Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

10

Едва вернувшись в Барселону, я сразу увидел, насколько ухудшилось положение в городе за мое долгое отсутствие.

С приездом Джимми французский флот воспрял духом, и теперь только отдельным маленьким судам удавалось проникнуть в порт. Эти ловкие лодочки были очень малы и потому перевозили весьма незначительные грузы. А когда подвоз продовольствия по морю окончательно заглох, городские склады опустели за один день.

Хотя цены на еду уже давно были астрономическими, барселонцам все-таки удавалось раздобыть продовольствие. Чтобы вам было понятно, я объясню: каталонский ливр делился на двадцать солей, а барселонский работник получал два соля в день. С января 1714 года литр вина стоил восемь солей, а водки – целых пятнадцать. Пара яиц от куриц, которых горожане держали на балконах, пока их не разрушили бомбежки, шли по три соля. Мясо было недоступно беднякам с самого начала осады. Две курицы стоили два ливра, полкило баранины – ливр. За тот же ливр ты мог получить шесть кило овса или семь – пшеницы. Но трудность заключалась в том, чтобы испечь из этого зерна хлеб.

Во время осад в первую очередь исчезает топливо: дрова и уголь. Необычно холодная зима 1713–1714 годов свела на нет все наши запасы. Люди сожгли свою мебель. Но несчастья на этом не кончались. Работы по укреплению стен осажденного города требуют не только бревен, но и камней, и мы дошли до крайности: разобрали мосты через каналы – или, как их называли по-каталански, recs, – по которым поступала в город вода. Двести пять деревьев бульвара Рамблас тоже стали жертвами ненасытных пил инженерных отрядов. (Бедный наш бульвар Рамблас, наш радовавший глаз бульвар: после каждой осады там высаживали деревья, чтобы снова срубить их во время следующей кампании.) Пока я пребывал в бурбонском лагере, в городе начался голод, от которого теперь страдали все. Я вернулся в Барселону в начале августа, когда блокада достигла своего апогея, и в это время ни за какие безумные деньги уже нельзя было купить продукты, которых в городе просто не существовало. Жалкие остатки продовольствия использовались на пайки для солдат. И что же тогда ели люди?

Летом 1714 года единственным доступным продуктом питания были лепешки из вылущенных бобовых стручков. Они сохранились в глубине складов, но наполовину сгнили и так страшно воняли, что невозможно себе представить, как мы могли глотать эти склизкие и зловонные куски. Рядом с Джимми я ел телячью вырезку три раза в день, и смена рациона оказалась такой резкой, что я целых три дня не мог смириться с переменой. Но в конце концов я сдался. Нет в мире власти более жестокой, чем власть голодного желудка. Франсеск Кастельви, наш капитан ткачей, рассказал мне об эксперименте, который он провел с куском такой лепешки из бобовых стручков. Кастельви кинул его одному из немногих псов, которые еще оставались в городе, и животное убежало с обиженным лаем, отказавшись от подобного угощения.

Очутившись в городе, я думал только об Амелис и об Анфане. Пока я пребывал в бурбонском лагере, они виделись мне такими далекими, оказаться рядом с ними казалось мне таким трудным делом, что я сделал все возможное, дабы изгнать их из головы. А сейчас, когда я знал, что они где-то совсем близко, я сгорал от желания немедленно обнять их и сходил с ума от нетерпения. Так обычно случается, когда мы вновь встречаем близких нам людей после долгой разлуки: чем ближе от нас любимые существа, тем страшнее для нас опасность их потерять.

Я нашел их в тылу, сразу за городскими стенами. Они работали на строительстве укреплений. Вместо того чтобы броситься к ним и заключить их в объятия, я некоторое время наблюдал за ними из-за угла. Униженные и оскорбленные знают, как коротки минуты их счастья и как они редки, а потому довольствуются малым. Нам приходилось выносить тяготы самой разрушительной войны нашего века, и нас окружали стены обреченного города. Но мы были живы, до сих пор живы. Само наше существование означало вызов сильным мира сего, и теперь, когда я просто мог видеть Амелис и Анфана, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержать слезы.

