Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

9

Траншею начали рыть в ночь с 11 на 12 июля 1714 года.

У Джимми всего было в избытке: первую параллель копали три тысячи пятьсот саперов под прикрытием десяти батальонов пехоты и десяти рот гренадеров. Я, привыкший вести войну бедняков, мог только позавидовать такой роскоши.

Благодаря моему мундиру французского капитана я без труда проник в траншею, как только там начались работы. И как же они споро работали! Тысячи лопат на протяжении более километра, точно весла на галерах, вздымались и опускались дружно, выбрасывая вперед комья земли.

Очень скоро мы погрузились в окоп до колен, а потом и по грудь. Саперам подносили фашины и тысячи габионов, которые они наполняли камнями и песком и устанавливали вдоль передней стороны окопа, а потом укрепляли это заграждение новыми порциями земли из траншеи. На душе у меня кошки скребли, когда я думал о городе и о солдатах Коронелы. «Ну чего же вы ждете? – в отчаянии думал я. – Идите же скорее в атаку!»

Согласно правилам того времени в первый же день строительства любая траншея должна была подвергнуться атаке. Так происходило во время всех осад, а отсутствие штурма было, напротив, явлением из ряда вон выходящим. Землекопы и прикрывающие их воинские части в этот момент крайне уязвимы, а потому обычно защитники крепости обстреливают траншею со стен, а потом из ворот несется на врага многочисленный отряд. Если атака хорошо подготовлена, осажденным обычно удается обратить в бегство или уничтожить защитников траншеи, которая пока еще недостаточно глубока, чтобы служить укрытием. Во время этой первой атаки осажденные стремятся свести на нет работу противника и даже закопать вырытые окопы, а потом стремительно отходят назад. Результат этих вылазок кажется обычно весьма скромным, но на войне самое главное – это боевой дух. Осажденный город таким образом дает осаждающей его армии сигнал: «Все ваши планы теперь насмарку. А ну-ка попробуйте сюда сунуться!» И всю работу приходится начинать заново.

Положение бурбонских войск было уязвимым, как это всегда бывает в начале. Но вдобавок я, переделав планы Вербома, настоял на том, чтобы рыть окопы очень близко от стен города. По правде говоря, это решение выходило за рамки общепринятых норм. Траншея прокладывалась всего в каких-то шестистах метрах от укреплений, на расстоянии полутора ружейных выстрелов. Я втайне надеялся, что такой прозорливый генерал, как дон Антонио, вовремя обнаружит начало работ и предпримет атаку, но о своих замыслах ничего, естественно, Вербому не сообщил. Все играло нам на руку. Поскольку первая параллель проходила так близко от наших стен, наши ребята могли начать неожиданную атаку и добежать до траншеи, не понеся ни одной потери. А если бы дело дошло до рукопашной, боевой дух наших ополченцев во сто крат превосходил настрой наемников Монстра или испанских рекрутов Бурбончика.

Согласно установленным правилам Джимми велел своим войскам бить в барабаны всю ночь, чтобы противник не услышал шума начавшихся земляных работ. Пустая потеря сил и времени! Даже если траншею начинают рыть темной ночью, невозможно скрыть стук тысяч лопат землекопов. Самый страшный час для саперов наступает на следующий день. После целой ночи беспрерывного и безостановочного труда у солдат уже не остается сил, и в этот самый миг восходит солнце. Но пока еще ничего не происходит. Все расслабляются. И тут-то осажденные бросаются в атаку.

Но в тот день с рассветом на стенах не было видно никакого движения. Почему барселонцы не наступают? Почему? В душе у меня все кипело. «Вы что, ослепли? Черт бы вас всех подрал, наступайте же, наконец!» И тут в первый раз меня охватило страшное чувство, которого я не могу никому пожелать. «Боже мой, Марти, кажется, ты спроектировал эту траншею слишком хорошо».

