Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

Послушайте, я никогда не был склонен воспевать военные подвиги, отчасти потому, что мне нечасто доводилось их видеть. Большинство героев, которые заслужили воинскую славу, действовали, движимые животным страхом загнанной в угол крысы. В сражениях люди убивают, чтобы не умереть, вот и все. А потом появляется поэт, историк или какой-нибудь летописец, не чуждый поэтического дара, и превращает отчаянные ножевые удары в славные деяния, вдохновленные высокими побуждениями. И однако, события того дня противоречили всем моим убеждениям.

Студенты превратили свое горе в ненависть и не переставая кричали: «Мерзавцы, сволочи!» Чтобы зарядить ружье, необходимо хладнокровие, а их кровь кипела. Один из этих мальчишек, который был потрясен увиденным больше других, потерял терпение. Его руки дрожали от ярости, и струйка пороха сбегала то справа, то слева от ружейного ствола. Парень как-то странно, по-девчоночьи взвизгнул, а потом примкнул штык и перепрыгнул за заграждение наружу.

– Эй! – Только это я и успел крикнуть. – Куда ты? Вернись немедленно!

Но он меня не слушал. Обезумев от ярости, мальчишка шел в атаку на занятую бурбонскими солдатами баррикаду, завывая как помешанный.

– Да, зададим им жару! – закричал какой-то идиот, вдохновленный примером безумца. – Отомстим за дона Марья Басонса!

И тут эта сотня с лишним ребят полезла через стену вслед за своим товарищем!

Само собой разумеется, я бегал вдоль баррикады, стараясь их удержать:

– Стойте! Стойте! Вас всех убьют!

Мною двигало не только простое сострадание. Мне пришлось бы объяснять дону Антонио, доброму пастырю простых солдат, что вверенные мне овцы разбежались, потерялись и погибли все как одна. Мои оскорбления, угрозы и попытки удержать их силой ни к чему не привели. Все мальчишки до последнего бросились на врага. Я, естественно, не последовал за ними и несколько минут сидел, прислонившись спиной к стене, сжимая голову руками. За баррикадой никого, кроме меня, не осталось, если не считать трупа этого увальня Басонса. Mon Dieu, quelle catasrophe![127]127
  Боже мой, какой ужас! (фр.)


[Закрыть]

Наконец я обернулся, чтобы увидеть резню через бойницу в баррикаде. И даже сегодня не могу поверить в увиденное в тот миг.

Подстегиваемые собственной яростью, студенты в один миг пересекли площадку, разделявшую две баррикады. Бурбонским солдатам даже не хватило времени произвести общий залп по этой толпе. Трое или четверо студентов пали жертвами отдельных выстрелов. Когда весь отряд оказался на половине пути до вражеского укрепления, кто-то из мальчишек выкрикнул старый клич барселонских студентов: «Камнями их, камнями!» Тут они на минуту остановились, запалили фитили сотни гранат и забросали ими бурбонскую баррикаду. (Вы сами видите, самые непристойные городские традиции оказываются самыми полезными для патриотических целей.)

Над стеной взлетело несколько тел, которые разрывами гранат взмело в воздух. Безумец, начавший атаку, уже охрипший от крика, даже не остановился, чтобы зажечь свою гранату, а продолжал бежать вперед со штыком наперевес. Остальные последовали за ним, добежали до баррикады, взобрались на нее и начали сверху обстреливать врагов и колоть их штыками.

За первой баррикадой находились в это время сотни бурбонских солдат, ожидавших приказа для наступления. Они никак не ожидали, что какая-то горстка вояк начнет штурм их укреплений, и стояли такой плотной толпой, что большинство из них не могло даже поднять вверх свои ружья и выстрелить. Студенты преодолели стену и пошли в атаку, погружая острия своих штыков в головы, груди и спины врагов. Мальчишки были так взбешены, а бурбонские солдаты оказались столь беззащитны, что, несмотря на свое численное преимущество, поддались панике и бросились наутек, назад ко рву, к своим линиям обороны, преследуемые обезумевшими ребятами, которые неумолчно издавали странные гортанные крики.

