Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

В отличие от битв в открытом поле, во время осад бойцы сражаются под прикрытием укреплений. Из тысяч и тысяч ружейных выстрелов очень немногие достигают тел врагов. Артиллерия враждующих сторон действует с предельной осторожностью, чтобы не поразить солдат собственной армии. Подавляющее большинство убитых пали от ударов штыка. И эта цифра говорила о решимости «мятежников» гораздо лучше, чем любая речь. Ничто не позволяло предполагать, что новый штурм будет менее кровопролитным, а результат его иным. Вполне вероятно, что новая атака закончится такой же бойней, как первое наступление: бреши снова закрыты, а грязные canailles стоят на стенах и над Джимми издеваются.

Он так никогда и не простил дону Антонио унижения Санта-Клары. И поскольку Бервик не смог одержать победу, он начал искать виновника поражения и вызвал в свой кабинет Вербома. Колбасник из Антверпена понимал, почему его вызвали в штаб, а потому начал защищаться прежде, чем маршал пошел в атаку.

– Я предупреждал, что траншею надо было еще доработать, – сказал он, – и поэтому штурм не следовало начинать так рано.

Однако он заблуждался, считая, что его обвинителем будет Джимми.

– Это всегдашняя отговорка инженеров на тот случай, если их планы приводят к поражению.

Эти слова произнес не кто иной, как Дюпюи-Вобан, который только что вошел в комнату. Он сильно ослабел от потери крови; толстый слой бинтов скрывал пятнадцатое из полученных им на поле боя ранений. Если бы моя пуля прошла на один сантиметр правее, оно стало бы последним.

Вобан тяжело опустился на стул, держа в руках свернутые в трубочку бумаги. Потом развернул их и сказал:

– Знайте, что время, которое потребуется мне, дабы оправиться от раны, я посвящу изучению этих планов.

Одному инженеру завладеть планами другого было не просто невежливостью, а из ряда вон выходящим оскорблением.

– Но это планы моей траншеи! – запротестовал Вербом.

– Вашей? Вы в этом уверены? – спросил Дюпюи-Вобан. – Но коли так, вы должны отвечать за эти чертежи головой. – Несмотря на рану в шее, он говорил четко и ясно, соблюдая все правила Базоша. – Во время работ в траншею просачивалась вода. Мы полдня копали окопы, а потом полдня вычерпывали воду, которая в них накапливалась. Вражеская артиллерия наносит нам непоправимый урон. Недопустимо терять каждый день от двадцати до тридцати прекрасно подготовленных саперов, которых нам некем заменить. И какова причина? А она кроется в том, что параллели невероятно широки и очень мелки, поэтому снаряды, летящие из города, взрываются и разлетаются на осколки прямо над нашими головами. Никто не может выдержать такого кровопролития.

Вербом хотел было что-то сказать, но Дюпюи-Вобан не стал даже слушать его возражения.

– Я мог бы бесконечно перечислять злокозненные подвохи, которые содержат ваши чертежи, – продолжил он. – Но этим дело не ограничивается. Самая абсурдная их черта состоит в том, что подходы, ведущие от третьей параллели к боевым площадкам Санта-Клары, так длинны, будто специально сделаны для того, чтобы их перерезали с флангов во время вылазки неприятеля. Представьте себе, что наш Господь Бог, создавая человека, дал бы ему шею жирафа, такую длинную и тонкую, что его можно было бы обезглавить одним ударом перочинного ножа. Такова и ваша траншея. – Тут он бросил планы на пол. – Господи! Если эти чертежи действительно создали вы, можно высказать только два предположения. Первое: вы опасный невежда, недостойный звания инженера; человек, по какой-то странной иронии судьбы занявший пост, на который никак не мог претендовать по своим способностям. Второе предположение, делающее вас преступником: если вы автор этих планов, перед нами стоит тайный враг Двух Корон, шпион эрцгерцога. Выбирайте сами.

