских залпов. В моей душе в те дни царил такой беспорядок, что мне даже показалось, будто я перестал ненавидеть Вербома.

Но нет, дело не в этом. Я обещал быть искренним и сдержу свое слово.

Я вам все-таки скажу, почему мы так ненавидели друг друга с той самой минуты, когда впервые друг друга увидели, и почему я испытывал к нему эту ненависть, пока не убил его, и почему даже сейчас я еще ненавижу Йориса Проспера ван Вербома.

Просто так! Иногда бывает, что чувства возникают без всякой причины, их не выбирают, они одолевают нас, и все тут. И к черту этого Вербома!

Конец главы, мать твою!

Как это «нет»? Моя белокурая тюлениха советует мне описать, чем кончился наш разговор. Ах да, по ее мнению, мне надо рассказать, что случилось той же ночью. (Видишь, до чего дошло? Ты сама превратилась в инженера этой книги, а моему языку отвела роль бедного сапера.)

Когда мы закончили работу, мозги наши были совершенно истощены. Вербом приказал принести несколько бутылок вина. Портвейн был его страстью и приносил ему утешение от всех бед. Поговаривали, что за одну такую бутылку он мог заплатить целое состояние. С начала войны Португалия торговала только с Англией, а потому его запасы постоянно сокращались. И, несмотря на это, Вербом поделился своим сокровищем со мной. Возможно, как я уже говорил, после совместных трудов целого дня ему было труднее оскорбить меня вечером, чем убить на следующее утро.

Как все мужчины (за исключением Джимми), напившись, мы стали говорить о женщинах. Точнее, на эту тему стал распространяться Вербом, а я грустил, вспоминая Амелис. Пока голландец был в так называемом плену в Барселоне, красные подстилки поставляли ему даже дорогих куртизанок.

– О, только одну, – сказал он, не придавая этому никакого значения. – Она была проститутка на службе правительства.

– О господи, какая скука! – захохотал я. – И столь высокопоставленного пленника подвергли пытке однообразием? Наверняка они хотели, чтобы ваш плен уподобился браку.

Мы уже настолько напились, что он даже не заметил моей иронии.

– Эта шлюха знала свое ремесло. Как только мы войдем в город, я прикажу ее разыскать, – разоткровенничался он. – Брюнетка и худющая. Мне нравятся обычно женщины с пышными формами. Но эта отлично двигала бедрами и чудесно работала языком.

– Брюнетка?

– Чернее угля. – Тут он уточнил: – Но кожа у нее была не очень смуглой. – Тут он постучал костяшками по столу, точно в дверь. – А тело у нее было упругое и сильное, как ствол дуба. Но прохвостка лишнего гроша не хотела потратить, – тут он рассмеялся, – и всегда приходила в одном и том же сиреневом платье. И никаких украшений, никаких новых деталей. Всегда этот сиреневый наряд. И куда она только тратила все деньги? Ах да, знаете, что самое интересное? – Он говорил, обращаясь к стенам, как люди, которые предаются воспоминаниям. Выпитый портвейн не позволял ему заметить, что я слушал его с вниманием затаившегося зверя. – Хотя она была женщиной, мозги у нее работали что надо. В самые черные дни моего заключения она – именно она! – придумала, как вызволить меня из моей тюрьмы, и сказала: «Йорис, голубчик, если ты хочешь выйти на свободу, попросил бы, чтобы тебя обменяли на какую-нибудь важную птицу. У Бурбонов в плену сидит этот самый генерал Вильяроэль, и никто не догадывается вас обменять просто потому, что никому это не приходит в голову. Он приедет в Барселону, а ты отправишься в Мадрид, и все будут довольны». – Вербом в восхищении встряхнул головой, как пес, который вылез из воды. – Я и не подумал о таком простом решении. Стоило мне предложить подобный обмен, как все решилось. И вот я здесь.