Дон Антонио, разумеется, готовил неожиданное наступление на траншею сразу после начала ее строительства. Но я, естественно не мог знать того, что происходило за городскими стенами. А что же там случилось? Красные подстилки, как и следовало ожидать, сунули свой нос куда не надо и все испортили. Дон Антонио провел всю ночь с 12-го на 13-е, подготавливая атаку. А на рассвете тринадцатого июля отправил записку на гору Монтжуик, где жила его супруга, дабы предупредить ее, что в девять часов утра приедет к ней и останется до обеда. Он продиктовал это сообщение при всех, и, таким образом, к восьми утра весь город уже знал, что генерал Вильяроэль, вместо того чтобы идти в наступление, собирается провести весь день, наслаждаясь роскошной трапезой. Гомерическое пренебрежение к врагу! «Они там начали копать свою траншею? А я вот пойду и наемся до отвала. Смотрите сами, мне наплевать, что они там делают!»

Даже моя дорогая и ужасная Вальтрауд, которая болтливее и глупее попугая, поняла, что генерал продиктовал эту записку, чтобы ввести в заблуждение бурбонских шпионов. Всем известно, что в Барселоне их было больше, чем мух на крупе мула. Итак, ровно в девять дон Антонио действительно поднялся на Монтжуик в сопровождении многочисленной охраны. Эта процессия была видна издалека. Потом Вильяроэль предполагал незаметно спуститься обратно в город к одиннадцати часам, намного раньше обеденного часа в наших средиземноморских краях, и возглавить наступление.

Казанова на заседании правительства был вне себя с тех пор, как ему сообщили, что бурбонские войска начали рыть траншею. Он разнервничался и, когда на глаза ему попался один из наших генералов пехоты, накричал на беднягу, сорвав на нем свою злость:

– Раз уж вы отправляетесь на пир, который устроил себе Вильяроэль на Монтжуике, передайте ему эти слова: барселонцам трудно будет переварить, что врагу никто не мешает вести работы!

Генерал, разумеется, предупредил дона Антонио и, находясь под впечатлением от полученной взбучки, еще больше раздул слова Conseller en Cap[119]119
  Главный советник (кат.).


[Закрыть]. Дону Антонио, таким образом, пришлось отложить наступление и отправиться налаживать отношения с правительством. Но Казанове оказалось мало того, что он сорвал хитроумный план Вильяроэля, – этот адвокат не успокоился, даже когда понял, в чем состояла хитрость. В довершении всех бед он начал вмешиваться в планы военных действий. Я по-прежнему думаю, что никто в осажденной Барселоне так и не понял, как трудно было дону Антонио сохранять спокойствие и не выходить из себя. Казанова наделал столько глупостей, что о каждой из них и упоминать не стоит.

Пока Казанова спорил с доном Антонио, я лежал, свернувшись в клубок на дне первой параллели, кое-как прячась от выстрелов нашего великолепного артиллериста, любителя петрушки Франсеска Косты.

Еще до рассвета Коста, который всегда действовал по собственному усмотрению, не стал дожидаться приказов правительства или военного штаба. Он переместил восемь мортир и сорок две пушки, и все орудия начали поливать градом бомб и картечи первую параллель (и заодно меня, несчастного).

Об этом обстреле я скажу только, что, если существует артиллерийское искусство, утро 13 июля должно быть запечатлено навеки в анналах истории. Ядра мортир описывали в воздухе точные параболы, дымовой след служил тому доказательством. Некоторые из этих камней весили больше пятидесяти килограмм и сметали все на своем пути. Там, где они падали, к небу взлетали струи земли, от габионов и фашин не оставалось и следа, а расколотые прутья от корзин летели в разные стороны, точно остро заточенные стрелы.

