Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

Я закрыл лицо подушкой и ответил:

– Такое ощущение, что приходится выпить миллион литров собственного гноя.

Ему не нравились разговоры о грустном. А еще больше он не любил терять инициативу.

– Когда все это кончится, я сделаю так, чтобы тебе пожаловали какой-нибудь дворянский титул, – сказал Джимми. – Граф? Маркиз? Пожалуй, хватит и барона. – Тут он громко расхохотался. – Мне безумно нравится война. И знаешь почему? Потому что в мирное время мое семейство слишком близко. И нет лучшего повода их покинуть, чем какая-нибудь важная военная кампания, во время которой я могу наслаждаться обществом моих собак и моих любовников.

Кожа на предплечье Джимми была нетронутой, хотя у него были хорошие наставники и он возглавлял столько осад, что мог бы иметь побольше Знаков, чем я. Как-то раз я спросил его об этом.

– Это было мое первое политическое решение, – объяснил он. – Я бы, вне всякого сомнения, со временем мог превратиться в самого лучшего инженера в мире. Но Отмеченные – только Отмеченные, и больше ничего; инженерное искусство поглощает их и лишает возможности действовать в других сферах. Инженеры служат королям, а не наоборот. А я хочу стать королем. – Тут он повернул голову, чтобы посмотреть мне в глаза. – Почему ты задал этот вопрос?

– Потому что, будь ты Отмеченным, – сказал я, – я был бы обязан умереть за тебя. Но поскольку ты таковым не являешься, я могу убить тебя и не испытывать ни малейших угрызений совести.

Он рассмеялся, а потом громко захохотал:

– Ах да, а я-то и забыл, что инженеры следуют своему знаменитому моральному кодексу Mystère. Ты и вправду думаешь, что не смог бы вонзить мне нож в бок из-за своих жалких значочков? Скажи, пожалуйста, если бы я выдал тебе Вербома, ты бы не смог вырвать у него печенку только потому, что у него на запястье красуются три Знака? – Он посерьезнел. – Mystère – это дурацкая выдумка инженеров, которым осточертели скучные камни и углы и захотелось как-то приукрасить свое ремесло. Когда у людей есть тайный бог или дьявол, они чувствуют себя более значительными существами, чем на самом деле. Mystère не существует. – Он повернулся ко мне спиной, приложил ухо к подушке и добавил: – Потуши свечи.

8

Джимми был быстр, как ураган. На следующее утро он обратился ко мне тоном деспота:

– Ты обещал мне подчиняться. Час настал.

Я отвесил ему один из дурацких поклонов, принятых при королевском дворе, и спросил:

– Что прикажете?

Он величественно повел рукой и расслабился.

– Это сущая мелочь, – ответил он. – Взгляни сюда.

И Бервик расстелил две большие карты на столе своего кабинета. На первой была изображена траншея, созданная Вербомом и искаженная мной, на второй – траншея, спланированная Дюпюи-Вобаном. Я довольно долго изучал обе карты и могу вас заверить: зрение открывает боли путь в нашу душу.

Я не смог сдержать слез. Они беззвучно скатились по моим щекам к подбородку и упали на планы траншей, словно дождь. Джимми это заметил.

– Почему ты плачешь?

– О, обе эти траншеи так прекрасны… – сказал я. – Разве тебе дано узнать, какое волнение может охватывать душу инженера?

Какую бы траншею ни выбрал Джимми – мою, выдаваемую Вербомом за собственное творение, или Дюпюи-Вобана, – наши старые и полуразрушенные стены не смогли бы выдержать штурма. Когда военачальник располагает хорошим планом, достаточным количеством материала и многочисленными саперами, любая Наступательная Траншея неминуемо приближается к городу и рано или поздно достигает его стен. Но если Джимми выберет блестящую в своем совершенстве траншею Дюпюи, мы не устоим и одной минуты и они окажутся в городе уже через неделю. А значит, несмотря на свое положение пленника, я обязан сделать все возможное, чтобы Джимми не остановился на плане Дюпюи. Но как этого достичь? Как?