Когда эта невероятная победа стала реальностью, я отправился за ними и пересек пространство между двумя баррикадами, пригнувшись и наступая на мертвых и раненых, – их было столько, что иначе бежать было невозможно. Я же говорю: по сей день я не понимаю, как горстка студентов обратила в бегство тысячу с лишним французских гренадеров.

Слава богу, мне удалось преградить им путь дальше, ко рву на штурм бурбонского лагеря. Моральная опустошенность и крайняя физическая усталость, которые следуют за боем не на жизнь, а на смерть, сыграли мне на руку. Мои приказы, казалось, вернули им минимальную способность мыслить. Они отвоевали у врага первую баррикаду, теперь надо было ее охранять, восстанавливая ситуацию, предшествовавшую атаке неприятеля. Студенты беспрекословно и покорно подчинились. Мне кажется, тот, кто пережил приступ безумия, сам потом, наверное, больше других удивляется своему безрассудству.

И раньше, до того дня, мне приходилось наблюдать явления, противоречившие теориям Базоша. Но атака роты студентов превосходила все, виденное мною: она отрицала все рациональные принципы. Вобан никогда бы не допустил такой вылазки, какую предприняли студенты, потому что не считал возможным так рисковать солдатами и потому что такой штурм не мог увенчаться успехом ни при каких обстоятельствах. И однако, каким бы невероятным это ни казалось, я стоял на ковре из трупов французских гренадеров и отдавал приказы мальчишкам, которые их победили.

Студент, который первым пошел в атаку, остался невредим, но вид у него был потерянный. Вся передняя часть его мундира промокла от крови сверху донизу. Он смотрел на свой штык, тоже покрытый алой жидкостью, ничего не понимая, словно весь окружавший его мир был новым, чужим и созданным другими существами. Я потряс его за плечи и спросил:

– Noi, noi[128]128
  Парень, а парень… (кат.)


[Закрыть], с тобой все в порядке? С тобой все в порядке?

Он смотрел на меня, не узнавая, и только открывал и закрывал рот. Его глаза глядели куда-то в иной мир, и на протяжении всего дня бедняга, будучи не в себе, говорил мне «профессор Басонс».

12

Джимми, естественно, не думал о людских трагедиях, а видел перед собой только сухие цифры. Для всех маршалов мира вопрос заключается только в том, приемлема ли данная цифра. Бервик счел, что может себе позволить потери первого дня наступления, и на следующее утро повторил штурм, бросив все силы на захват полуразрушенного бастиона Санта-Клара.

С балкона хутора Гинардо Джимми нетрудно было наблюдать за развитием событий на поле боя. А для несчастных букашек, которые участвовали в сражении за бастион по обе стороны, борьба превратилась в подобие кошмара, который повторяется снова и снова. После студенческой атаки не прошло и двенадцати часов, а все вернулось вспять: бурбонские солдаты заняли позиции за первой баррикадой, которую им удалось снова захватить, а мы укрывались за второй линией укреплений.

Весь день 13 августа продолжались атаки и контратаки на площадке бастиона; солдаты с одной баррикады пытались штурмовать другую и наоборот. Удерживая вторую баррикаду, мы стояли на краю пропасти. Один шаг назад, только один – и Санта-Клара окажется в руках Джимми. А завладев одним бастионом, он бы сразу неизбежно завоевал весь город. Бервик, хитрая лиса, приказал вести ложные атаки на другие участки стен. Эти хитрости никого не могли обмануть, и тем не менее дон Антонио оказался вынужден рассредоточить свои малочисленные подразделения, чтобы не оставлять без присмотра линию обороны. Именно этого, само собой разумеется, Джимми и ждал. Таким образом, силы, которые защищали ключевую позицию – бастион Санта-Клара, – сократились до тоненького заслона из задыхавшихся от дыма сражения и изнеможенных бойцов. И от этой горстки людей зависела судьба всего города.