Хотите знать, что причинило мне самую страшную боль? Глупая мелочь. Это ласковое, такое интимное выражение «Йорис, голубчик». Наши стаканы были из обожженной глины. Я и не заметил, что сжал свой в пальцах изо всей силы. Он разбился, затрещав, как ореховая скорлупа.

От этого звука Вербом пришел в себя, винные пары в его голове рассеялись. Он посмотрел на меня и все прочитал на моем лице. Его глаза засияли.

– Нет, – сказал он, – этого быть не может.

Я прожил девяносто восемь лет. И даже если бы прожил тысячу девяносто восемь, его смех продолжал бы звучать в моих ушах, точно все это было вчера.

7

Вы когда-нибудь умирали? Я – да, и даже не раз. Это состояние такого мира и покоя, что мне нетрудно понять, почему никто обычно не хочет возвращаться на этот свет. Смерть убивает только желания и обязанности. А если ничего не желать и не иметь никаких обязанностей, зачем тогда возвращаться на этот крошечный шарик нашего мироздания?

Вспомните, на чем мы остановились: Суви-молодец сидит за кордоном бурбонских войск, где его заперли в комнатушке, где нет ничего, кроме пыли. План Наступательной Траншеи он уже закончил. Снаружи раздаются далекие залпы пушек, монотонные и безразличные, словно хохот Mystère. Поскольку работа моя завершилась, следующему рассвету предстояло стать последним в моей жизни. Вербом уточнял со мной последние детали, которые, не стесняясь, тут же записывал. Утомленный долгой работой, он потер глаза рукой, спрятал листы с записями в папку и тут же визгливо крикнул что-то по-голландски.

В комнату вошли два субъекта, чьи широкие плечи бросались в глаза сильнее, чем мои длинные ноги. Колбасник из Антверпена постукивал по краям папки, стараясь заправить все листы внутрь. И вдруг, ничтоже сумняшеся, кивнул на меня.

Этим незаметным движением было сказано все. Сейчас они свяжут меня по рукам и ногам. Безусловно, это были наемники-валлоны, составлявшие частную охрану Вербома. Четыре ручищи схватили меня под мышки и приподняли со стула.

– Подождите минуточку! – завизжал я.

Никогда еще моя мысль не работала с такой быстротой. Я вырвался, толкаясь локтями, снова ввинтился в сиденье стула, протянул руку к карте и униженно взмолился:

– Monseigneur! Et les moulins?[116]116
  Месье! А мельницы? (фр.)


[Закрыть]

– Какие еще мельницы?

– Мы не разработали штурм на участке L. Мятежники превратят эти мельницы в укрепления.

Вербом моргнул.

– Ах да, мельницы на участке L, – сказал он. – Мы решили рассмотреть их позже, а потом забыли. Впрочем, не так уж это важно. При наступлении мы их обойдем.

Его слова прозвучали как: «Нет, казнь мы откладывать не будем». Оба наемника по-прежнему были начеку, точно охотничьи псы, которых едва можно сдержать; они опять подхватили меня под мышки. И тогда я выдумал какую-то ерунду по поводу этих самых мельниц. Я сказал, что один никому не известный гений изобрел интересную систему, чтобы прятать орудия. Окна мельниц превращались в бойницы, а за ними прятались, не высовываясь наружу, пушки среднего калибра. Изначально эти мельницы не были ветряными, но на них устанавливались крылья; их вращение, координированное с залпами орудий, позволяло использовать пороховой дым для маскировки. Неприятель долгое время не сможет определить, откуда ему наносятся смертельные удары.

– Оригинальная идея! – воскликнул Вербом с интересом плагиатора. Он что-то записал на своих листках и спросил, точно размышляя вслух: – Вы знакомы с этим безумным гением, которому она пришла в голову? Возможно, когда город падет, я предложу ему служить мне взамен казни. – Вербом всегда был глуповат, но тут вдруг он повернул голову и бросил на меня взгляд, в котором светилась обновленная ненависть и обида. Его собственные слова навели его на правильную мысль. – Вы сами и есть этот безумец, – добавил он.