Меня настолько поглотило созерцание родных мне людей, что я не сразу понял, в чем заключалась их работа. Бригады работников привязывали толстые цепи к несущим балкам зданий, а затем по команде вереницы женщин и мужчин тянули одновременно за эти цепи. Дома рушились с оглушительным грохотом камнепада в тучах пыли и штукатурки. И одно из приносимых в жертву зданий было нашим домом! Наконец я подошел к ним. Наградой мне было выражение лица Амелис: такой радости на нем я еще никогда не видел.

Бывают объятия, которые отмечают смену этапов нашей жизни. Я вернулся, чтобы быть рядом с ними, и это объятие скрепляло узы, которых не смогли разрушить даже два монарха. Когда мои руки коснулись боков Амелис, я заметил еще одну новость: она так похудела, что у нее торчали ребра.

– О боже мой, – сказал я, – ты своими руками рушишь наш дом.

– Все равно от него почти ничего не оставалось, – заметил Перет, который тоже был поблизости. – Почти сразу после того, как тебя схватили, две бомбы попали в фасад.

На самом деле это были работы по строительству заслона. Я без труда обнаружил, что эту драконовскую меру приняло правительство.

Когда в стенах осажденной крепости образуются проломы, которые невозможно заделать, у ее защитников остается только одна крайняя мера: соорудить заслон. Само название говорит о его назначении: закрыть путь осаждающим, когда тем удастся овладеть стенами. Идея состояла в том, чтобы построить зигзагообразный парапет за стенами и параллельно им. Его высота должна была быть максимально возможной, а перед ним планировалось сделать ров в качестве дополнительного укрепления. Когда захватчик воображает, будто достиг победы, он наталкивается на новое препятствие.

В Базоше мои учителя посвятили заслонам очень мало уроков и давали их с большой неохотой. Почему? Да потому, что никакой пользы они не приносят. За всю мою долгую жизнь я никогда не видел, чтобы подобное сооружение остановило штурм многочисленного отряда. Если на это не способны даже циклопические бастионы, что может сделать жалкая крошечная баррикада? Еще до моего пленения я категорически противился этому плану. Доводов в свою пользу мне долго искать не приходилось.

Во-первых, заслон ослабляет боевой дух войск, которые защищают стену, потому что, если солдаты знают, что за их спиной есть укрытие, они всегда предпочтут отойти за него, вместо того чтобы сражаться до последней капли крови. Во-вторых, поскольку эта вторая линия обороны всегда менее мощная, мы добиваемся только того, что неприятель, вдохновленный захватом основного укрепления, бросит все силы на этот последний и слабый редут. В-третьих, если обратить внимание на элементарную топографию Барселоны, получалось, что наш заслон окажется на более низком уровне, чем городские стены. Поэтому воодушевленные успехом бурбонские войска предпримут массовую атаку с более высоких позиций, а это всегда дает захватчикам преимущество. Но самым важным мне виделся четвертый аргумент: заслон придется строить внутри городских стен, а перед ним необходимо оставить открытое пространство, чтобы вести огонь по нападающим. Плотность застройки в Барселоне была столь высока, что дома подступали к самым стенам, поэтому пришлось бы снести целые улицы. Их жители вряд ли бы обрадовались, узнав о таком решении правительства.

И однако, по крайней мере в этом последнем случае мои предположения не оправдались. Горожане не воспротивились сносу своих домов, а поддержали это решение ради успеха обороны. И вот теперь эти умиравшие от голода мужчины и женщины помогали ломать те самые стены, которые раньше служили им обиталищем. Я не мог поверить своим глазам: чтобы защитить свои дома, барселонцы были готовы их разрушить.