Я задал вопрос, делая вид, что это совершенно незначительная деталь:

– Вербом имел возможность познакомиться с проектом Дюпюи-Вобана и наоборот?

Джимми не отдал себе отчета в том, что за моими словами скрывался глубокий ужас. Моя траншея путем разных уловок могла провести Вербома с его тремя знаками. Но если бы Дюпюи-Вобан, истинный Семь Знаков, изучил ее как следует, тогда всему конец. Он увидел бы подслащенный обман и все западни, которые я тщательно спрятал.

К счастью, Джимми воскликнул:

– О нет, что ты! Меня не интересуют петушиные драки. Я хочу, чтобы каждый защищал свой проект, а не критиковал работу другого. Давайте будем поддерживать мир и согласие. Первая задача осаждающей армии состоит в том, чтобы сплотить свои войска.

Если бы только красные подстилки взяли пример с Джимми! Вместо того чтобы оказывать поддержку дону Антонио, они только и делали, что вставляли ему палки в колеса и не давали спокойно трудиться. За стенами защитники были малочисленны и разобщены, а снаружи Джимми сжимал свой железный кулак в железной рукавице.

– Я пригласил их сюда. Пусть они мне все расскажут, а последнее слово, конечно, будет за мной. Ты разбираешься в траншеях лучше меня, вот и дай мне совет.

– Какая честь! – сказал я с иронией. – Моя скромная личность будет оценивать этих знаменитых инженеров. – Потом я добавил: – Дюпюи-Вобан входит в состав твоего генерального штаба. Ты приказал ему приехать сюда заранее, чтобы разработать для тебя Наступательную Траншею. Почему бы тебе не использовать его проект, и дело с концом?

– Я включил старика Дюпюи-Вобана в свой штаб, потому что это самый лучший из всех живущих ныне инженеров. Но коли у меня есть два предложения, зачем же мне делать покупку не глядя, не выслушав второго предложения?

Когда он уселся, чтобы принять «этих двух индюков», как он их называл, его мальчишеские ухватки немедленно исчезли. Казалось, теперь он играл роль настоящего монарха.

– Давай их выслушаем. И помни, ты будешь критиком, который устраивается за креслом короля и шепчет ему советы на ухо. По сути дела, они будут все рассказывать тебе, хотя и не будут об этом догадываться. Когда я их отпущу, ты выскажешь мне свое мнение.

Бервик попросил меня выйти в соседнюю комнату, чтобы меня никто не видел, но перегородка была такой тонкой, что я слышал каждое слово. Мне даже была видна часть комнаты через щель в стене на уровне моих глаз.

Когда они вошли, Джимми указал им на стулья, поставленные так, что соперники оказались лицом к лицу, и велел каждому изложить преимущества его проекта. Сначала заговорил Дюпюи-Вобан, а потом настала очередь Вербома. Спор был неминуем, и француз прервал колбасника из Антверпена:

– Санта-Клара? – воскликнул Дюпюи-Вобан с недоверчивой усмешкой. – Вы собираетесь начать штурм с бастиона Санта-Клара? Это же идет вразрез с положениями полиоркетики.

Вербом стал защищаться:

– Вразрез? Я работал над этой траншеей несколько лет. И тут являетесь вы, быстренько чертите свою и воображаете, что лучше вашего проекта ничего быть не может.

Дюпюи-Вобан, не глядя на него, обратился к Бервику:

– Маршал, я вас умоляю. За последние годы этот город выдержал три осады. Целых три! И во всех трех случаях штурм начинался на одном и том же участке стен, и это не был бастион Санта-Клара! Следует ли нам полагать, что все наши великие предшественники ошибались?

– И пусть я родом из Антверпена, но я всегда служил, служу и буду служить моему государю, королю Филиппу, да хранит его Господь! – воскликнул Вербом, хотя повода для этой экзальтации не было. – Ради него я испытал все тяготы заточения, и моя верность ему всегда была непоколебимой.