В самом центре площадки бастиона стояло маленькое здание, служившее складом боеприпасов, которое я сам приказал там возвести. Обычно на всех хорошо построенных бастионах есть подземные склады, чтобы хранить порох и защищать его от влаги и огня. Но Санта-Клару построили кое-как, это было несовершенное и плохо спланированное укрепление, не располагавшее подвалами. В пылу битвы бойцы используют огромное количество пороха и нередко его просыпают. Как нетрудно понять, любая горящая щепка может привести к катастрофе. Если даже профессиональные солдаты часто допускают неточные движения, заряжая ружья, что говорить о простых горожанах, которые взяли в руки оружие. Предупреждать их об опасности, настаивать на том, чтобы они были аккуратны, было так же нелепо, как просить ребенка не разбить вазу, которую вы сами дали ему поиграть. Поэтому я решил, что лучше всего построить для боеприпасов это убежище, защищенное от искр и всяких катастроф. (Если вы не сочтете за труд вернуться на несколько страниц назад, то увидите это сооружение на рисунке, изображающем план сражения.)

Так вот, на протяжении целого дня обе стороны вели спор о том, кому будет принадлежать этот ничтожный сарайчик между двумя баррикадами, казавшийся островком в центре площадки бастиона. Сначала атаку вела Коронела, потом бурбонские войска. В отличие от Джимми, дон Антонио находился на передовой и обходил самые опасные участки. Там, где он появлялся, солдаты сразу воодушевлялись. Я до сих пор вспоминаю, как он похлопывал их по плечу, словно был им родным отцом, а не важным генералом.

– Дети мои, последний из вас стоит любого генерала. Представьте же себе, какое счастье для меня командовать вами.

В какую-то минуту мне пришла в голову мысль: «Пожалуй, это уже слишком». Конечно, замечательно, просто отлично, что дон Антонио подает пример отваги и самоотверженности, подобно военачальникам античных времен (Казанову мы, естественно, никогда не видели на баррикадах), но нельзя же допустить, чтобы нашего главнокомандующего постигла судьба профессора Басонса.

Чего я никак не мог понять, так это стратегии дона Антонио. Джимми уже одной ногой стоял на бастионе Санта-Клара, а потому система бастионной обороны перестала быть нашим преимуществом. Проходили часы, время от времени Вильяроэль сменял на второй баррикаде части, чьи ряды с каждым разом редели, но не предпринимал контратак. Такое решение приводило нас к игре в заклание агнцев, которую мы никогда выиграть не могли. По проходу, ведущему на бастион, Джимми мог все время присылать подкрепления и эвакуировать раненых. Такое развитие событий вело к долгой и тяжелой борьбе, а она естественно, – к большим потерям. Поскольку мы находились в совершенно очевидном меньшинстве, рано или поздно неприятелю удастся собрать необходимые силы и смести нашу оборону.

Все офицеры знали, что мы стоим на краю пропасти и что время играет против нас. Стоит нам потерять вторую баррикаду – и все будет кончено. Но поведение этих офицеров прекрасно отражало те настроения, которые царили в городе: ни один не попросил дона Антонио дать сигнал к переговорам. Совсем наоборот! Целый хоровод капитанов и полковников окружал Вильяроэля и не давал ему покоя – они просили разрешения начать штурм и отбросить неприятеля с первой баррикады. Слышны были голоса, говорившие по-каталански: «Si us plau, si us plau» – и по-испански: «Por favor, por favor»[129]129
  «Пожалуйста, пожалуйста» (кат., исп.).


[Закрыть]; затесалась среди них даже парочка немцев, твердивших: «Bitte, bitte, herr Anton!»[130]130
  «Пожалуйста, пожалуйста, господин Антон!» (нем.)


[Закрыть]

Я как сейчас помню, что стоял всего в нескольких метрах от бедного дона Антонио, который отвергал все мольбы этих офицеров, что вились вокруг него, как назойливые мухи. Все они прекрасно понимали безысходность нашего положения. И, несмотря на это, просили разрешения вести лобовую атаку против укреплений, которые защищали несколько вражеских батальонов. Дону Антонио пришлось приложить все свои силы, чтобы им воспрепятствовать.