Мои натренированные в Базоше глаза заметили какой-то предмет, который выглядывал из-под развалин нашего дома. То был carillon à musique Амелис. Я взял находку в руки осторожно, как берут младенца, и очистил шкатулку от мусора и пыли. Как и следовало предполагать, игрушка сломалась: когда я открыл крышку, никакой музыки не послышалось. Но как мог оказаться здесь предмет, с которым Амелис никогда не расставалась? Позже я узнал, что Перет, больше всего на свете боявшийся воришек, воспользовался какой-то оплошностью Амелис и унес музыкальную шкатулку к нам домой, воображая, что дверные замки предохранят драгоценный предмет лучше, чем стены нашей палатки на пляже. Кажется, ему не пришло в голову, что бомбы могут нанести имуществу больший ущерб, чем любой вор. Я подошел к Амелис, протянул ей шкатулку и сказал:

– Не расстраивайся, мы найдем кого-нибудь, кто сможет ее починить.

И тут мной овладело неясное чувство вины: меня обучили строить и чинить исполинские стены, но я не отваживался взяться за починку коробочки, из которой, стоило только открыть ее крышку, лилась музыка. Когда Амелис говорила о шкатулке, никогда нельзя было понять, шутит она или говорит серьезно, потому что ее ответ прозвучал так:

– Это не важно.

Что такое дом, родной очаг? Порой это мелодия или воспоминание о ней. Пока шкатулка была у Амелис в руках, она была дома. Просто оболочка этого дома разрушилась, только и всего.

– Это не важно, – уверенно повторила Амелис. – Пока у нас останется шкатулка, нам будет легче вспоминать мелодию.

* * *

Дона Антонио я навестил в тот же вечер, чтобы рассказать ему о письмах Бурбончика с призывами к массовому уничтожению барселонцев и о том, что английская королева при смерти. И само собой разумеется, Вильяроэлю было весьма полезно получить детальную информацию об устройстве Наступательной Траншеи. Благодаря тренировкам в Сферическом зале все данные были тщательно сохранены в голове умницы Суви.

Во время моей короткой прогулки по улицам города я успел заметить, какой грязной и мрачной стала Барселона. На берегу моря накопились горы мусора. Жители города, обычно улыбчивые и беззаботные, сейчас казались сосредоточенными и замкнутыми, привычный шум и радостная суета сменились общей печалью. В палатках, где устроились семьи горожан, было теперь гораздо больше мужчин, чем вначале: у одних перевязаны руки, другие лишились ноги – все раненые и увечные поправлялись рядом со своими родными. Женщины варили жидкий суп. Неподалеку от меня две горожанки повздорили: они царапались и таскали друг друга за волосы. Причиной спора, как мне показалось, была украденная половинка турнепса. Я углубился в городские кварталы и увидел, что даже цвет города изменился: все было покрыто толстым слоем серой пыли и пепла. Единственными военными частями, которые сохраняли верность правительству и поддерживали дисциплину, были отряды Коронелы.

Дон Антонио так отощал, одежда стала ему так велика, что, не будь он в своем генеральском мундире, я бы его, наверное, не сразу узнал. Позже мне рассказали, что с того момента, когда неприятель приступил к строительству траншеи, Вильяроэль почти перестал есть и спать. Мы сели друг напротив друга, и он долго слушал меня. Я припоминал все детали траншеи, указывая ему их размещение на карте, и тут мое сердце меня подвело: хотя речь шла о сугубо технических подробностях, мной с каждой минутой все больше овладевало жуткое и безграничное отчаяние.

В Базоше меня натренировали заострять внимание и подавлять в себе чувства, ибо они – облака, что застилают небосвод разума. Однако в Барселоне 1714 года неожиданно сошлись два противоположных полюса. Крайняя рациональность порождала глубочайшие эмоции. И причина тому была передо мной: кто лучше меня понимал, что означают эти прочерченные тушью линии на карте, столь безобидные на первый взгляд?