В данном случае колбасник из Антверпена выбрал неподходящую тему. Джимми до сих пор помнил критику, которую ему довелось услышать перед Альмансой по причине своего происхождения. Он лениво укорил Вербома:

– Мой дорогой Йорис, мы здесь не обсуждаем наше происхождение. Все корни, корни, корни… но ведь люди не овощи. Вы намекаете на то, что я командовал английскими войсками против армии Филиппа Пятого Испанского?

Вербому почудился заговор там, где на самом деле никакого подвоха не было.

– А, теперь мне все ясно. Эта беседа с самого начала была просто пустой формальностью. Я инженер и потомок инженеров. Но естественно, куда мне тягаться с родственниками самого великого Вобана! – Он встал во весь рост и оперся кулаками на стол. – Я сообщу королю Испании, как пренебрегают его подданными в пользу подданных французского государя, которые всегда готовы пустить в ход свои связи!

Эти слова обидели Дюпюи-Вобана, который, несмотря на свое прекрасное воспитание, обладал вспыльчивым характером. По правде говоря, его чувства извергались, точно горячая лава.

– Лучше уж молчите, беспутник каменных глыб и углов! – бросил он сопернику, поднимаясь со стула. – Всем инженерам Европы известны ваши уловки. Вы выдумываете несуществующие предрассудки, чтобы получить привилегии. И никакому королю вы не принесли пользы, вы лишь используете их!

Джимми наблюдал за этим обменом любезностями с поистине монаршей скукой на лице. Собственно говоря, он не прилагал ни малейших усилий, чтобы скрыть свое полное безразличие. Я помню, что он сидел, глядя в потолок, и обмахивался ладонью, точно веером. Эта поза, казалось, выражала его мысли: «О господи, какая жара и как невыносимы эти горячие споры!» Тут какой-то гонец попросил разрешения войти в комнату. Заседание совета маршала Бервика могли прервать только ради чрезвычайно важного сообщения. Джимми прочитал послание, не обращая внимания на петушиный бой, разгоравшийся в его присутствии.

– Господа, прошу тишины! Я хочу поделиться с вами одной историей, – сказал он, когда оторвал взгляд от письма. – Месяц июль обязан своим названием Юлию Цезарю. Август был так назван в честь Октавиана Августа. Вслед за Августом на императорский трон взошел некий Тиберий. Подлизы из римского сената предложили ему переименовать сентябрь в «тиберий» в его честь. Но Тиберий, который был не таким тираном, каким казался, высмеял их. «А что вы будете делать, – сказал он им, – когда у вас кончатся месяцы, а императоры будут появляться все новые и новые?»

Вербом и Дюпюи замолчали, пытаясь уловить смысл этой истории из жизни цезарей. Молчание затянулось. Джимми жестом попрощался с авторами проектов. Оба, несколько растерянные, отвесили ему поклон и удалились.

– А что же эта ваша притча об императорах, Тиберии и месяце сентябре? – спросил я. – В чем на самом деле заключался ее смысл?

Джимми продолжал предаваться своим размышлениям.

– Притча? А, понятия не имею, – сказал он. – Они чуть было не вцепились друг другу в глотки, и я рассказал эту историю, чтобы прекратить их спор. Когда люди не хотят показать себя глупцами, они замолкают. – Тут Бервик потряс только что прочитанным письмом. Он был очень раздражен. – Ты и представить себе не можешь, что в этом послании.

Я разглядел печать Филиппа Пятого на бумаге.

– Да, это он пишет, этот умалишенный, которому досталась корона благодаря фортелю Истории! – воскликнул Джимми. – В своем письме он предлагает мне пост главнокомандующего всей испанской армией. Мне, маршалу Людовика Четырнадцатого, короля Франции! Чего он хочет? Чтобы я оставил Людовика ради его войск босяков и оборванцев? Почему бы ему не сделать меня заодно королем цыганских таборов Венгрии? – В ярости он скомкал письмо. – Господи боже мой! Если у тебя есть Гомер, зачем тебе довольствоваться Вергилием?

Он в задумчивости прошелся по комнате, держа в руках скомканное послание. У него и так проблем хватало, а это письмо, как ни крути, ставило его в неловкое положение: отказывать королям всегда опасно.