Мой выпад стоил мне окончательного приговора. Ничего не поделаешь, нельзя жить, постоянно перескакивая из огня да в полымя. Вербом приказал, чтобы меня вывели из комнаты, и на этот раз великанам-валлонам наконец удалось крепко меня схватить.

Я не мог этого знать, но, вообще-то, мой жребий был брошен уже несколько дней назад. На городских стенах мы повесили несколько шпионов, которых поймали в Барселоне, в назидание всем прочим. Увидев это, бурбонские командиры решили начать репрессии, а именно повесить несколько наших около кордона. Вербом велел включить мое имя в черный список. На самом деле, когда я оказался во вражеском лагере, оставалась вакантной только одна виселица, около пяти метров высотой, имевшая форму перевернутой буквы «L» и стоявшая прямо за кордоном.

Моя казнь скорее напоминала расправу толпы. Вид повешенных на стенах возбуждал нервы солдат, и офицерам стоило большого труда их сдерживать. Меня толкали и трясли сотни рук, и, если бы не мои валлонские охранники, я бы не смог даже дойти до эшафота. Я со связанными за спиной руками поднялся на верхнюю площадку ступенчатого помоста, который обычно используют солдаты пехоты, когда им приходится вылезать из окопа и идти в атаку.

С высоты помоста передо мной открывалась вся панорама. Абсолютно вся. Дул западный ветер, относивший дым к морю. Мои глаза, освободившиеся от пыльного занавеса, пробежали по всему фронту.

Укрепления кордона, бурбонские орудия. В тот день артиллеристы трудились без всякого воодушевления, – возможно, потому, что скорая смена Пополи на посту главнокомандующего позволяла им немного расслабиться и передохнуть. По проходам между кордоном и монастырем капуцинов, словно череда муравьишек, сновали солдаты, поднося боеприпасы для орудий. Из города батареи Косты не вели бешеный огонь, а отвечали размеренными и хорошо продуманными залпами.

Я мог рассмотреть позиции Двух Корон, а наши я знал наизусть. Мне было хорошо известно, какой из батальонов Коронелы стоит за каждой куртиной, на каждом бастионе. На всех колокольнях церквей, расположенных недалеко от городских стен, несли дежурство по двое наблюдателей. Бригады, отвечавшие за ремонт укреплений, выносили изо рва мусор под прикрытием щитов, сделанных из нескольких соединенных вместе дверей.

Земля между двумя лагерями, с виду пустынная, на самом деле кишела тайными отрядами. Все разрушенные домики, за которые уже тысячу раз велась борьба, теперь скрывали за своими стенами патрули той или другой стороны. Я мог предположить, в каких овражках и канавах скрывались наши стрелки. Со своей позиции я одновременно видел и дичь, и охотника – и неосторожных бурбонских солдат, пытавшихся раздобыть нужный им материал, и наших стрелков, им угрожавших. За зубьями частокола различались разрушенные стены, а за ними, еще дальше, – очертания всего города с десятками его колоколен, которые острыми иглами вонзались в небесный свод. И наконец, совсем в глубине, наше Средиземное море, как всегда равнодушное к мучениям людей. Город навел меня на мысль об умирающем теле, на котором раны затягиваются даже в часы агонии.

В прикосновении веревки к нашей шее есть нечто кощунственное. Мои последние мысли, как мне ни стыдно в этом признаться, носили сугубо технический характер, и никакие чувства к ним не примешивались. Я сказал себе: «Косте следовало бы немного скорректировать угол выстрела». Несколько солдат выбили у меня из-под ног ступенчатый помост, и мои ступни потеряли опору.

Мы не способны понять, как прекрасен мир, пока не наступит миг прощания с ним. В картине, открывшейся передо мной в последнюю минуту, все было добрым, прекрасным и точным. Даже разрушенные стены стали частью этого порядка, и дыры в них были совершенны, точно коконы шелкопряда. Любой миг – это конец, его полнота заключена в нем самом. Не верить в это было бы страшной ошибкой! Последней моей разумной мыслью было: «Как прекрасна осада в ее развитии». После этого наступил бред удушья.