Так продолжалось до самой ночи. Но сражение не стихло, вовсе нет. Над городом целый день звучал набатный звон, и даже после захода солнца колокола не замолчали. На поле сражения было светло: мы то и дело запускали яркие ракеты, чтобы вовремя заметить, когда свежие части противника начнут двигаться по проходу, и их уничтожить. Огоньки, возникавшие при выстрелах, расцвечивали темноту, точно тысячи мигающих в ночи светлячков. Около четырех часов утра я покинул Санта-Клару и пошел искать Косту, чтобы решить, какие орудия перевезти на этот бастион, потому что мы уже успели подготовить бойницы. Этот короткий разговор спас мне жизнь.

Как я сказал, в центре площадки, за которую шел бой, стоял сарайчик – я сам приказал построить его для хранения снаряжения и взрывчатки. Когда началась общая атака, я попросил одного старого сержанта очистить это помещение от всех боеприпасов. У меня не оставалось сомнений в том, что бурбонские войска – как бы это ни было для нас досадно – добьются успеха при наступлении, и я считал задачей первостепенной важности не дать им завладеть содержимым этого склада. Однако мне не дано было знать, что в суматохе первых стычек старый сержант погиб одним из первых. А это означало, что ему не хватило времени вызвать грузчиков себе в помощь, открыть все замки на первой, а потом и на второй двери, между которыми была прорыта узкая канава с водой для предотвращения возможного пожара, и, наконец, перенести все боеприпасы в другое место.

Даже сегодня, когда я думаю об этих днях, мне кажется невероятным, что трагедия не случилась раньше. Почти целые сутки оба войска, не зная о страшной опасности, сражались за сарайчик, набитый до самого потолка бочонками с порохом, гранатами, ружейными пулями, горелками и жестяными цилиндрами с картечью. И ничего за все это время не случилось. Mystère, наверное, хохотал до слез.

Из рассказа одного солдата, который остался в живых, я узнал, что в это время – в четыре часа утра, когда еще стояла глухая ночь, – кто-то крикнул: «Вперед, за святую Евлалию, вперед!» Барселонцы целый день сопротивлялись на баррикадах, ни разу не начав общей контратаки. Они были до того разочарованы таким течением событий, что послушались этого безумного безымянного голоса, в очередной раз достигли сарайчика, выбили оттуда бурбонских солдат и задержались там перед тем, как двигаться дальше к первой баррикаде.

За первой линией атакующих солдат всегда следовало несколько человек, нагруженных большими цилиндрическими корзинами из джута, в которых они несли боеприпасы, особенно гранаты. К этому времени, после целого дня и половины ночи непрерывных боев, плиты бастиона были покрыты трупами и дорожками просыпанного пороха. Запах его все время бил в ноздри.

Носильщики корзин укрылись как раз за стеной домика, полного взрывчатки, и тут какая-то случайная искра зажгла одну из пороховых дорожек. Пламя молниеносно побежало по ней к двум большим корзинам с гранатами, которые стояли у стены. А теперь представьте себе, что случилось потом.

Я думаю, что более сильный взрыв мне довелось видеть только один раз в жизни. Мы с Костой торопливо переговаривались очень далеко от Санта-Клары, но взрывная волна сбила нас с ног и поволокла по земле – а ведь мы были в двухстах с лишним метрах от входа на бастион. Взрыв окрасил все кругом в алый цвет, точно распустился гигантский мак. После этого раздался страшный грохот, который долго не прекращался. Языки пламени и обломки взметнулись в воздух, в самое небо, все выше и выше, а потом над доброй половиной города пролился дождь каменной крошки и осколков.

Я опустился на колени, ничего не соображая, и посмотрел на артиллериста Косту. Его слова доходили до меня как сквозь толщу воды. Потом мне удалось подняться с земли, и я пошел к проходу на бастион; ноги у меня заплетались, как у пьяного.