Майоркинцы Косты стреляли попеременно каменными ядрами и взрывными снарядами. Оказавшись на высоте двух или трех метров от земли, эти снаряды вспыхивали белым и желтым огнем и разметывали над головами солдат в траншее раскаленные докрасна осколки картечи. Требуется большая сноровка, чтобы фитиль догорел ровно в нужное время, как раз над траншеей – но не слишком высоко, потому что тогда картечь разлетается слишком далеко, и не у самой земли, ибо в этом случае осколки туда зарываются. Когда стены города защищает такой искусный артиллерист, как Коста, противнику остается лишь копать траншеи – очень глубокие и узкие, сокращая площадь, уязвимую для его смертельных ударов. Если помните, я убедил Вербома в необходимости обратного, и на его планах траншеи стали широкими и неглубокими.

Но как вы знаете, в это время я был не рядом с нашим артиллеристом, а на бурбонских позициях, и мне, по иронии судьбы, приходилось испытывать непревзойденное искусство Косты на собственной шкуре. Бомбы разрывались прямо над моей головой, и из них фонтаном вырывались струи картечи. Мне вспоминается запах влажной и теплой земли в окопе, стены которого еще не успели укрепить досками. Вокруг меня, над моим телом и под ним десятки землекопов тоже прятались от огня и, скрючившись, стонали от страха при каждом новом взрыве. Наступательная Траншея напрягает до предела все чувства людей, которым приходится в ней очутиться, потому что они оказываются в критической ситуации и вынуждены бороться за свою жизнь в трех измерениях. На земле им приходится прилагать все усилия своих рук, с неба на них падают бомбы, а под землей их подстерегают мины. И к этому еще следовало бы добавить четвертое измерение – время. Продвижение работ в траншее поддается точнейшему измерению, в мире нет ничего проще, чем этот расчет. Однако дело обстоит так только для Mystère или для Отмеченного десятью Знаками. Инженеру осаждающих крепость войск кажется, будто работы продвигаются со скоростью улитки, а инженер, ответственный за оборону, думает, что траншея растет не по дням, а по часам. Наступательная Траншея – это одно из самых совершенных творений человечества и одновременно сооружение, которое строится в самых диких условиях.

Наконец, после полудня из города выплеснулась тысячная толпа готовых на все людей, моих вчерашних дорогих соседей. Я выглянул за парапет и увидел, что проходы в частоколе заполняются людьми, которые собираются атаковать только что вырытую траншею.

Началась страшная заваруха. Осажденные штурмовали одновременно центральную часть траншеи и оба ее фланга, правый и левый. Кавалерия оказывала поддержку пехоте, атакуя слева и справа. Артиллерия обеих армий стреляла не переставая; и в этой неразберихе, в облаках пыли и дыма, трудно было разобрать, кто кого убивал. Сначала я собирался спрятаться в каком-нибудь укромном месте и выждать момент, когда атакующие части минуют мою позицию, а потом заявить о себе и уйти вместе с ними за городские стены. Прекрасное решение, не правда ли? К несчастью, задуманная мною стратегия не учитывала моей знаменитой трусости. Здоровенные детины сотнями мчались прямо на меня, они были пьяны и вопили, точно боровы, которых режут. Мне показалось, что я узнал бойцов недавно созданной части – гренадеров капитана Кастельарнау.

«Господи помилуй, – подумал я, – эти ребята разозлились не на шутку». Построение из трех нормандских полков попыталось их остановить, но гренадеры были движимы какой-то дьявольской силой. Они захлестнули нормандцев, разделались с ними ударами штыков и двинулись дальше. Когда гренадеры Кастельарнау оказались поблизости от меня, я различил их налитые вином глаза и сказал себе в ужасе: «Марти, с этими ребятами шутить не стоит». Они продвигались вперед со штыками наперевес, хрипло выкрикивая что-то своими пьяными голосами, славя святую Евлалию и добивая раненых. Нормандцы были разгромлены, и теперь ничто не защищало первую параллель от их удара.

Солдаты, штурмующие укрепления противника, никого не узнают. Никого! Они охвачены бешенством, а я сижу тут в своем новеньком белом мундире. И тут мне пришла в голову одна идиотская мысль – никогда за всю мою долгую жизнь среди военных ничего глупее не рождалось в моей голове: «Мамочка моя, сюда идут наши. Спасите-помогите!»