* * *

Я услышал какие-то слова. А именно:

– Очнись. Это мой приказ.

Я открыл глаза.

Джимми. Он приблизил свое лицо к моему и рассматривал меня. Я даже чувствовал запах его благоухавшего духами парика.

Этот Джимми был мне хорошо знаком: его самодовольство, его учтивая улыбочка придворного, его гордость павлина, который распускает свой пышный хвост. Бервика сопровождали несколько адъютантов. Увидев, что я прихожу в себя, он повернулся к ним с победным видом и жеманно взмахнул изящной ручкой, словно говоря: «Вы видели? И это сделал я. Он ожил».

Мой взгляд не сразу оценил обстановку, что в моем положении простительно. Я лежал в палатке, подготовленной для раненых бурбонских офицеров. Толстый слой бинтов окружал мою шею. Кроме нас с Джимми, в глубине палатки на койке лежал умирающий испанский капитан, чьи раны были настолько ужасны, что бинты не могли их скрыть. С его губ то и дело срывались хрипы и вполне гармоничный посвист. Джимми даже не посмотрел на него и отпустил свою свиту.

– И везет же некоторым, – сказал он, когда мы остались наедине с умиравшим капитаном. – Сразу по приезде я направился оценить обстановку на фронте и вдруг вижу, что ты болтаешься в петле и хер у тебя стоит. Минутой позже даже я не смог бы тебя спасти. Ты можешь говорить?

Я покачал головой.

– Ничего удивительного. Еще один миг – и веревка сломала бы тебе шею. Это придумал Вербом?

Я кивнул. Аккуратно раскладывая свои перчатки на столике, Джимми притворился удивленным.

– Вот так штука. Так это был он. Вы, значит, давние дружки?

В ответ я сделал жест по локоть, настолько энергично, насколько это позволяло мое состояние. На лице Джимми отразилась работа мысли. Потом он присел рядом со мной на край кровати, вздохнул несколько раз и похлопал меня по внутренней стороне голени:

– У меня сейчас много дел. Пока ты будешь тут поправляться, я решу, что с тобой делать: взять к себе на службу или отправить обратно на эшафот. А сейчас спи.

* * *

На третий день моего заключения в этом крошечном полевом госпитале за мной пришли. Джимми устроил свою резиденцию и свой командный пункт в местечке под названием Мас-Гинардо. Это был большой хутор за линией бурбонского кордона. Меня препроводили туда английские наемники, вне всякого сомнения находившиеся в личном распоряжении Бервика. Там они меня запустили в дом, точно рыбку в ведро.

Джимми куда-то отлучился. Я находился в компании пары слуг, но мое положение было неясным и двусмысленным: то ли я был гостем, то ли пленником. Мне никто ничего не приказывал, но и я отдавать распоряжения не мог, а потому просто спокойно прогуливался по дому. Кабинет был завален бумагами, которые пока лежали в полном беспорядке. На столе Бервика я обнаружил послание Бурбончика.

Если вы оставите кота дома без всякого присмотра, он наверняка обнюхает все углы. Джимми прекрасно это понимал, поэтому я был уверен, что он оставил это письмо на виду именно для того, чтобы я его прочел. Это были указания, которые войска должны были выполнить при решающем штурме:

Поскольку Вы обещаете мне, что Барселона падет в самом ближайшем времени, я счел необходимым сообщить Вам о своих намерениях. Мятежники, действуя как таковые, добились того, что испытывают сейчас все лишения военного времени, коих заслуживают. Любая милость, которой они удостоятся, будет лишь результатом нашего сердоболия и сострадания, а потому, ежели, раскаявшись в своей ошибке, они явятся к Вам просить о снисхождении до того, как начнется строительство траншеи, Вы не должны спешить. Вам надлежит выслушать их, напомнить им об их дерзком мятеже и указать, что они недостойны милосердия. Лишь затем Вы можете предложить им, что вступитесь за город передо мной, дабы я простил, по крайней мере, жизнь горожанам (больше ничего предлагать им вы не можете), за исключением главных зачинщиков мятежа. Если же они будут продолжать упорствовать и дело дойдет до начала земляных работ и до открытия окопов, в этом случае Вы можете принять их парламентеров, только если они захотят сдаться на милость победителя. Если же и после этого они будут упорствовать и начнется штурм, в этом случае, как Вы можете понять, мятежники не будут достойны никакого сострадания и должны быть наказаны со всей строгостью военного времени, и это в полной степени относится к испанским офицерам, которые находятся внутри крепости.