Заметим, что, когда Mystère развлекается, он может делить свои шутки поровну: оба войска понесли приблизительно одинаковое количество потерь. Более семидесяти ополченцев Коронелы взлетели на воздух вместе со злосчастным сарайчиком. Потери бурбонских частей были не столь многочисленными, но взрыв напугал их гораздо больше, потому что в их лагере распространился слух, будто мятежники заложили там мину.

Мины внушали всем безумный страх. В любой момент прямо у нас под ногами невидимый убийца мог поднести фитиль к заряду в тысячу или даже две тысячи килограмм пороха – количество зависело только от вашего воображения. Говорю же, это был просто несчастный случай из тех, которые часто происходят на войне, – может, просто масштабнее обычного, – но неприятельские солдаты, как испуганное стадо, бросились бежать со своих позиций. Ирония судьбы заключалась в том, что если раньше воюющие стороны вели жестокий бой за площадку Санта-Клары, то теперь одновременно, словно договорившись, покидали баррикады.

Проход на бастион, называемый горжей, всегда делают узким именно для того, чтобы предотвратить массовое бегство солдат. Как раз там встал капитан, по имени Жауме Тимор, с саблей в руках, который следил за тем, чтобы солдаты, еще имевшие возможность держать в руках оружие, не ускользнули с позиций.

– Если вы покинете Санта-Клару, город падет! – рычал он.

На бастионе горожане сражались целыми семьями, плечом к плечу. Великий Геродот говорил: «В мирное время сыновья погребают отцов, но война меняет естественный порядок вещей, отцы погребают сыновей»[131]131
  Парафраз цитаты из «Истории» древнегреческого историка Геродота (ок. 484 – ок. 425 до н. э.), кн. I, 87, перев. Г. Стратановского.


[Закрыть]. Происходившие в Барселоне события внесли поправки в изречение Геродота: были люди, которые похоронили не только детей, но и внуков. Из горжи появился один из моих соседей – Дидак Пальярес, и Тимор позволил ему отлучиться, сочтя причину уважительной. Если быть точным, причин было целых три: Пальярес нес три обугленных тела своих сыновей. Кожа их лиц свисала вниз черно-алыми лохмотьями; и я как сейчас помню одного из них, которому Перет вечно был должен несколько солей. Он пострадал больше других: на подбородке совсем не осталось кожи, и челюсти оказались обнажены. С неба еще продолжали сыпаться обломки, а дон Антонио уже был с нами и пытался утешить и подбодрить оставшихся в живых солдат. Несколько офицеров сделали попытку навести хоть какой-то порядок. Но на этот раз ничего у них не вышло.

Мои органы чувств никак не могли прийти в норму – мне казалось, будто я слышу глазами, а смотрю ушами. Повсюду виднелись куски мяса, похожие на бесформенные ошметки, которые обычно покрывают пол на бойне. Я поднял глаза. С вершины бастиона падали солдаты Коронелы, чьи тела были объяты пламенем: они прыгали вниз, истошно крича, словно моряки, спасающиеся с горящего корабля. Увидев все это, я сказал себе: «Дамы и господа, Суви-молодцу такое не по силам. И пропади пропадом этот город, родина и Конституции». Я развернулся и побежал прочь, как заяц.

«Не позволяйте страху думать за вас, – учили меня в Базоше, – а не то совсем перестанете думать». В теории все это было прекрасно. Однако, если вы чувствуете присутствие силы, способной смять бастион, как бумажный кораблик, даже Базош не в силах подавить присущего любому человеку эгоистичного инстинкта, который велит нам спасать свою жизнь. Десятки людей не смогли ему больше сопротивляться и теперь разбегались стремглав во все стороны. Я пересек ров и уже оказался на улицах города, когда вдруг меня остановило присутствие там многолюдной толпы.

Это были женщины – десятки и сотни женщин. Они приподнимали свои юбки до щиколоток, чтобы бежать быстрее, и двигались в противоположном направлении – к стенам города. Среди них я увидел Амелис.