Я рассказал Вильяроэлю о том, как должна расти бурбонская траншея, окоп за окопом. Вот первая параллель – мы уже могли видеть там, снаружи, как она удлиняется с каждым часом. Вторая параллель. Третья.

У меня сжималось горло, и, когда я произнес: «И наконец, они достигнут рва», мой голос дрогнул. Я извинился:

– Простите меня, генерал.

– Я хочу, чтобы вы наблюдали за работами по строительству заслона. И ради бога, – закричал он, – не нойте!

Мне захотелось проявить твердость, хотя на самом деле я колебался, и перед уходом я заговорил о теме, которую предложил мне в свое время Вобан.

– Кто знает, – сказал я, – может быть, наше упорство позволит нам создать оборону столь совершенную, что она заставит врага отступить.

Но Вильяроэль покачал головой:

– Сынок, чтобы приблизиться к совершенству, нам надо выйти за пределы человеческих возможностей. И если вынуждать к этому солдат регулярной армии преступно, разве у нас есть моральное право требовать такое от всех жителей города?

С точки зрения военного искусства городу не приходилось рассчитывать на успех, и никто не мог этого знать лучше, чем Вильяроэль. Он тысячу раз настаивал, чтобы правительство попыталось прийти с противником к приемлемому соглашению. Никому еще не доводилось попадать в такую коварную моральную ловушку. Совесть дона Антонио не позволяла ему продолжать безумную защиту города, но исполнение принятых на себя обязательств было для него делом чести. Вообще-то, он неоднократно пытался просить об отставке. Однако, подавая эти прошения, генерал действовал не искренне, а скорее пользовался ими для достижения своих целей в переговорах с правительством, будучи уверенным, что красные подстилки не примут его отставки. Вильяроэль оказался затянут в порочный круг: солдаты безоговорочно подчинялись ему, он – красным подстилкам, а те вынуждены были прислушиваться к мнению барселонцев. Но что представляло собой войско? Солдатами Коронелы были жители Барселоны, взявшиеся за оружие. Задолго до того, как неприятель начал работы в траншее, дон Антонио преследовал одну-единственную цель: избежать бессмысленного кровопролития. Но эта благородная цель с каждым днем становилась все более недостижимой, в первую очередь потому, что те самые люди, которых он хотел спасти, предпочитали смерть сдаче города.

А я? Я превратился в наблюдателя, который созерцает это безумство и в то же время в нем участвует. В первую ночь после моего возвращения, когда я еще лежал в объятиях Амелис, мы перекинулись несколькими словами. Рядом с нашим убогим матрасом она поставила свою сломанную музыкальную шкатулку. Я предпочел не слишком распространяться о своих приключениях в бурбонском лагере. Утром того дня, во время нашей первой встречи, увидев ее израненные камнями руки, я не стал задавать ей вопросы о Вербоме. И сейчас, когда мы лежали рядом, обнаженные, мне не захотелось расспрашивать ее. Я ограничился тем, что сказал:

– Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Помнишь твое платье сиреневого цвета, которое ты надевала по воскресеньям? Пожалуйста, сожги его.

Она устало захихикала и ответила:

– Марти, какой же ты дурак! Я уже давным-давно продала это платье, чтобы купить еду.

* * *

Сейчас Джимми сосредоточивал удары бурбонской артиллерии на бастионах Порталь-Ноу, Санта-Клара и на участке наших несчастных стен между ними. На смену убийственным, но хаотичным бомбардировкам Пополи пришел методичный и постоянный огонь, который подчинялся планам строительства траншеи (а какой инженер разработал эти планы? Эта мысль меня мучила). День и ночь прибавлялись новые окопы и переходы, а тем временем орудия неприятеля пытались пробить в стенах брешь для решающего наступления.