Вербом посмотрел на Джимми в поисках поддержки. Но в подобных случаях Бервик только еще шире открывал свои холодные глаза и выпрямлял спину, а губы его растягивались в презрительной улыбочке. И могу вас уверить, что эта гримаса заставила бы побледнеть самого Чингисхана, – я испытал ее действие на собственной шкуре. Джимми замолкал, предоставляя своей жертве самой искать себе оправданий, которых не существовало.

– Быть может… – заикаясь, произнес бледный Вербом, загнанный в ловушку, – может быть, при составлении планов в них внес изменения какой-нибудь вражеский лазутчик.

– Ха-ха! – Джимми зааплодировал. – Только этого нам не хватало. Оказывается, мошенник мошенника перехитрил!

Когда Бервик хотел, он умел разговаривать таким жутким ледяным тоном, словно метал в собеседника дротики сосулек.

– Прочь с моих глаз, дурак.

Оставаясь наедине, Джимми и Дюпюи-Вобан забывали об иерархии и обращались друг к другу на «ты».

– Ты будешь его судить? – спросил Дюпюи.

– Нет, – ответил Джимми, наблюдая за последними стычками на поле сражения. – Филипп уже истратил на эту осаду двадцать миллионов. Осудить сейчас его главного инженера может мне стоить слишком дорого. Но даю тебе слово – этот человек никогда больше не перейдет Пиренеи. Ему придется всю жизнь служить этому идиоту, которого посадили на мадридский трон, и терпеть от него унижения и обиды.

Эти слова означали для Вербома пожизненный приговор, и даже сам Джимми не предполагал, насколько этот приговор жесток. Из-за него колбасник из Антверпена, который всегда искал любви вышестоящих и восхищения тех, кто стоял ниже его на иерархической лестнице, вынужден был всю оставшуюся жизнь молить безумного короля, чтобы тот защитил его от грубых солдат, называвших инженеров не иначе как «каменщиками» и «чудилами». Такова была расплата за его деяния. (Да к тому же потом явился я и убил его. Это я уже рассказывал?)

Дюпюи рассматривал планы Вербома, которые на самом деле были моей работой, не переставая улыбаться и качать головой.

– Что это ты улыбаешься? – укорил его Джимми. – Нас отколошматили, а тебя это, кажется, не огорчает, а только веселит.

Не отрывая глаз от планов, Дюпюи-Вобан сказал:

– Он ученик моего двоюродного брата. Чего же ты хотел?

Джимми вскипел:

– Я думал, ты исправишь все подвохи, спрятанные в планах этой траншеи.

– Именно так я бы и поступил, – сказал Дюпюи-Вобан, – если бы ты дал мне время. В этом Вербом прав: ты не сумел сдержаться. И Марти знал, что у тебя не хватит терпения, что тебе захочется быстрой победы. Поэтому сегодня Вобан в очередной раз победил Кегорна. Теперь у нас остаются только два выхода: или мы согласимся с новым поражением и оставим эту траншею, или пойдем вперед, исправляя ошибки кровью. – Он бросил планы на пол. – Это не траншея, а лабиринт.

– Нет, это узел, – поправил его Джимми, размышляя вслух.

13

Вообразив, что перед ним гордиев узел, Джимми решил разрубить его ударами топора. Это было очень характерное для него решение. Его укорили в том, что он поспешил с атакой и, движимый своими политическими устремлениями, последовал рецептам Кегорна. Ну что ж, он готов исправить ошибку. Вобан? Кегорн? Ни тот ни другой.

Бервик расположил сотню пушек в одну линию с целью уничтожить все камни, преграждавшие ему путь, – все до последнего. Его план, игнорировавший все осадное искусство, состоял в том, чтобы стереть в порошок все остатки стен и бастионов и дать возможность армии Двух Корон продвигаться вперед строем, словно битва шла в открытом поле. Времени на это могло уйти много, но какая ему была разница? Теперь спешить уже было некуда. После поражения на бастионе Санта-Клара Джимми смирился с тем, что ему предстоит отказаться от претензий на английский трон. Бервик хотел бы оказаться в Лондоне и бороться за право стать королем, однако прозябал здесь, и его будущее погибало по вине мятежного города.