– Что случилось, Марти? Что такое? – спросила она на бегу.

Их вывел на улицы страшный взрыв, и в царившем хаосе никто не помешал им оказаться прямо на боевых позициях. И мы, поддавшиеся панике солдаты, устыдились своего бегства и замедлили шаги.

Я думаю, что той ночью Барселону спасла не столько сабля Тимора, сколько женщины нашего города. Они стали обзывать беглецов трусами, ничтожествами и кастратами. Меня самого остановила Амелис:

– Вы позволите им войти в город?

Разрешите мне на минуту оставить эти воспоминания и посвятить несколько минут размышлениям. Каким идеалом были движимы барселонцы на протяжении долгого года осады? Свободами и Конституциями? Нет, я имею в виду этот странный клейстер, который приклеивает бойца к его позиции, изготовленный то ли Богом, то ли дьяволом – какая разница? Гражданские люди почти без всякой подготовки, четырнадцатилетние мальчишки и семидесятилетние старики, как моллюски, прицепились к бастионам. Почему? Разрешите мне ответить на этот вопрос: ими двигала могучая, нерушимая сила под названием «что скажут обо мне окружающие». Когда целый город на тебя смотрит, надо обладать большим мужеством, чтобы быть трусом.

Поэтому даже самые осторожные крысы, такие как Суви-Длинноног, вернулись на баррикады и выдержали всю ночь атаки противника, обладавшего огромным численным преимуществом, а потом еще продержались все утро. К полудню нервы у Суви-молодца были измотаны не меньше, чем у самого последнего ополченца Коронелы.

Вся середина бастиона Санта-Клара представляла собой кратер – огромную дыру, окруженную обугленными останками пятиугольной стены. В приступе безумия воюющие стороны продолжали сражаться за эту дыру. Ружья не переставая осыпали все пространство крупным градом пуль, и конца перестрелке не было видно. При этом дон Антонио ничего не предпринимал, не начинал ни одной атаки. Все это время весьма довольный собой Джимми подтягивал все новые и новые силы к первой баррикаде. Время играло ему на руку. Он думал (как и я в то время), что дон Антонио спятил или даже струсил, а потому пустил оборону на самотек. Как только за первой баррикадой соберется достаточно бурбонских батальонов, штурм нельзя будет остановить. А мы ничего не предпринимали, только удерживали вторую баррикаду и вели обстрел вражеских позиций с бастиона Порталь-Ноу и прилежащих к нему стен. Но эта стрельба никаких результатов не давала, кроме шума, потому что бурбонские солдаты прятались за первой баррикадой или перемещались по переходу, ведущему на Санта-Клару, и по траншее; эти сооружения с каждым часом становились все более глубокими и лучше укрепленными.

Поднять на бастион три пушки стоило нам безумных усилий. Но майоркинцы не только не соглашались стрелять, а даже не желали выставить жерла пушек в бойницы, которые я для них приготовил. Как всегда, мне казалось, что они ведут какую-то свою битву. Эти ребята уселись вокруг своих орудий и стали пить свое отвратительное зелье, которое готовят на Балеарских островах, никому больше его не предлагая, словно грохот сражения совершенно их не касался.

– Ради бога, – велел им я, – стрельните из своих пушек и разрушьте баррикаду, за которой прячутся бурбонские солдаты! Чего вы ждете?

Их командир покачал головой и снизошел только до пары слов, произнесенных с балеарским акцентом:

– Ses ordres. (Я жду приказа.)

Между бурбонской траншеей и нашим бастионом было довольно большое расстояние, потому что Суви-молодец, изменив план Вербома, позаботился о том, чтобы третья параллель оказалась как можно дальше от стены города.

Только потом я понял, что дон Антонио даже и не думал отвоевывать первую баррикаду. Джимми на этом участке был слишком силен, штурм привел бы только к кровопролитию, а потому Вильяроэль довольствовался тем, что мы просто сдерживали Бервика. Дон Антонио выждал до последней минуты и предпринял контратаку, когда до решающей атаки бурбонского маршала оставался один миг. И вот тогда, и никак не раньше, Вильяроэль отдал приказ, о котором знали только три офицера, среди которых был и Коста.