– Бегите, бегите! – закричал я землекопам, которые меня окружали. – Давайте смоемся отсюда, прежде чем мятежники перережут нам глотки!

Окружавшие меня люди, все простые работники, увидев, что я убегаю, растерялись. На нас наступали пьяные гренадеры Кастельарнау, а тем временем Коста и его майоркинцы бомбардировали наши позиции с дьявольской точностью. И что говорить: если даже сам офицер пускается в бегство, зачем оставаться на позиции простым рабочим, на которых вообще не распространяется воинская дисциплина?

Вся бригада отступила вместе со мной. (И, честно говоря, правильно сделала, потому что, как мне стало известно позже, те немногие, кто остался на месте, были зверски убиты пьяным отрядом, который взял наш окоп на абордаж.) Но большинство побросало свои лопаты и кирки, тачки и наполовину заполненные габионы и бросилось бежать с фантастической скоростью. Некоторые так перепугались, что – представьте себе – обогнали даже меня!

* * *

Штурм завершился без особых последствий. Это был не настоящий пожар, а просто один язык пламени, важный только для тех, кто погиб в его огне. Но кого интересовали погибшие? Части, осуществившие вылазку, действительно заняли траншею, разрушили и разорили в ней все, что смогли, но сразу после их отхода окопы снова заняли четыре тысячи бурбонских солдат, землекопов и саперов, которые принялись копать с новыми силами.

Какой-то полковник вручил мне донесение о событиях этого дня, чтобы я передал его Джимми. Хотя это было строжайше запрещено, по дороге на хутор Гинардо я набрался наглости и прочитал послание. Только в первые сутки строительства траншеи потери составили 648 убитыми и ранеными. Записку подписал сам Вербом, и (по иронии судьбы!) именно мне предстояло вручить ее Джимми.

Я вошел на хутор Гинардо с этим посланием в руках, размышляя о том, насколько велики были бы их потери, если бы нам больше повезло, и застал Джимми в его кабинете. Он стоял у окна и смотрел на город. Побоище, которое только что свершилось перед его глазами, нисколько его не волновало. Бервик кусал кулак, предаваясь своим мыслям. Потом он обернулся, посмотрел на меня и снова стал глядеть в окно.

С губ его срывались стоны, и он то и дело повторял:

– Умирает, умирает, умирает…

– Но кто? – закричал я. – Джимми, кто умирает?

– Королева, королева, королева…

Я вытаращил глаза:

– Королева Англии? При смерти? – Я торжествующе махнул кулаком в воздухе. – Но, Джимми, это же замечательно!

Боже мой, какое грустное совпадение. По причинам диаметрально противоположным эта новость могла быть на руку нам обоим.

Весы английской политики могли с легкостью поколебаться, ибо на их чашах располагались две партии, tories и whigs[120]120
  Тори и виги (англ.), две партии британского парламента в XVII веке.


[Закрыть], по очереди правившие страной. После смерти королевы Анны, которая отстаивала линию поддержки Монстра со стороны Англии, смена правительства казалась неизбежной. А если Лондон восстанет против Парижа, союза с Барселоной ему не избежать.

В Англии существует власть, которая делает честь этой стране и которая неизвестна государствам с деспотическими режимами: это власть общественного мнения. Газетенки Лондона беспрестанно публиковали критические статьи и издевались над внешней политикой правительства. «Каталонский вопрос» стоял чрезвычайно остро и обсуждался в парламенте.

Не будем предаваться самообману. Если Греция эпохи Перикла отправила экспедицию на Сицилию, то лишь потому, что это решение подготовили демагоги страны. Англия руководствуется лишь собственными интересами, а их определяют общественное мнение или частные спекулятивные задачи. Но если англичане придут нам на помощь, какое нам дело до их побуждений? У Англии не было соперников на море, и их корабли без труда прорвали бы блокаду французского флота. И точно так же, как это случилось в 1706 году во время первой бурбонской осады, английские корабли доставили бы в Барселону подкрепления и продукты, что улучшило бы настроение в городе. Осада порта, который не заблокирован с моря, по природе своей невозможна, как dixit[121]121
  Сказал (лат.).