Против такого шквала артиллерийского огня ничего поделать было нельзя, все инженерное искусство теряло всякий смысл. В первый раз за всю осаду я увидел Косту, нашего артиллериста, при любых обстоятельствах невозмутимо жевавшего петрушку, в отчаянии. Когда мы встречались за стенами, прячась от разрушительных взрывов, он тянул меня за рукав и кричал мне на ухо, умоляя и укоряя:

– Я обещал сдерживать их до тех пор, пока соотношение их орудий к нашим не превысит пяти к трем. Но сейчас на каждую нашу пушку приходится по девять бурбонских. Ради всего святого, чего еще вы от нас хотите?

Я высвобождался из его хватки, ничего не отвечая. Майоркинцы продолжали творить чудеса до самого конца. Они стреляли из своих мортир и, не успевал неприятель определить их позицию, перемещали орудия и снова вели огонь. Каждый день они уничтожали несколько пушек врага. Бомбы падали под ноги французским или испанским артиллеристам, разрывая их тела на куски и поднимая тяжелые стволы на высоту Вавилонской башни.

Как величественно и прекрасно зрелище взлетающей в небеса тяжеленной пушки, словно ее кто-то сильно раскачал на одеяле и подбросил вверх! Мы видели, как трехметровые железные или бронзовые трубы крутятся в воздухе вместе со всеми солдатами расчета. Мы наблюдали за тем, как орудийные передки выписывали прекрасные параболы в небе, вертясь, словно колесо, о котором говорил Иаков[133]133
  На самом деле Марти, по всей видимости, имеет в виду видение пророка Иезекииля (Иез. 10).


[Закрыть]. Стоя на своем балконе с подзорной трубой в руке, Джимми, как большой ценитель прекрасного, имел возможность получать эстетическое удовольствие от открывавшейся ему картины, и его совершенно не волновало, как были отмечены взлетавшие в небо орудия: красными полосами или французским солнцем.

Но искусство наших артиллеристов не давало никаких результатов. В бурбонской армии имелись неистощимые резервы запасных частей, и там не переводились ни солдаты, ни оружие. А в нашем случае все было не так: каждый убитый майоркинец представлял собой невосполнимую потерю, но эти странные ребята никогда не упоминали о своих погибших друзьях.

* * *

Решение Джимми использовать бурю артиллерийского огня явилось новым шагом в этой безумной войне. Осада перестала быть дуэлью двух интеллектов, а превратилась просто в уничтожение города. Дон Антонио приказал мне покинуть передовую, и причина для этого у него была веская: при новой стратегии неприятеля никакие технические вопросы решать не приходилось. Казалось, что мы перешли границу разума и цивилизации. «Чтобы приблизиться к совершенству, нам надо выйти за пределы человеческих возможностей», – сказал мне когда-то дон Антонио. И действительно, метод Джимми, могущественный и одновременно первобытный, разрушительный и безумный, приводил к ситуации, в которой никаких пределов не существовало. Мне кажется, что одна деталь достойна упоминания: в первый день вдали от укреплений, подвергавшихся постоянному огню, я чувствовал себя плохо, словно тосковал по той боли, которая раньше меня мучила.

Итак, не имея ни малейшей возможности быть полезным на стенах, которые постепенно разрушались, я приступил к работам внутри города. Нам уже давно было известно, что враг пытается заложить мину под нашими ногами. Мне мины всегда были противны. Вобану они не нравились, а мы всегда волей-неволей наследуем вкусы наших учителей. Маркиз считал мины ловушками, использование которых для людей благородных непростительно. Согласно его принципам, с противником надо сражаться лицом к лицу, а не наносить ему удары исподтишка. А кроме того, рациональный мозг Вобана никак не мог доверять moyen si incertain[134]134
  Столь ненадежному способу (фр.).


[Закрыть], по его собственному выражению.