Боже мой, если с офицерами они собирались обращаться так, разве они станут церемониться с прочими жителями?

Джимми появился неожиданно и действовал с позиций такого превосходства, что даже не стал меня ругать за мои изыскания в его кабинете.

– Итак, я буду краток, – сказал он. – У меня много дел.

Его движения всегда были нетерпеливыми, даже когда он отдыхал. Он схватил на ходу яблоко с подноса и вонзил в него зубы, устроившись в кресле. Когда рядом никого не было, Бервик позволял себе вести себя как мальчишка: вот и сейчас он закинул одну ногу на ручку кресла и, запрокинув голову, стал жевать яблоко.

– Мятежники платили тебе гроши, – продолжил он, – а значит, ты служил им не ради денег. И чести тебе эта оборона не может прибавить, потому что они, безусловно, проиграют. Скажи мне: ты хранишь верность кому-нибудь в городе?

– Да. – Мой голос прозвучал так, словно кто-то провел ногтем по штукатурке на стене. Но по крайней мере я уже мог говорить.

– Это мужчина или женщина? – спросил Бервик.

– Это мальчик.

Джимми закинул руку за голову и швырнул огрызок яблока в угол.

– О господи, мальчик! При каждой нашей встрече я обнаруживаю у тебя новый порок.

– А еще одна женщина, старик и карлик, – добавил я так серьезно, что в моем голосе можно было почувствовать ярость.

Но Бервик не оставил своего насмешливого тона. Он снова запрокинул голову и, вздохнув, возвел глаза к потолку.

– Чем ты там занимаешься с карликом, я даже вообразить не могу, – сказал он и продолжил, сменив тон: – А все потому, что ты меня оставил. Если бы ты не дезертировал после Альмансы, ты бы не попал в такой переплет. Сначала я предложил тебе почести и свою дружбу, но ты ее отверг, а сейчас я спас тебе жизнь. Имею ли я право требовать, чтобы ты вспомнил слово «благодарность»?

– Нет.

– Ты поможешь мне расправиться с этим взбунтовавшимся быдлом?

– Нет.

Бервик рассмеялся:

– Так-то лучше. Мне нравится, когда ты четко определяешь свою позицию. Теперь я могу начать штурм. Давай начнем с начала. Я собрал все нужные мне сведения. Мне кажется, что в Тортосе ты оказался единственным инженером, достойным этого звания. Я это понял, как только тебя увидел: «Голова этого мальчишки стоит не меньшего внимания, чем его ноги». Польза от тебя мне была двойная. – Он рассмеялся собственной шутке и добавил: – Чем я могу снова привлечь тебя в свой лагерь?

Я не стал ему отвечать.