– А к какому же выводу ты пришел по поводу траншеи? Вербом или Дюпюи? – спросил я.

Он некоторое время размышлял, прогуливаясь по комнате, не поднимая глаз от пола. Сердце у меня бешено билось. Если когда-нибудь в жизни я творил молитву – не знаю, Богу или Mystère, – так это случилось в тот день. «Пожалуйста, пожалуйста, – умолял я в душе, – сделай так, чтобы он выбрал мою траншею, мою и только мою».

Неожиданно Джимми остановился и сказал, по-прежнему глядя в пол, подняв указательный палец к небу:

– Мы выбираем траншею Вербома.

В своем поистине королевском милосердии он удостоил меня объяснений:

– Я, естественно, откажусь от предложения Филиппа, и это прозвучит вызовом. И если мое письмо дойдет до него одновременно с известием о том, что я отверг работу Вербома, он разгневается еще больше. Ты не знаешь, каков Филипп: это больной ребенок в теле короля. Мы начнем работы, как только подвезут все необходимые материалы. – И тут он заключил: – Давайте приступим к делу; чем раньше мы покончим с этой обезумевшей толпой в Барселоне, тем лучше.

* * *

Моя дорогая и ужасная Вальтрауд прерывает мой рассказ и спрашивает меня об Анфане и об Амелис. Если подытожить все вопросы моей толстухи Вальтрауд: я и вправду был готов бросить своих близких? Я обманывал Джимми? Мой ответ таков: нет, я его не обманывал.

Сейчас вы услышите нечто, с первого взгляда противоречивое: доказать наивысшую степень любви можно только отказом от нее. Передо мной был сам Джимми, и обмануть этого человека не представлялось возможным. Он бы обнаружил ложь по одному движению моих ресниц. Единственный способ скрыть от него свои чувства состоял в том, чтобы убить их в себе.

Если я их любил на самом деле, мне надо было отложить свою любовь на потом, заменить эти чувства другими. Стать на время другим человеком – вымышленным, но правдоподобным. Мне следовало скрыть свою настоящую любовь под маской другой страсти. И уверяю вас, это было не менее трудно, а даже, наверное, более, чем разработать мою ложную Наступательную Траншею. И да, я вам признаюсь: мне пришлось работать над собой долгие сорок восемь часов. Все это время понадобилось мне, чтобы развеять подозрения Джимми. На третий день он подарил мне мундир капитана французской армии.

Вы же знаете пословицу моряков: одна капля дегтя отравит бочонок вина. Ну так вот, я вознамерился стать этой самой капелькой в безбрежном бурбонском лагере. Трудно себе представить, какой ущерб и урон может нанести один-единственный человек, если только он решил пакостить изо всех сил.

Я гордо разгуливал в своем новеньком французском мундире взад и вперед вдоль кордона. Не все капитаны одинаковы: моя свежеиспеченная униформа сверкала белизной – и вот уже перед вами Суви-Длинноног, которому ни один солдат не решится перечить. Среди этих полков грязных людей, уставших от долгого года осады, на сапогах которых налипла глина, вдруг появился щеголь-капитан, словно прибыл сюда прямо из версальских салонов. Я гадил всюду, где только мог.

Однажды я заметил какого-то деревенщину из Наварры, у которого была совершенно тупая физиономия. Я начал его распекать и, когда бедняга побелел со страху, я отвел его к артиллерийскому складу. Там я вручил ему длинный и тонкий штырь и кувалду и приказал обработать запальные отверстия всех пушек. Это, конечно, должно было вывести орудия из строя, но что мог возразить мне этот бедолага? В армиях тиранов солдаты – смирные рабы, и, в отличие от рядовых барселонской Коронелы, эти ребята не задавали никаких вопросов и уж тем более офицерам не перечили. После этого я смылся. Рано или поздно его, наверное, застали на месте преступления, когда он изо всех сил лупил кувалдой по пушкам, и повесили, но до этого ему, скорее всего, удалось привести в негодность не одну пушку.