Само собой разумеется, Коста и его майоркинцы не зря ели свой хлеб и старались помешать вражеским пушкам делать свою работу. Они стреляли по батареям неприятеля и по окопам, пытаясь уничтожить как можно больше саперов и солдат противника. В ответ бурбонские орудия старались расправиться с нашей артиллерией. В результате на позициях стоял невыносимый для человеческих ушей грохот. Пушки враждующих сторон непрестанно искали друг друга, часть наших батарей осыпала картечью их параллели, а часть орудий неприятеля наносила удары по нашим стенам и убивала наших солдат. Коста неотлучно стоял на своем посту с веточкой петрушки в зубах и время от времени приказывал переменить место расположения батарей, чтобы осложнить задачу противника. Пушки то стреляли, то перемещались, а тем временем стрелки Коронелы вели ружейный огонь по траншеям.

Эти портные, плотники и огородники, сидевшие в пятигранных склепах, которыми стали бастионы, прекрасно знали, что им придется терпеть артиллерийский огонь день и ночь, пока не придет смена. Они с отчаянием смотрели в небо, надеясь увидеть тучи, потому что ливни мочили порох и замедляли работу бурбонской артиллерии. К несчастью, стоял самый разгар лета, а поскольку Средиземное море близко, в Барселоне в это время испокон веков стояла влажная и липкая жара. Наш август ужасно душен. О, это синее небо без облаков, дающих надежду на дождь, каждый день одна и та же синева: никогда еще синий цвет не был таким непреклонным. Какое невыносимое пекло! К летнему зною прибавлялся жар сражения.

Находясь на вершине бастиона во время продолжительной и жестокой бомбежки, человек начинал вдыхать каменную пыль. Крупные хлопья пепла летали в воздухе: стоило махнуть рукой, и они кружились перед глазами, точно пыльца чудовищных цветов. Когда тебе доводилось провести недолгое время на бастионе Порталь-Ноу или Санта-Клара, на зубах начинал скрипеть песок – нет, еще кое-что похуже: ты понимал, что это размолотые бомбами и превращенные в пыль камни стен. Одни солдаты язвили по этому поводу, другие теряли рассудок. Бывали случаи, когда безумие овладевало ими внезапно: они отходили в уголок и скрючивались там, чуждые всему, что происходило вокруг. Их веки мигали со скоростью крылышек колибри, а руки судорожно двигались, точно сворачивали шею невидимой курице. Сумасшествие всегда было и остается способом спрятаться внутри самого себя.

Бурбонские войска начали рыть вторую параллель. Неприятелю теперь удалось установить батареи так, что они поражали фланги стен со значительно меньшего расстояния. Коста почти ничего не мог сделать против такого количества орудий. К тому же теперь противник стал использовать выстрел «а-ля Рикошет», изобретенный самим маркизом де Вобаном.

Техника удара рикошетом по сути своей состоит в том, что пушка заряжается только двумя третями от необходимого количества пороха. В таком случае снаряды не разрываются и не впечатываются в стены, а долго прыгают, подобно плоским камням, брошенным параллельно речной глади. Такой выстрел может сильно поубавить силы неприятельской артиллерии. Снаряд носится по площадке бастиона и сносит все, что встречается на его пути. Нетрудно было увидеть эти прыгающие ядра размером с большой арбуз, когда они прыгали по брусчатому полу. Каждый удар тяжелого шара, равнодушного к ужасу людей, сопровождался страшным шумом. Выстрелы рикошетом превращают человека в жалкого муравьишку, а бастионы – в разворошенные муравейники. Тяжелые металлические или каменные ядра скакали по каменным плитам. Крак! Крак! Крак! Эти шары летели справа, слева, спереди и со всех сторон сразу, и каждую минуту кто-нибудь кричал:

– Ложись!