У работ по закладке мин много сторонников. Если осаждающим крепость удается сделать подкоп под стенами и заложить туда взрывчатку, они могут нанести защитникам крепости неожиданный удар и при этом ничем не рисковать. Все тяготы осады заканчиваются в один миг, а победа получается громкой, окончательной и неоспоримой. Мне довелось познакомиться с маганонами, которые мечтали построить подкоп, куда можно было бы заложить двадцать тысяч килограмм взрывчатки. (Это доказывает лишь одно: даже в области самой точной из наук встречаются люди, не знающие меры. Они хотели взорвать стены или весь город целиком?)

Восторг сторонников этого способа понять нетрудно. Минами пользуются в надежде на то, что они сэкономят время и человеческие жизни. Но на самом деле мой опыт доказывает, что никакой выгоды от них нет. Рытье подкопа требует ресурсов, которых неминуемо лишается Наступательная Траншея. Желая сэкономить время, его теряют. И к тому же осажденные не будут сидеть сложа руки. Как говорил Вобан, «окольными дорожками к славе не прийти».

Но у Суви-Длиннонога была и еще одна причина испытывать ненависть к минам. И заключалась она в том, что из всех способов, изобретенных людьми, чтобы убивать себе подобных, самым ужасным и зловещим является борьба под землей.

Наших минеров все отличали по запаху. Они проводили под землей столько времени, что их тела распространяли горячую вонь. Не нужно было учиться в Базоше, чтобы отличать их в толпе, и горожане называли их cucs, то есть «черви». Как же звали командира этой бригады? Вот беда, не могу вспомнить.

Червям пока никаких результатов добиться не удалось. Мы знали, что где-то между бастионами Порталь-Ноу и Санта-Клара неприятель рыл подкоп. Зная Джимми, нетрудно было себе представить, что, если бы им удалось начинить этот подкоп порохом, ночной взрыв 15 августа показался бы нам простой искрой из огнива. Я попросил командира червей ввести меня в курс дела. (Как же все-таки его звали? Иногда память играет с нами странные шутки!) Бойцы его отряда изнемогали от усталости, и пополнение было им весьма кстати.

Чтобы бороться с минами противника, осажденные копают свои собственные туннели. Цель этих работ состоит в том, чтобы обнаружить подкопы неприятеля, разрушить их и привести в негодность. Это война в подземных лабиринтах, и в ней не столько стреляют, сколько жгут, закалывают ножами и выкуривают дымом. Наш командир червей начал рыть несколько подкопов, но найти центральную галерею противника ему никак не удавалось.

– Не тратьте время на новые подкопы, – сказал он мне, – главное – прослушивайте стены. Как только найдете что-нибудь подозрительное, просто оповестите нас. А мы уж позаботимся обо всем остальном.

Советы людей, обладающих опытом, всегда казались мне полезнее указаний теоретиков. Я кивнул и поговорил с Бальестером и его ребятами.

– Ползите за мной. И пусть каждый возьмет с собой только одну гранату, один кинжал и два заряженных пистолета. И ничего больше.

Вход в наш подкоп находился в развалинах одного из домов, неподалеку от стен, чтобы скрыть его от глаз вражеских шпионов. Командир червей (сколько я ни стараюсь, не могу припомнить, как же его звали) приготовил для нас инструменты. Они представляли собой огромную ценность, и обращаться с ними надо было очень осторожно. Бальестер, не имевший ни малейшего понятия об этих делах, рассмеялся:

– Вы что, собираетесь вместо оружия взять с собой эти восемь длинных тростинок и четыре тарелки с дыркой посередине?

– Это не тростинки и тарелки, – объяснил я, стараясь не смотреть ему в лицо, – а зонды и воронки. И они очень дорогие.

В узких проходах шахты было жизненно важно соблюдать тишину. Прежде чем спуститься по лестнице в колодец, я собрал их в кружок и попытался научить нескольким словам на языке жестов.