Порох представляет собой такую ценность, что его обычно тщательно охраняют и не выдают никому без специального приказа. Но во время осады огромного города всегда имеются какие-то остатки запасов, которые кто-то вовремя не перенес по назначению. И если какой-нибудь саботажник устроится неподалеку от пункта распределения боеприпасов, он может позабавиться на славу. Я приказал, чтобы бочонки с порохом для орудий отнесли на позиции пехоты, а ружейный порох – на батареи артиллерии. (Моя дорогая и ужасная Вальтрауд не понимает, что в этом такого. Этого и следовало ожидать: коли ты только и делаешь, что варишь свою любимую капусту, где уж тебе разбираться в сортах пороха.) Зернистость пороха для каждого вида оружия различна. Если бы пушки, заряженные ружейным порохом, выстрелили, ядра вылетели бы из их жерл и плюхнулись на землю в двух шагах от орудия. Что же касается ружей, то их пороховые замки взорвались бы и стрелки бы ослепли. Половинки зернышка пороха вполне достаточно, чтобы выжечь человеку глаз.

Я уже начал находить удовольствие в этих проказах, когда вдруг столкнулся со старым знакомым – капитаном Антуаном Бардоненшем. Рано или поздно нам было уготовано встретиться где-нибудь в этом лагере.

– Мой дорогой друг, наконец-то мы увиделись! Однако вас понизили в звании до капитана – раньше вы были подполковником на службе у короля Карла.

– У эрцгерцога Карла, – поправил я его, играя принятую на себя роль дезертира. – Королем этого самозванца называют мятежники.

– А, да ладно, какое это имеет значение? – сказал Бардоненш, которого вовсе не интересовала политика. – Важно то, что теперь мы оба капитаны и вы просто обязаны со мной поужинать.

На протяжении дня я еще успел им здорово напакостить, а вечером мне ничего другого не оставалось, как встретиться с ним. Ужин у нас вышел кисло-сладким и закончился тем, что мы устроились у лагерного костра и стали пить вино. Языки огня, голубовато-усталые, придавали нашей встрече печальный оттенок. Как далеко в прошлом остались те дни, когда мы с ним вместе с Жанной и ее сестрой бегали и резвились на берегах озер в Базоше.

– Вы разрешите мне сделать вам одно признание? – вдруг сказал он, выходя из сентиментальной задумчивости, в которую обычно погружает нас ночь. – Я все это ненавижу. Лютой ненавистью. Проводить месяц за месяцем здесь, в этом печальном боевом лагере. Вы видели когда-нибудь таких грязных и неопрятных солдат? Мы кажемся армией нищих.

– А я-то думал, любая война, хорошая или плохая, для вас дом родной.

Он покачал головой:

– Это уже не война. Это больше похоже на охоту на волков. Недостойно и бесчестно убивать этих людей.

Его направили обеспечивать безопасность в тылу кордона, и долгие месяцы Бардоненш сопровождал обозы с продовольствием, которые направлялись к осаждавшим крепость войскам, и боролся с микелетами, на эти обозы нападавшими.

– Недавно недалеко от Матаро, – продолжил он, – мы подожгли целый лес, чтобы выкурить оттуда попавший в засаду отряд. Как горят сосны! Пламя вздымалось в самые небеса, тысячи шишек взрывались, точно гранаты. Я крикнул им, чтобы они сдавались. Я четырежды поклялся им своей честью, что их жизни будут сохранены. Но все напрасно. – Он ненадолго замолчал и продолжил: – Когда совсем стало невмоготу, микелеты выскочили из горящего леса всем отрядом. Знаете, что случилось? Половина этих людей уже превратились в живые факелы. И, даже несмотря на это, рыча от боли, они думали только об одном: схватить нас в охапку и хоть кого-нибудь забрать с собой в ад. Я пронзил грудь одного из них своей саблей. Мне кажется, это был их главарь. Посмотрите. – Он протянул мне кожаный мешочек. – Вот что у него с собой было. Странно, не правда ли?

Я посмотрел внутрь: мешочек был полон пуль. На некоторых виднелась запекшаяся кровь.

– Вы верите в судьбу? – спросил меня Бардоненш.

– Нет.