Если ты вовремя растягивался на земле, бомба вряд ли могла убить тебя своей тяжестью. Обычно она прокатывалась по мягким частям тела и в худшем случае ломала тебе пару ребер. Однако скорость полета ядер была обманчивой, и на лету они калечили всех подряд. Наименее проворным снаряд отрывал руку или ногу, а потом невозмутимо летел дальше и скакал по площадке бастиона. Вид кусков человеческих тел вызывает в душе какой-то первобытный ужас.

Солдаты батальонов, которым предстояло нести службу на бастионах Порталь-Ноу или Санта-Клара, преклоняли колени и крестились перед тем, как подняться на свои позиции. Но тем не менее поднимались. У меня никогда не хватало духу направлять их по проходу на бастионы – я придумывал самые разные отговорки. Это было бы все равно что командовать казнью честных людей.

Я воображал, будто написание этой книги избавит меня от тяжелых воспоминаний, хотел растворить свое предательство на ее страницах, искупить свою вину правдой. Мне казалось – о тщеславие, – что стоит только воспеть при помощи пера и чернил этих мужчин и женщин, которые вели отчаянную борьбу за свою свободу, и моя низость получит прощение. Но это невыполнимая задача, теперь я в этом уверен. В чем же дело? Проблема кроется в присущем нам извращенном и банальном понимании геройства.

В качестве эталона героя мы восхваляем какого-нибудь Ахиллеса в шлеме с перьями. Нам представляется его победный жест, когда он поднимает меч над головой поверженного Гектора. Какой же достойный эпической поэмы образ мы можем создать, если перед нами грязные оборванцы, которые живут обыденной жизнью и занимаются своими скучными каждодневными делами? Героизм заключается не в минутном подвиге, а в постоянстве – это не блестящая точка, а тонкая, но непрерывная линия, неразрушимая, несмотря на свою незаметность. Героизм заключается в том, чтобы подниматься на стены, которые терпят удар за ударом, сегодня, и завтра, и послезавтра. Отправляться поутру из дома в ад, возвращаться в родные стены, а наутро снова уходить навстречу смерти. И поскольку такой героизм встречался на каждом шагу, никто не выглядел героем в глазах себе подобных. Однако именно это придавало им величие и возвышало их. И герои, и предатели с годами стареют. Но те, кто отдал свою жизнь в борьбе, неподвластны времени, им принадлежит слава. Невозможно жить облеченным славой, ибо только смерти дано запечатлеть бессмертные образы.

Неприятель приступил к созданию третьей параллели. Увидев это, я свернулся в комочек, вжавшись в самый узкий угол бастиона, где камни врезались мне в плечи, и закрыл лицо обеими руками. Бальестер и его отряд стояли рядом со мной. Причины моего горя были им непонятны, но в то же время они чувствовали и знали, что мои слезы вызваны каким-то знанием, им недоступным. Микелеты всегда прятали свои чувства, никогда их не проявляли, а потому, наверное, восхищались теми, кто был способен бесстыдно раскрыть свою душу.

В третьей параллели есть нечто, знаменующее начало конца. Как-то раз Гёте принялся расспрашивать меня о философии Вобана. Я постарался как можно точнее объяснить ему основные идеи ведения осады путем создания Наступательной Траншеи, которая состоит из трех больших параллелей. Он подумал немного и заключил: «Еще Аристотель говорил: все драмы состоят из трех актов». Мне никогда раньше не приходило в голову рассматривать осадное искусство с этой точки зрения.

Неприятель продолжал работы. Когда ему удастся завершить создание третьей параллели, нам конец. Ему останется только проложить проходы, чтобы достичь нашего рва, потом возвести там боевые площадки (которые на жаргоне инженеров назывались кавальерами) и незамедлительно бросить на захват крепости пятьдесят тысяч дисциплинированных убийц.