Дон Антонио отвел глаза от подзорной трубы и закричал своим зычным голосом истинного кастильца:

– К действию!

В небо взметнулась сигнальная ракета и превратилась в вышине в красное облачко. Как только Коста его увидел, он махнул рукой. Я стоял довольно далеко, но помню его голос – спустя мгновение пушки и мортиры выстрелили по траншее, создав завесу огня.

Мы увидели разрывы снарядов на бурбонских позициях, а потом наступление воинских частей из города: они появились справа и слева от нас и пошли в атаку. Стрéлки на предыдущей гравюре показывают, как они двигались.

На каждом фланге наступали двести хорошо обученных солдат под командованием подполковника Томеу и полковника Ортиса. И боже мой, как молниеносно они наступали!

Им пришлось двигаться вдоль третьей параллели, а потому они могли подвергнуться обстрелу бурбонских солдат из траншеи. Этим четыремстам воинам надо было бежать очень быстро, чтобы воспользоваться защитой артиллерии Косты. С двух сторон обе группы подбежали к переходу из траншеи, прыгнули в него и, воспользовавшись фашинами бурбонских укреплений, закрепились, чтобы оказаться напротив неприятеля. Вот так:

Ортис позаботился о том, чтобы при помощи вражеских фашин заблокировать подходы со стороны бурбонской траншеи, а Томеу проделал ту же самую операцию, но в направлении стен, и таким образом солдаты неприятеля, скопившиеся за первой баррикадой Санта-Клары, оказались в ловушке между отрядом Томеу и нашими частями, расположившимися за второй баррикадой.

Мне кажется, что этот маневр, предпринятый против войск, готовившихся к штурму осажденной крепости, был самым дерзким, точным и четким из всех, какие мне доводилось когда-либо видеть. Если бы Коста не был таким искусным артиллеристом, его залпы могли бы покончить с четырьмя сотнями наших солдат. Но мы увидели, как они благополучно добежали до прохода, нацелили свои ружья в окоп и убили всех застигнутых врасплох бурбонских солдат. (До сегодняшнего дня мне не удалось стереть из памяти их отчаянные крики из-под земли.)

Когда Джимми понял, что произошло, он уже ничего не мог предпринять. Ортис блокировал подходы на бастион, и Бервик не мог послать туда подкрепление.

Бурбонские солдаты, окруженные на Санта-Кларе, увидели отряд Томеу за своей спиной и поняли, что оказались в опасности. И в этот момент майоркинцы пустили в ход свои орудия. Почти вся первая баррикада рухнула, и ее камни полетели в солдат противника.

Гонимые залпами пушек спереди и ружейными выстрелами сзади, осаждавшие Санта-Клару солдаты бросились бегом вниз ко рву, надеясь обогнуть позиции Томеу и добраться до своей траншеи. Не стоит и говорить, что солдаты отрядов Ортиса и Томеу не пожалели отступающих и безжалостно расстреляли их с близкого расстояния. Стрелки с башни Сант-Жуан тоже принялись стрелять, воодушевленные видом бегущей в панике толпы врагов. По приказу командира мы, стоявшие за второй баррикадой, бросились к первому ряду укреплений и наконец завладели им, не встретив сопротивления противника.

Такова война. В одно мгновение ока сражение, которое казалось нам безнадежным и, по большому счету, проигранным, превратилось в охоту на белых кроликов. Более четырехсот французов не смогли вернуться в свой лагерь. Пленных мы не брали.

За пеленой дыма мне удалось разглядеть отважного французского офицера, который высунулся до пояса из-за парапета третьей параллели и пытался рассмотреть в подзорную трубу, что происходит у стен. Он понял, что подготовка решающего штурма провалилась, но не верил своим глазам. Рядом со мной в этот момент оказался не кто иной, как Бальестер. Он подыскивал подходящую цель для выстрела.