– Хорошо, это уже лучше, у нас наметился прогресс, – сказал он. – Люди, которые не знают себе цену, обычно обходятся мне не слишком дорого. – Тут он встал и принялся потирать бока, размышляя вслух. С его губ изливался поток слов: – Мальчишка, женщина, старик. Я обязуюсь вызволить их из этого обреченного города. Ах да, и карлика, конечно, тоже, чуть не забыл. Эти существа обладают удивительным даром: когда они сосут тебе хер, им не надо становится на колени. А еще – десять тысяч ливров. Нет, что я говорю? И пяти будет предостаточно. Но конечно, в год и пожизненно. А еще какой-нибудь титул. И домик за городом – почему бы и нет? Как я успел заметить, эта страна так опустошена, что бесхозных усадеб и владений здесь предостаточно. – Тут он снова расположился в кресле. Его тело расслабилось, но он по-прежнему был начеку. Подперев рукой щеку, Бервик наблюдал за мной, точно я был неизвестным насекомым. – Впрочем, пожалуй, если подумать хорошенько, я могу улучшить свое предложение. Этот дом, который ты получишь в подарок, не будет твоей основной резиденцией. Там ты сможешь поселить женщину, карлика и всю остальную команду и время от времени туда наезжать. Перепихнешься пару раз, чтобы они не обижались, а потом вернешься к своему настоящему очагу. – Тут он переменил тон и заговорил так, словно делал какое-то пустяшное замечание (вся эта речь была подготовлена, естественно, заранее): – До меня дошли новости из Базоша, и говорят, будто Жанна Вобан сейчас очень несчастна. Ты ведь с ней знаком? Мне кажется, да. Ее муж опять впал в безумие. – Тут Бервик жестоко рассмеялся. – Теперь он вообразил, что философский камень спрятан в лохматке его жены, и попытался напасть на бедняжку с большим хирургическим крюком в руках, из тех, которыми врачи извлекают опухоли из заднего прохода. Слава богу, слуги ее отбили! А его посадили в сумасшедший дом, и теперь их брак вот-вот признают недействительным. – Тут он прищелкнул языком. – Как это печально! Такая красавица, и нет у нее никого в этом мире! – Он посерьезнел. – Мне кажется, ты бы мог превратить замок Базош в инженерную академию. А потом, без сомнения, твоя кандидатура на пост ее директора получила бы необходимую поддержку.

Я посмотрел на него с отвращением:

– Ты сам не знаешь, что говоришь.

– Это тебе ничего не известно, дурак! – воскликнул он, вне себя от ярости. – Например, до тебя дошли новости о том, что у Жанны есть ребенок? Ее сыну семь лет. И, если верить моим подсчетам, в момент зачатия ее муж пребывал в Париже. – Тут он снова сменил тон. – Ты же сам знаешь, как себя ведут французские аристократки. Пока ненавистный им муж далеко, они выбирают какого-нибудь конюха, чтобы он их оседлывал. Ах да, иногда они называют это любовью. Но к сожалению, знатные женщины не выходят замуж за конюхов. А вот аристократ, пусть даже и новоиспеченный, будет принят благосклонно. И я уверен, что ты будешь хорошим отцом для мальчугана, согласись?

Джимми обладал удивительным даром: когда он говорил о будущем, оно всем виделось реальностью. Вероятно, это было связано с его положением. Фантазировать и важничать во дворце и в трактире – это не одно и то же. Передо мной стоял Джимми с вожжами мира в руках. Когда такие люди тебе что-нибудь обещают, это значит, что обещанное уже в их власти и они могут им свободно распоряжаться. Жанна. Произнеся ее имя, Бервик делал эту женщину достижимой для меня. То, о чем я не мог даже мечтать, стоило бы ему коротенькой записки.

– И что же я прошу взамен? – продолжил Джимми. – Почти ничего. Во-первых, когда я тебе прикажу, ты бросишь все, где бы ты ни был, и явишься ко мне, даже если в этот момент мы будем находиться в двух противоположных концах Европы. И во-вторых, завтра ты получишь мой приказ. И ты выполнишь его точно и добросовестно.

Я помешкал.

– Какой приказ?

Он принял мое любопытство за знак покорности и поэтому заговорил со мной тоном, не допускавшим возражений:

– Я сообщу тебе свою волю, когда мне это заблагорассудится, а не когда об этом попросишь ты. Ты сдаешься? Да или нет?