[Закрыть] Вобан.

Со смертью английской королевы любая отсрочка приговора начинала играть важнейшую роль. Два или три дня, которые нам удалось бы выиграть у будущего, могли в корне изменить все. И мой план траншеи был такой отсрочкой.

А Джимми? Кончина королевы могла стать событием, которое придало бы новый смысл всей его жизни. В Англии начнутся брожения, престолонаследие окажется под вопросом. Бервик родился, чтобы царствовать, а сейчас, когда наконец такая возможность ему представлялась, он торчал здесь, в нескольких тысячах километров к югу, и был вынужден заниматься делом, которое его абсолютно не интересовало. Никому не дано вести осаду крепости на юге и одновременно возглавлять династический переворот на севере. Джимми придется выбирать.

Хотя Бервик и казался космополитом, на самом деле он был англичанином до мозга костей. Когда его отца, последнего католического короля Англии, отправили в изгнание, Джимми получил воспитание при французском дворе. Министры Монстра возвысили его, и все таланты Бервика получили развитие, несмотря на его незаконное происхождение. Но в качестве французского наемника он никогда бы не занял ведущих позиций. К 1714 году все необходимые регалии Джимми уже заслужил – ему было что предъявить в Лондоне. Победитель тысячи битв и маршал мира. Терпим в области религии (само собой разумеется, ведь сам он ни во что не верил), миротворец в конфликтах между различными партиями (Бервик не верил и в них), верный слуга тем, кто мог его возвысить (он умел пользоваться всеми и готов был всем служить). Вобан, политически наивный, как Цицерон, был сторонником республики добропорядочных мужей. Джимми не верил ни в какое государство, если только его не возглавляли бы он сам (и еще несколько таких же порочных типов). И тем не менее он продолжал служить Монстру, который направил его в Испанию. Невозможно было себе представить, что он покинет осажденный город сейчас, когда после смещения Пополи прошло так мало времени. Монстр содрал бы с него за это три шкуры. Смерть королевы заставляла Джимми выбирать между обязательствами перед Францией, которая его взрастила, и своей судьбой.

У него было предостаточно причин нас ненавидеть. Мировая война, продолжавшаяся долгие четырнадцать лет, завершилась. А какие-то безумцы из Барселоны не желали с этим согласиться и лишали его королевского будущего. Я сопровождал его много дней подряд, и он мог бы поинтересоваться причинами подобного фанатизма, но ему ни разу не пришло в голову спросить. Джимми начал осаду и закончил ее, даже не полюбопытствовав, кто его враги и что они защищают. Мне кажется, ненависти к нам он не испытывал, потому что не задумывался о добре и зле. Бервик был к нам равнодушен и просто видел в нас препону.

И тут он заболел. Врачи не смогли разглядеть очевидного: то был не столько телесный недуг, сколько трещина в самом ядре его души. Он мог остаться верен Монстру и завершить осаду. Или предать его, отправиться на поиски своей судьбы, вернуться в Англию в качестве претендента на корону и наконец-то царствовать, взойдя на трон или посадив на него одного из своих пустоголовых сводных братьев. Продолжать влачить лакейское существование или поставить на кон все.

Напряжение выразилось в жестокой лихорадке, и свойственное Бервику рвение в военных делах только ужесточило болезнь. Он проводил весь день в постоянном движении, самолично проверяя все, особенно поступление материалов и снаряжения для работ в траншее. Когда он возвращался на хутор Гинардо, у него не хватало сил даже для того, чтобы снять латы. Я распускал ему ремни. Пот настолько пропитывал его кожаный нагрудник, что мне казалось, будто я срываю панцирь с черепахи. И пока я раздевал Бервика, горя от ненависти к нему, он поворачивал ко мне лицо и спрашивал:

– Ты ведь никогда не предашь меня, правда?