Ничего у меня не получилось, потому что я был напуган. Мои пальцы так дрожали, что мне пришлось оставить эту затею. Ситуация сложилась довольно неприятная. Эти ребята сгрудились вокруг меня, ожидая советов, которые могли им помочь вернуться из ада, куда нам предстояло отправиться. Я стал их непосредственным начальником, главой экспедиции, и должен был указать им обратную дорогу в мир живых. Мой взгляд упал вниз, в черный колодец, который уходил вертикально вглубь земли, а потом сворачивал к вражеским позициям. Я представил себе, что там нас ожидают такие же окопы, как на поверхности земли, но подземные и запутанные, изгибающиеся на каждом шагу. Безжалостные бурбонские солдаты, обладающие большим опытом борьбы под землей и куда более многочисленные, чем наш отряд. И быть может, двадцать тысяч килограмм пороха, готовые взорваться, как только мы приблизимся к складу. Меня пробила болезненная дрожь.

* * *

После обороны Барселоны я никогда больше не спускался в подкоп для установки мин или для поиска зарядов противника. Одного раза, в Барселоне 1714 года, мне оказалось предостаточно. И в этот первый в моей жизни раз я расплакался перед отрядом здоровяков, точно мальчишка. И хотите знать, что случилось?

Мир еще не видел таких нежных и снисходительных людей, как микелеты, которые простили мне мое отчаяние. Более того, искренность эти люди ценили превыше любого авторитета, и им показалось, что за моим страхом кроется недоверие к ним, а потому они стали вести себя, словно раскаявшиеся в своем проступке дети.

– Мы с капитаном Бальестером пойдем впереди, – сказал я, притворяясь, будто воспрянул духом. – Потом пойдут все остальные. Понятно?

Согласно всем пособиям, главный туннель должен быть достаточно широким, чтобы солдаты могли по нему продвигаться по двое. Один несет инструменты, а другой, с лампой в одной руке и пистолетом в другой, освещает ему путь и защищает его. Ха-ха! J’emmerde les manuels![135]135
  Срал я на эти ваши учебники! (фр.)


[Закрыть] Проход был так узок, что стены его давили нам на плечи. Бальестеру пришлось следовать за мной, прижавшись головой к моим ногам, пока я тащил все инструменты и лампу. Мы проползли десять метров, потом двадцать и тридцать. Я остановился, почувствовав удушье; это было хуже чем виселица.

Мы спустились под землю всего на несколько метров, но от стен исходил жар, точно мы оказались в печи. Артиллерийские залпы доносились до нас глухо и неясно. Бубум, бубум, бубум. С плохо укрепленного потолка потихоньку сыпалась земляная пыль. Я подумал, что туннель сейчас обвалится.

Участь дождевого червяка не для Суви-молодца. Дыхание у меня сперло еще сильнее, мне показалось, что горло мне кто-то сжал щипцами. Под землей мои чувства, натренированные в Базоше, ни на что или почти ни на что не годились; темнота уравнивает всех людей, низводя их до уровня кротов. Жалкие светильники, которые мы тащили с собой, не столько освещали нам путь, сколько показывали нам мглу, слепившую нас. А поскольку я, будучи начеку, привык видеть за четверых, теперь ограниченность зрения удручала меня еще сильнее.

Я кое-как повернул голову назад: этот дурак Бальестер что-то тихонько пробормотал. Он указал пальцем на потолок и стены; лишь теперь микелеты поняли, почему я требовал выносить всю мебель из домов с самого начала осады. Вся эта длинная кишка была укреплена балками, которые мы утащили из покинутых домов. Оконные рамы служили прекрасными подпорами туннеля, укрепляя его сверху и с боков, а из ножек столов была сделана обшивка стен.

Мы поползли дальше и углубились в бесконечно длинный коридор, который заканчивался развилкой. Я решил ползти по правому проходу.

Задержавшись на одном из участков галереи, я прислонил к стене воронку, прижал ухо к этой большой глиняной тарелке и, скорчившись, жестом приказал Бальестеру соблюдать тишину. Его ребята сгрудились за ним – ими двигало скорее любопытство, чем желание побыстрее вступить в бой.