– И я тоже нет. Но, по странной случайности, в мешочке девятнадцать пуль, а я убил девятнадцать человек на дуэлях или в бою.

– И какое это имеет значение?

– Я вонзил ему саблю в грудь по самую рукоятку. Если бы вы только видели глаза этого человека. Испуская дух, он пытался что-то мне сказать, но я его не понял.

– Наверняка он проклинал вас.

Бардоненш отвернулся и посмотрел на пламя:

– Да, наверное, так оно и было.

Слова «усталость» и «Бардоненш» никогда не могли стоять рядом в предложении. И однако, той ночью он казался предельно утомленным, когда сидел у костра, обняв колени. Я подержал на ладони мешочек Бускетса, капитана микелетов, с которым я познакомился в экспедиции и который горел страстным желанием освободить Матаро. Он верил, что не умрет, пока его мешочек не наполнится пулями доверху. Что же, наконец-то святой Петр открыл ему свои двери.

– А зачем вы храните такой жуткий сувенир? – спросил я, не в силах оторвать взгляда от мешочка, словно это был магический кристалл.

– Не знаю, – ответил Бардоненш с тяжелым вздохом. – Но чувствую, что с того дня этот мешочек мне принадлежит. Я пытался от него отделаться, но у меня ничего не получается.

На моих губах появилась недоверчивая улыбка.

– Не получается? Если хотите, я помогу вам избавиться от этого подарка.

Он снова покачал головой и спросил:

– Скажите, ну зачем человеку могло понадобиться носить с собой мешочек использованных пуль?

– Не знаю, – вздохнул я. – Может быть, прежний хозяин хотел, чтобы тяжесть свинца легла на душу его убийцы. Или замысел микелета был еще коварнее.

– Еще коварнее? – заинтересовался он.

Я попробовал рассуждать, следуя логике микелетов:

– Когда этим партизанам удается схватить французского или испанского солдата и они находят у него ружье с каталонским кремневым замком или саблю с каталонским гербом на рукоятке, они казнят пленного тем самым оружием, которое он присвоил. Читайте – здесь на мешочке вышито имя его хозяина: «Жауме Бускетс, capità»[118]118
  Капитан (кат.).


[Закрыть]. Если друзья мертвеца поймают вас с этим мешочком, они заставят вас проглотить его содержимое. Такая уж у них традиция.

Закончив свое разъяснение, я тут же пожалел, что рассказал об этом Бардоненшу. Говорить с ним о жестокостях было все равно что обидеть ребенка, хотя он и был самым лучшим фехтовальщиком во всей Европе. Мне пора было отправляться на хутор Гинардо, и я встал.

– Мой добрый друг, – попрощался со мной Бардоненш, не поднимаясь с земли, – я рад, что вы служите в наших рядах. Знаете что? Я не раз думал: «Боже мой, если дело дойдет до крайностей, не исключено, что тебе придется убить своего старого друга из Базоша».

Хотелось сказать ему что-то, но я сам не знал, что именно.

– Антуан, – произнес я вслух то, о чем в это время думал, – возможно, этот мир не так прост, как учили нас наши родители и наставники.

И вдруг, к моему изумлению, этот вечный мальчишка выразил блестяще точную мысль.

– Это было бы весьма печально, – сказал он, – поскольку означало бы, что из любви к старшему поколению мы оказались на неверном пути. Но, будучи хорошими детьми и хорошими учениками, могли ли мы принять иное решение? – И он мрачно добавил: – Я не хочу вас убивать.

Сердце у меня похолодело. Может быть, Бардоненш на самом деле был умнее, чем казался. Вероятно, наша старая дружба позволяла ему сделать свои выводы. Например, задуматься о том, что подполковник «мятежников», отдававший все силы защите своего города, вряд ли с такой легкостью перешел бы на сторону врага. Возможно, той ночью Антуан сделал мне самый щедрый дружеский подарок – не предал предателя.

– Вы верите предчувствиям? – спросил он меня.

– Нет.

– А я да. Если горожане Барселоны не сдадутся и начнется штурм, я знаю, что погибну. – И он снова устремил взгляд на огонь.