– Дай-ка мне! – Я вырвал заряженное ружье у него из рук, прицелился в подзорную трубу и выстрелил в неосторожного врага.

Пуля пробила ему шею, и кровь забила из раны красным фонтанчиком. Человек воздел руки, словно язычник, поклоняющийся своему идолу, и рухнул в глубины траншеи. Я помню, как его подзорная труба, освободившись от державших ее рук, описала несколько фигур в воздухе. Вы сейчас поймете, что эта пуля имела особое значение: поверженный мной враг был Дюпюи-Вобаном.

Я до сих пор содрогаюсь, когда думаю о том, что за долгие месяцы осады сделал только один выстрел и целью его оказался Вобан.

* * *

Увидев отступление своих войск, Джимми побледнел от сдерживаемой ярости и нагнул голову, а потом взорвался и стал ругать всех вокруг, называя их недоучками.

Затем он вошел на хутор Гинардо в сопровождении свиты офицеров. Нервы у него разыгрались гораздо сильнее, чем в решающие минуты битвы при Альмансе.

– Нам необходимо отвоевать потерянные позиции, даже если это будет стоить нам целого войска! – взвыл он, подняв сжатые кулаки. – Или, может быть, вы хотите, чтобы по всей Европе разнесся слух, что французская армия отступила перед бешеным натиском простых горожан?

Генералы попытались успокоить маршала, но Джимми не перестал выкрикивать свои угрозы:

– Молчать! Мне необходимо получить подробный отчет об этом безобразии от его авторов. Я требую, чтобы передо мной предстали бригадные командиры Совебёф и Дюверже! И маркиз Поластрон в придачу!

Ему сообщили, что явиться они никак не могут: и Совебёф, и Дюверже убиты во время атаки. А о маркизе Поластроне пока никаких известий никто не получал. Но очень скоро новости до штаба дошли. Кто-то из разъяренных солдат Коронелы отрезал голову убитого Поластрона, зарядил ею пушку крупного калибра и выстрелил этим снарядом прямо по хутору Гинардо. Услышав этот грохот, все присутствующие, кроме Джимми, пригнулись. Бервик вышел на балкон. На плитах волчком вращался почерневший и дымящийся череп Поластрона.

В эту минуту явились офицеры из тех, которых Джимми уважал больше, чем остальных, в том числе подполковник Ла Мотт. Он шел, хромая, потому что был ранен в бою; лицо его почернело от дыма, а мундир висел клочьями.

– Ваше превосходительство, отвоевать подножие бастиона Санта-Клара будет стоить нам самых отборных частей, огромного количества жертв и большой крови, – излагал Ла Мотт свои доводы. – Если мы не получим новых французских подкреплений, то сможем продвинуться лишь на несколько пядей, и каждая из них нам достанется дорогой ценой. Сейчас эти canailles[132]132
  Сволочи (фр.).


[Закрыть], воодушевляемые своими генералами и правительством, собираются на своих стенах и под звуки музыки насмехаются над нами, осыпая проклятиями.

Так оно и было. Отвоеванные позиции заполнились до отказа мужчинами и женщинами, которые праздновали победу. В толпе затесалось и несколько музыкантов. По правде сказать, манеры горожан не отличались изысканностью. Сами понимаете, о чем я говорю: голые задницы, обращенные к неприятелю со стен, выдержавших штурм, и все в таком роде.

Несмотря ни на что, Джимми настаивал на своем плане, пока ему не принесли отчет о потерях. Цифры способны остудить даже самую горячую голову. Только при наступлении на Санта-Клару он лишился тысячи пятисот бойцов, а с начала работ в траншее количество потерь превышало пять тысяч. Эти цифры он позволить себе не мог. Но самой ужасной новостью было количество убитых и раненых офицеров. Среди них оказался и Дюпюи-Вобан, которого моя пуля ранила в шею. Документ содержал еще одну важную информацию, и Бервик сумел понять ее смысл.