Земляные стены передают звуки во множестве, а керамический раструб усиливает их, словно микроскоп для изучения звуков. Я вставил первую трубку в отверстие в центре воронки и нажал на конец зонда. Земля оказалась рыхлой, и мне не стоило большого труда постепенно пробить почву. Когда вся первая трубка ушла в землю, я присоединил к ней следующую при помощи резьбы на ее конце и снова стал пробивать толщу земли. Потом следующая трубка и еще одна. Наконец мой слух и моя рука дали мне знать, что наш длинный зонд оказался в какой-то полости, потому что сопротивления земли теперь не чувствовалось. Тогда я просунул через зонд тонкую проволоку, чтобы очистить его отверстие, а закончив эту операцию, втянул проволоку обратно и стал смотреть через зонд, словно это был перископ.

Мой глаз располагал лишь кончиком зонда, выглядывавшим в галерею противника. Мерцающие огоньки, какое-то движение, тени. Я не столько видел их, сколько слышал. Но они были там.

Темные фигуры двигались перед моим крошечным глазком. Я слышал стук их кирок, движение наполненных корзин по земле – и, казалось, ясно видел все. Я различал даже, как кто-то из них потихоньку откашливался.

– Что это вы такое делаете? – прошептал Бальестер.

Его вопрос был вызван моими странными движениями. Я приближал один глаз к отверстию зонда на один очень короткий, как дыхание, миг, а потом резким и нервным движением отстранял голову, словно курица, которая ищет червяков. Через некоторое время все повторялось. Я решительным жестом приказал ему замолчать.

Но было уже поздно. Возможно, они услышали Бальестера, а может быть, заметили конец зонда в своей галерее, не знаю.

Мое лицо и физиономию Бальестера разделяли всего какие-то полметра, и как раз между нами из стены показался вражеский зонд. Цилиндрической формы червячок вторгался в наше пространство; его круглое отверстие было не шире, чем сложенные вместе указательный и большой пальцы. Но присутствие его внушало ужас. Нас обнаружили.

Эта невинная с виду трубочка означала смерть. За этим круглым наконечником таились убийцы, думавшие только о том, как нас уничтожить. Французские саперы, закаленные в тысячах сражений, обученные, возможно, самим Вобаном. И надо признать, что им потребовалось совсем немного времени. Услышав нас или просто заподозрив наше присутствие, один из них направил в нашу сторону зонд и нашел нас с первой же попытки. Ужас сковал все мое тело.

Бальестер это понял и отреагировал по-своему: вставил дуло своего пистолета в трубку вражеского зонда и нажал на курок. Мы услышали крики. Вне всякого сомнения, пуля Бальестера попала прямо в глаз наблюдателя. (Возможно, теперь вам стало ясно, почему я двигал головой, как курица.) Товарищи убитого всполошились. Крики. Проклятия. Я отбросил все предосторожности и завопил:

– Назад, назад! Бежим, пока нас не выкурили!

У меня были веские причины отдать такой приказ. К моей природной трусости прибавлялись уроки Базоша.

Обнаружив галерею противника, бригада минеров начинает копать небольшой trou[136]136
  Паз (фр.).


[Закрыть]. Через него в галерею проталкивают плотный шар из хвои, размером с маленькое ядро, обмазанный дегтем, который предварительно поджигают. Сначала может показаться, что большой опасности такой снаряд не представляет, но это не так. В узких проходах дым – смертельное оружие. Через полминуты воздух в галерее кончается, и бойцы теряют сознание и умирают от удушья. А если их не успевает убить недостаток кислорода, то это делают враги, которые проникают в галерею, когда дым рассеивается, и добивают несчастных ножами.

Французские минеры были гораздо лучше подготовлены, чем микелеты, а потому проделали бы паз для дымовой шашки гораздо быстрее, чем мы. А учебник Суви-молодца гласит: если у тебя нет возможности выиграть забег, немедленно беги в обратную сторону. И поскорее!