Джимми был неисправимым эгоистом, примитивным деспотом, чьей самовлюбленности не было границ. От лихорадки он начал бредить по ночам. Trench… Go!..[122]122
  Траншея… Вперед!.. (англ.)


[Закрыть] Его шепот выводил меня из себя.

Однажды утром Джимми не смог подняться и провел в постели весь день, обливаясь потом. К вечеру на хутор явился дежурный офицер, чтобы получить пароль. Им оказался не кто иной, как Бардоненш.

В тот день он показался мне еще более исправным офицером, чем обычно, в его глазах светилась доброта, никакие предрассудки не омрачали его душу. Мой старый знакомый застал нас обоих в постели, полуодетыми. Я поддерживал тело маршала, и мои руки были влажны от его пота, запах наших тел смешивался в воздухе. Однако Бардоненш ничего не сказал, никак не выразил своего мнения. Он только осторожно сделал пару шагов вперед, поднял брови, глядя на тело Бервика, бившееся в конвульсиях, и тихонько, сочувственно сказал:

– Бедный он, бедный.

Дело не терпело промедления, я похлопал больного по щекам и позвал:

– Джимми, Джимми, войскам необходим пароль.

Он посмотрел на меня, изгибаясь, точно его обуял дьявол, закатил глаза, и с его губ сорвались какие-то рокочущие звуки. Потом он отрешенно прошептал:

– Loyalty[123]123
  Верность (англ.).


[Закрыть].

– Он умирает, – сказал мне Бардоненш сочувственно и печально, – и это кошмар. При осаде крепости нельзя сменять командование три раза за столь короткое время.

Располагая таким свидетелем, мне ничего не стоило убить Джимми: никто не обвинил бы меня в смерти, которая показалась бы всем закономерной.

Но я его не убил. Не смог. И да простят меня мои мертвые.

Бервик бился в ознобе и провел эту последнюю ночь, цепляясь за мои бока с такой силой, что у меня потом три дня болели ребра.

– Скажи, что ты меня никогда не оставишь. Только не ты, – шептал он в бреду. – Trench… Go!.. King… Kingdom…[124]124
  Траншея… Вперед!.. Король… Королевство… (англ.)


[Закрыть]

К пяти утра его руки разжались. Я положил ладонь ему на лоб. Жар спадал. В моей душе возникли благодарность и одновременно досада. (Мне и без тебя ясно, что это звучит противоречиво. Но так и напиши!)

Когда он уснул, я потихоньку оделся и смылся.

* * *

Мой побег с хутора Гинардо облегчался тем, что никому в голову не могла прийти такая нелепица. Какой же дурак будет возвращаться на тонущую посудину, если спасся при кораблекрушении и оказался в шлюпке? Никто не мог подумать, что настоящий французский офицер, красавчик в мундире с иголочки, намеревается перейти линию фронта, чтобы оказаться в умирающем городе.

На горизонте уже занимался рассвет. Я совершил длинную прогулку по внутренней стороне кордона, чтобы добраться до самых удаленных от траншеи ворот. Она осталась слева от меня, освещенная вспышками артиллерийских батарей обеих сторон, которые обменивались выстрелами. Тысячи людей трудились в траншее; сейчас именно там сосредоточивались все силы осаждающих. Итак, следовало быть от нее как можно дальше.

Однако бродить по бурбонскому лагерю могло оказаться делом небезопасным, а потому я наконец остановился у первых попавшихся мне ворот. Их охранял целый отряд караульных, чтобы отразить любую вылазку барселонцев.

Так вот, одним из преимуществ человека, который смывается из генерального штаба, является то, что ему известен пароль.

– Верность!

Я на ходу величественно повел рукой, приказывая, чтобы мне открыли ворота. Они подчинились. В конце концов, им было приказано не пропускать мятежников в лагерь, а не преграждать дорогу французскому офицеру, который решил выйти за кордон с каким-то секретным поручением.