Наступательная Траншея уже представляла собой гигантский лабиринт, тянувшийся на тысячи метров, и ее окопы извивались, змеились и изгибались, образуя тысячи углов. Где-то вдалеке слева, скрытый пеленой дыма до самой вершины, нам виден был Монтжуик – парящая в воздухе заколдованная гора. Мне приходилось использовать все знания, полученные в Базоше, чтобы видеть и чувствовать все, что происходило прямо передо мной, в каком-нибудь десятке метров. Во время одного из обстрелов произошел случай, причинивший мне особую боль.

Я сидел на корточках на бастионе Порталь-Ноу. Мне было невыносимо больно видеть, как день за днем под ударами бомб и снарядов бреши в стенах увеличиваются, а мы ничем не можем их закрыть. Рядом со мной прятался какой-то солдат Коронелы, которого я никогда раньше не встречал. Он точно так же, как и я, тщетно пытался укрываться от ударов артиллерии, одной рукой сжимая свое ружье, а другой придерживая шляпу на голове. Мы сжимались в единый комок, так что трудно было различить, кому из нас принадлежала эта рука или нога. Ба-ах! Ба-ра-бах! Этот товарищ по несчастью достался мне совершенно случайно. Он был в бедной и истрепанной одежде, его с головы до ног покрывала пыль сражения. В какую-то минуту он высунул голову через дыру нашей полуразрушенной стены и, обратив взгляд на грандиозную, нескончаемую Наступательную Траншею, заметил:

– Но какой же сукин сын мог придумать такую жуткую штуку?

Может быть, именно это замечание стало для меня пропуском в страну терзаний. Я почувствовал себя орудием нашего поражения и стал неразумно подставляться под пули. Но однажды перед моими глазами возник долгожданный знак: на гребне окопов стали появляться ведра, которыми бурбонские солдаты пытались вычерпывать воду, просочившуюся в траншею.

Составляя планы, я продумал наклон траншеи так, чтобы морская вода затопляла ее, и землекопы Джимми теперь вынуждены были бороться с соленой водой. При виде ведер меня охватила безумная радость: я высунулся до самого пояса из-за стены и завопил:

– Так вам и надо, сукины дети! Вы захлебнетесь там, как крысы!

Бальестер потянул меня за фалды мундира и силой заставил пригнуться.

– Подполковник! – укоризненно сказал он, когда я упал под прикрытие стен.

Мне вспоминается эта минута как момент исключительной важности. Почему? Потому что я увидел в глазах Бальестера выражение, которое заставило меня узнать в нем самого себя.

Прежде этот микелет видел во мне человека исполнительного, но робкого, трусоватого и чересчур осторожного. А в тот день мы неожиданно странным образом переродились. Бальестер стал настоящим офицером правительственных войск, обладавшим чувством ответственности, а подполковник Сувирия превратился в фанатичное орудие убийства. Да, мы обменялись долгим-долгим взглядом.

Если днем поле сражения было адом, то ужас тех ночей невозможно передать никакими словами. С момента создания третьей параллели ночные вылазки предпринимались все чаще и стали еще отчаяннее. Как мог я уклониться от участия в них? Я знал наизусть каждый уголок и каждый изгиб своей траншеи и мог направлять перемещение атакующего отряда направо или налево по окопам, а потому мое присутствие было необходимо. Нет ничего сумбурнее борьбы в потемках, среди разрывов гранат и штыковых или ножевых ударов, когда бой идет в лабиринте переходов и боковых ответвлений окопов.

Да, ночные бои отличались неслыханной жестокостью. Мы совершали вылазки сразу после захода солнца или незадолго до восхода, меняя время наших операций, чтобы нанести удар неожиданно. Поначалу я думал, что Бальестер будет чувствовать себя в этих условиях как рыба в воде. Под прикрытием ночной мглы он мог дать волю инстинкту, присущему людям низкого происхождения, который велит им убивать и пускаться наутек. Но все получилось как раз наоборот. Эти ночные вылазки облагородили Бальестера в той же мере, в которой они остервенили меня.

Ключ к успеху любой вылазки – стремительность и экономия времени. Авангард отряда, штурмующего позиции неприятеля, рассчитывает только углубиться как можно дальше в осадном сооружении, укрепиться на какой-нибудь позиции и удерживать противника, пока второй эшелон атакующих рушит и крушит все на своем пути. Потом весь отряд отступает с наименьшими возможными потерями.

По сигналу мы бегом бросались к траншее, пригнувшись к земле и не издавая ни единого звука. Офицеры не пользовались свистками, чтобы не выдать наших передвижений противнику и не дать ему возможности встретить нас выстрелами. Третья параллель неприятеля находилась теперь так близко, что проникнуть внутрь было относительно легко. Как бы внимательно они ни следили за нашими позициями, мы могли оказаться в их окопах в один миг. Оказавшись внутри, мы начинали весьма своеобразный бой: прежде всего перерезали горло их караульным на переднем фланге и тут же закреплялись на какой-нибудь позиции хотя бы на несколько минут. Из-за ночной темноты, глубины окопов, в которых мы передвигались, и их узости никто почти никого не видел, однако все почти постоянно слышали разные голоса. Они умоляли или рычали, но все срывались на вой. Раздавались свистки бурбонских офицеров, крики на десяти разных языках. Задача таких вылазок заключалась в том, чтобы привести в негодность орудия труда саперов, испортить настил окопа и нанести ущерб артиллерии. Суви-молодец руководил отрядом, который крушил и ломал все вокруг. И в первую очередь – пушки.

Наши ребята забирались на орудия с ловкостью мартышек. Потом один из них вставлял штырь длиной не менее пары пядей в запальное отверстие, а другой изо всех сил ударял кувалдой по шляпке штыря. Этого было достаточно, чтобы вывести орудие из строя. Когда неприятель возвращался на свою позицию, пушка уже никуда не годилась. Иногда, если представлялась такая возможность, мы прихватывали с собой их саперный инструмент. Вторая шеренга следовала за нами с необходимыми боеприпасами, а когда мы захватывали добычу, они тащили назад в город добытые нами лопаты и мотыги.

Порой мы заставали врасплох какой-нибудь отряд саперов в тупике окопа. Они толпились в глубине, загнанные в ловушку, и, стоя на коленях, просили о пощаде, с мольбой протягивая к нам руки или поднимая их повыше. Вспышки выстрелов и неожиданные всполохи гранат, которые взрывались то тут, то там, освещали их глаза. Последним минутам их жизни суждено было стать сценой, часто являющейся людям в кошмарах: ты бежишь во мраке по узкому проходу между земляными стенами и попадаешь в западню. А по пятам тебя преследует неумолимый враг. Смотреть им в лицо не стоило. Я отдавал Бальестеру приказ:

– Убейте их, не теряйте времени! Расправьтесь с ними поскорее и двигайтесь дальше!

В августе 1714 года ни та ни другая сторона не захватывала пленных. Зачем? Ненависть была сильнее нас. Отступая после вылазок, мы не имели возможности забрать своих раненых. Оставшихся на вражеских позициях добивали ножами во время контратаки и на следующее утро выбрасывали их трупы из траншеи. Со стены мы видели, как тела наших сограждан разлагаются на августовском солнце. Весь мир обезумел. Все так опустились, что не узнавали самих себя.

Но давайте на минуту забудем о трагедии. В доказательство того, что даже в самые грозные дни Mystère не забывает о юморе, я расскажу вам о том, что случилось 3 августа.

Я только что прибыл в кабинет дона Антонио; черные волосы Суви поседели от пепла и мелких осколков штукатурки. Не успел я начать свой доклад, как наш разговор прервала целая рота черных подстилок, то есть церковников самого высокого уровня. Поводом для их прихода была неотложная необходимость вручить дону Антонио «Генеральное руководство по смягчению сурового Божественного правосудия».