Мы выползли наружу, как сороконожка, и поднялись по лестнице как раз вовремя. Едва мы оказались снаружи, колодец начал изрыгать клубы черного дыма, точно рот великана, решившего немного покурить.

Я ограничился тем, что спросил у Бальестера:

– Откуда вы знали, что по правилам надо вставлять дуло пистолета в отверстие зонда и стрелять?

– Я этого не знал.

Мне не хотелось подниматься с земли, и я уселся в углу дома без крыши, закрыв лицо ладонями. Микелеты, не понимая моей печали, попытались меня утешить. Я горько рассмеялся и сказал им:

– Вы очень скоро поймете, почему я так расстраиваюсь.

Командир червей явился, чтобы сменить нас, забрал свои инструменты и попросил сообщить новости.

– Что вы говорите? – возмутился он. – Вы подарили врагу расположение одной из наших галерей? И они выкурили оттуда вас, а не вы их? – Тут он схватился за голову. – Да знаете ли вы, чего нам стоило вырыть этот проход? А вы за какие-то полчаса свели на нет все наши труды! Как я теперь поведу своих людей по галерее, расположение которой неприятель уже знает? Надо замуровать ее и выкопать еще одну! Ну что за идиотов посылает на мою голову правительство!

* * *

Последние дни в минных галереях были так ужасны, что у меня нет слов. Но страшнее всего были укоризненные взгляды командира червей (вот незадача, до сих пор никак не могу вспомнить его имя), когда мы спускались в колодец.

Над нами стояли стены, штурм которых мог начаться в любой момент, а где-то под нами – тайный склад с тоннами пороха; и возможно, взрыву суждено было раздаться за миг до того, как мы его обнаружим. Однажды, когда мы уже собирались спуститься по лесенке, мне пришлось остановить отряд Бальестера: из колодца доносились голоса. Несмотря на то что расстояние искажало их, я понял, что они не принадлежали червям. Микелеты прицелились вниз.

Я в полном молчании прислушался к голосам из глубины. Это была странная смесь, шепот на испанском и французском. У бурбонских войск никогда не было недостатка в предателях-бутифлерах, и легко было себе представить, что неприятель пользовался их услугами и под землей.

Все курки были наготове, дула ружей со всех сторон окружили колодец. И тут на вершине лестницы показалась золотистая головка, украшенная косичками. Мальчуган поднял голову и весело сказал:

– Привет, патрон! Что ты здесь делаешь?

За Анфаном из-под земли вылез Нан и еще несколько червей. Я не мог произнести ни слова от изумления. Командир маленького отряда объяснил мне:

– Все хорошо, этот мальчуган вместе с карликом избавляет нас от лишней работы. Они такие маленькие и проворные, что мы отправляем их в самые узкие проходы, чтобы прослушивать стены. Вы что, их знаете? Послушайте, что вы на меня так уставились?

Этот эпизод послужил поводом для моей последней ссоры с Амелис. Я отправился на пляж самыми гигантскими шагами, какие только мог делать длинноногий Марти Сувирия, и нашел ее в очереди у военной походной кухни.

Единственная пища, которую правительство распределяло бесплатно, представляла собой баланду, сваренную из мелкой и костлявой рыбешки. Очередь строжайше соблюдалась – во избежание беспорядков красные подстилки окружали ее вооруженными солдатами. В каждую плошку наливали не больше двух половников этого варева. Амелис не обратила внимания на мой окрик. От усталости под глазами у нее были большие лиловые круги, и все ее внимание сосредоточилось на спине стоявшего впереди человека. Я схватил ее за руку и вытащил из очереди. Она отчаянно сопротивлялась, крича и отбиваясь, но весила не больше перышка.

Как только Амелис покинула очередь, женщина, стоявшая за ней, не испытывая ни малейшей жалости к соседке, сомкнула ряд. Когда моя подруга увидела это, ноги ее подкосились. Она с плачем опустилась на колени на песок, и ее юбка раскрылась, как лепестки цветка.

– Анфан! – закричал я. – Как ты могла допустить, что он завербовался в армию?