Оказавшись снаружи, я сразу почувствовал, что глаза караульных сверлят мне спину. (Эти белые бурбонские мундиры, какими бы грязными и рваными ни были, всегда мешали осаждающим во время ночных боев. Поэтому они так боялись выходить за свой любимый кордон.) Несколько минут я прогуливался, делая вид, что осматриваю внешние заграждения, глубину рва вдоль кордона и кучи дров, возвышавшиеся на расстоянии тридцати метров друг от друга. Они были приготовлены для того, чтобы вспыхнуть в случае штурма, освещая и ослепляя нападающих. Когда я оказался достаточно далеко и предрассветные сумерки почти поглотили мою фигуру, я бросился бежать. Ноги в руки, Суви!

Они не стали стрелять. Может быть, не увидели меня, а может, предпочли не обращать внимания. Обычно солдаты знают, что вмешательство в дела офицеров не приносит им ничего, кроме неприятностей. Тем лучше. Джимми и все остальные подольше не узнают о моем побеге.

Приблизившись к городу, я растянулся на земле и пополз, работая локтями и коленями. Передвигаться по земле на подходах к городу означало постоянно спускаться и подниматься, словно на волнах. Когда стены были еще далеко, я столкнулся с каким-то субъектом, который полз по ничейной земле, как и я сам, но в противоположном направлении. Я заметил его заранее, потому что почва, изъязвленная ядрами и снарядами, не достигшими своей цели, была полна ям и колдобин. Точно два дождевых червя, мы смотрели друг на друга, не зная точно, как нам поступить. Когда началось строительство траншеи, самые робкие горожане и наемные солдаты потянулись из города в сторону кордона противника. Ничего удивительного в этом не было: город был обречен.

Вот задача, которую должны были бы разрешить философы от военной юриспруденции: если два дезертира встречаются на оспариваемой воюющими сторонами территории, обязаны ли они убивать друг друга? Мы решили, что не обязаны. Он сделал вид, будто не заметил меня, и я поступил точно так же. В полумраке мой взгляд различил еще человек двенадцать, которые ползли, словно черви, за первым дезертиром. Поравнявшись со мной, они посмотрели на меня без злобы, но таким взглядом, каким обычно провожают сумасшедших. К концу осады почти все профессиональные солдаты дезертировали. Следовательно, к этому времени мы уже превратились в армию горожан, бывших соседей по улице.

Передо мной выросли наши несчастные бастионы и стены, возвышавшиеся в темноте, точно огромные гнилые зубы. В моем неразумном возвращении был виноват отчасти дон Антонио. Если подумать хорошенько, осада Барселоны превратилась в дуэль двух настоящих лидеров. С одной стороны стоял Джимми – хитрый и извращенный обитатель высших сфер общества, махровый эгоист, воспитанный в Версале. А напротив него был дон Антонио – очаровательный кастильский чудак, самоотверженный до безумия, настоящий работяга, чуждый изысканных манер плебей.

А как же мой сын, которого я оставлял сейчас, возможно, навеки? Мне не суждено будет обнять его. Возвращаясь в город, я прощался с ним навсегда. Однако мое решение основывалось на принципе, которым руководствовались ополченцы Коронелы: родственные связи менее важны, чем узы, связывающие нас с теми, кто бок о бок с нами проливает слезы и кровь. Понятно ли вам, что независимо от всей истории Конституций и Свобод в душе каждого бойца возникало множество противоречий? Зло может дать нам шелк и бархат, удовольствия и почести. А Mystère способен дать нам силу, чтобы противостоять искушениям зла, но ничего другого не дарит. Может быть, только Слово. Но важнее всего для меня были мои близкие.

Меня убьют. Нет, хуже того, локти и колени несли меня в черную дыру несчастья, страшнее самой смерти. И все из-за сгорбленного старика, калеки-карлика, невоспитанного мальчишки и смуглой потаскушки. И раз уж ни один поэт не осмелился выразить эту мысль, ее выскажу я.

Любовь – это дерьмо.