Я опустил голову и подумал о Жанне и об Амелис. Я подумал об Анфане и о своем родном сыне, которого никогда не видел. Таков был Джимми. Назвав имя Жанны, он воскресил ее для меня. Точно так же, как он воскресил меня самого. Одна мысль о возвращении в Базош сводила меня с ума. Никто, кроме Джимми, не смог бы изобрести для меня такой страшной муки, такой коварной ловушки. Приняв его условия, я превратился бы в одного из тех, к кому испытывал сейчас страшную ненависть: в бурбонского аристократа. А если я откажусь, таким человеком станет мой сын. Только Джимми мог сделать так, чтобы его собеседник почувствовал себя дозорной башенкой, разлетающейся на куски.

– Merde! – Его снедало нетерпение. – Отвечай! Я не могу тратить на тебя весь день.

Жанна. Любил ли я эту женщину? Нет, вопрос стоял не так. Любил ли я Жанну настолько сильно, чтобы забыть Амелис и нашу квартирку на четвертом этаже в районе Рибера, прямо за бастионом Санта-Клара? Нет, речь шла и не об этом.

Он долго наблюдал за мной, рассматривая мои брови, мои слезящиеся глаза. Потом перевел взгляд на мои губы и изучил угол, который они образовывали, словно это бастион, подвергавшийся обстрелу.

– Так… хорошо…

Этот экзамен, кажется, его удовлетворил, потому что на сей раз все тело его расслабилось.

– Ты и вправду мне не лжешь.

* * *

Когда наконец Пополи отбыл, Джимми решил изучить состояние осадного кордона. Его сопровождали Суви-молодец, обычная свита английских телохранителей, четыре черных пса и даже парочка секретарей, в чью обязанность входило записывать слова этого великого человека для потомков.

Джимми останавливался в наиболее удобных для наблюдения местах и рассматривал городские стены в подзорную трубу, которая была у него черно-матовой, чтобы отблески солнечных лучей не привлекали внимания стрелков. Он свое ремесло знал: все вопросы, заданные мне, касались технической стороны дела и были предельно четкими.

– Тебя интересуют только бастионы? – поинтересовался я.

– Что ты имеешь в виду? – сказал он и посмотрел на меня, оторвав взгляд от трубы.

– Ты же эстет, посмотри чуть дальше.

Бервик снова приблизил трубу к глазам.

– Mon Dieu, c’est vrai! – воскликнул он. – Quelle belle ville![117]117
  Господи, это правда! Какой прекрасный город! (фр.)


[Закрыть]

– До бомбежек он был еще красивее.

Джимми рассмеялся:

– Но голод этой красотой не утолить. Пошли ужинать.

Пока мы шли к хутору Гинардо, Бервик размышлял вслух, обращаясь к своей свите:

– В самом деле, на троне Испании сидит настоящий безумец. Зачем ему разрушать такие богатые владения и наносить ущерб собственным интересам? Ренты, порт, мастерские, торговля – все это приносит доходы в королевскую казну. А самые воинственные из министров требуют, чтобы я разрушил город до основания и построил в центре развалин обелиск в честь победы.

Нет, вам не стоит заблуждаться: будущее города Джимми совсем не волновало. Он говорил чистосердечно, но, произнося эти слова вслух, просто хотел снять с себя всякую ответственность в том случае, если осада кончится кровопролитием. Испанские проблемы представлялись ему запутанным клубком извечной вражды, в которую лучше не вмешиваться. Его псы следовали за своим хозяином по пятам – огромные черные звери, величиной с хорошего теленка, с короткой гладкой шерстью и отвислыми щеками. Они сопровождали его даже до постели, а потом устраивались по четырем углам его ложа. Соседство с этими псинами всегда меня раздражало, потому что они казались мне не простыми животными, а какими-то черными церберами.

Вечером Джимми спросил меня:

– Ты действительно умер?

– Мне кажется, да.

– Смерть… – Тут он вздохнул. – Какая она?

– Ничего особенного в ней нет. А вот то, что наступает потом, невозможно понять или осмыслить. Время и пространство исчезают, и наступает несказанный покой.

– Опиши мне его.

– Это невозможно. Могу только сказать, что страшнее смерти возвращение назад.

Он рассмеялся:

– Ты укоряешь меня за то, что я спас тебе жизнь?