– Oh Déu meu . Oh Déu meu, – повторяла она, рыдая.

– Его завербовали! – не отступал я. – Он погибнет под землей!

Амелис подняла ко мне залитое слезами лицо и сказала:

– Ты знаешь, когда я встала в эту очередь? Вчера в полдень!

– Мы забрали его с войны, из окопов! – продолжал я. – И все ради того, чтобы он погиб от взрыва или от пули в глаз! Для французских стрелков это не игра!

Амелис бросила мне в лицо железный котелок.

– Я провела здесь всю ночь и весь сегодняшний день. А ты вытащил меня из очереди! Что мы будем есть? Скажи мне!

Говорить с ней было бесполезно – за Амелис говорил голод. Даже долго спорить ей было не под силу, и она уронила голову, точно умирающий зверек.

Половина этого супа предназначалась для раненых и недужных в больницах, а остатки раздавали нуждающимся. Варево, которое с каждым днем становилось все жиже, готовили на пресной воде из единственной канавы, по которой еще поступала в город вода. Неприятель перекрыл все остальные и оставил этот единственный ручей, куда нарочно сбрасывал трупы. Но барселонские бедняки ели эту баланду за милую душу: в сравнении с хлебом из очисток фасоли она казалась им изысканным яством.

Пока мы ругались, котлы опустели. Женщина, занявшая в очереди место Амелис, оказалась последней счастливицей и унесла полчерпака супа. Остальные возмутились, но шумели не слишком – люди были измождены, и пары ударов прикладами хватило, чтобы разогнать толпу. Вопли Амелис сменились градом слез.

Мне ничего другого не оставалось, как поговорить с самим Анфаном. И тут необходимо поговорить об одном явлении, которое я по небрежности не учел: течение времени. Я познакомился с Наном и Анфаном при осаде Тортосы. Сейчас тот 1708 год кажется мне далеким прошлым. Анфан родился где-то на рубеже веков, а значит, в 1708 году ему было лет восемь. Тогда в 1714 году ему уже исполнилось четырнадцать.

Соответственно, он уже не был ребенком. Увидев, что Анфан поднимается из подкопа, я попросил командира червей списать его из отряда, но против ответа не смог ничего возразить. Командир червей посмотрел на меня скорее удивленно, чем осуждающе, и сказал:

– У нас и так мало людей, почему я должен освобождать от службы парней призывного возраста?

Возрастная граница, перейдя которую каталонцы были обязаны защищать свою родину с оружием в руках, была установлена в четырнадцать лет. И по правде говоря, после стольких лет жизни с нами ухоженный и воспитанный Анфан выглядел крепким и здоровым парнем. Я виню себя в том, что не заметил этого раньше. Если день за днем наблюдать за травой на лугу, ее роста не заметишь. И к тому же родители всегда будут видеть в своем сыне ребенка, которым он был когда-то.

Спор с Анфаном, вероятно, привел бы к обратному результату, поэтому я завел ласковую беседу. Сначала мы долго говорили об операциях минеров, и Анфан с радостью раскрыл мне все подробности своей работы. Черви рыли узкие туннели в боковых стенах основной галереи, экономя таким образом время и усилия. Эти проходы были так узки, что взрослый мужчина не пролезет, но Нану и Анфану места хватало. Обнаружив галерею неприятеля, они рыли в стене – по диагонали сверху вниз – узкую щель шириной в кулак, через нее бросали во вражеский туннель две или три гранаты с зажженными фитилями и потом улепетывали на четвереньках.

Я улыбался, слушая его рассказ, но на душе у меня кошки скребли. В подземной войне бойцы одного лагеря узнают своих невидимых врагов по приемам, которые те применяют. У меня не было ни малейших сомнений: в бурбонском лагере уже назначена награда тому, кто изловит эту парочку крыс.

– А о Нане ты не подумал? – спросил я с холодной улыбкой на губах. – В эту самую минуту десятки французов придумывают, как им вас убить.

Мальчишка упер руки в бока, словно бросая мне вызов, и ответил: