Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

Все вокруг кишело белыми мундирами, сотни французов заполнили ров. Отряд, сопровождавший Бардоненша, пытался защитить своего капитана, а микелеты – своего командира. Они стреляли и размахивали ножами как безумные, но поток бурбонских солдат с каждой минутой нарастал. В городе шла жестокая битва: к этому времени более сорока тысяч ружей беспорядочно стреляли на всех улицах города, и казалось, что постоянно звучит барабанный бой. Надо было отступать как можно скорее.

До этой минуты я только один раз назвал Бальестера по имени и сейчас сделал это еще раз.

– Эстеве! – заорал я, встав на четвереньки на краю рва. – Бегите, ради бога, уходите оттуда! Вы не знаете этого человека! Surti![148]148
  Выходите! (кат.)


[Закрыть]

Бальестер с самого начала понимал, что в области военного искусства французский капитан опытнее его. Но в схватке в узком рву преимущества Бардоненша сокращались. Его длинные руки наталкивались на стены траншеи, и он не мог проводить свои блестящие приемы. Они осыпали друг друга ударами, кусались и царапались, как звери.

Но, несмотря на это, даже Бальестер не мог продержаться долго в сражении с таким искусным фехтовальщиком, как Бардоненш. Тому в конце концов удалось отступить, и одним точным ударом он пронзил противнику печень. Шпага вошла в тело микелета по самую рукоять. Бальестер, из спины которого торчал клинок, обернулся, посмотрел наверх и, увидев меня, сказал слова, которые я унесу с собой в могилу:

– Уходите! Вы важнее нас!

То были его последние слова. Вслед за ними он гортанно зарычал, и этот звук перекрыл грохот сражения. Его пальцы согнулись, точно железные крюки, и он протянул руку к лицу Бардоненша. Тот откинул голову назад, только голову – и в этом была его ошибка. Правильнее было бы бросить саблю и пинком отбросить от себя врага как можно дальше. Наверное, в мире Бардоненша среди кавалеров не было принято выпускать шпагу из рук. Честь погубила его.

Бардоненш закричал, высоко задрав подбородок, а Бальестер, собрав последние силы, вонзил зубы ему в горло. Сцепившись, оба покатились по влажной от дождя земле. Руки Бальестера нащупали на груди врага какой-то предмет. То был кожаный кошелек, набитый использованными пулями, – кошелек Бускетса, старого микелета из Матаро. Бальестер запихнул его врагу в рот и надавил окровавленными пальцами. Бардоненш забился в судорогах.

Остальные микелеты были уже мертвы, а несколько французов решили прийти своему капитану на помощь и вонзили штыки в Бальестера. Но тела борющихся сплелись в таком крепком объятии, что возбужденные бурбонские солдаты невольно добили и капитана. Когда все кончилось, на земле лежала одна бесформенная груда, покрытая коконом влажной глины. Этих двоих, таких далеких друг от друга, пришедших сюда столь разными путями, теперь объединила смерть, будто судьба уготовила им умереть обнявшись.

Я повернулся и побежал так быстро, как не бегал еще никогда. Беги, Суви, беги! Мне пришлось остановиться, только когда перехватило дыхание; обессилев, я упал на первом попавшемся углу. Мне не верилось, что все погибли. Амелис, Анфан, Нан. Бальестер. А битва продолжалась. Мне довелось увидеть новые сцены. Храбрецы, которые, казалось, никогда не сдадутся, прятались в своих домах. Трусы, никогда раньше не появлявшиеся на стенах, вступали в сражение с топорами в руках. Понадобилась бы целая страница этой книги, чтобы перечислить всех аристократов, которые в июне 1713 года проголосовали против обороны, а в этот день, 11 сентября 1714 года, погибли, защищая город.

Мы можем задать себе множество вопросов, и все они оправданны. Зачем понадобилось столько бесполезных жертв? Стоило ли показывать миру столько трагедий и невероятных подвигов, столько судеб, прекрасных и молниеносных? Мы теперь знаем, чем все кончилось. Закованные в цепи офицеры были отправлены в заключение в Кастилию, и в первую очередь – дон Антонио. Знамя святой Евлалии изъяли и отправили в мадридскую церковь Аточа. Целая страна долгими десятилетиями подвергалась военной оккупации, а Барселона оказалась во власти этого французского наемника, колбасника из Антверпена, – Вербома.

Мне вспоминается один командир микелетов, Жузеп Мурагес. Его протащили по всем улицам Барселоны, потом обезглавили и четвертовали. Голову Мурагеса поместили в клетку, и бурбонские власти не постыдились вывесить ее в городских воротах на устрашение мятежникам и им в назидание. Голый череп висел там долгие двенадцать лет, целых двенадцать лет, несмотря на все мольбы его вдовы.

Можно ли измыслить наказание более жестокое, чем то, которое выпало на долю Мурагеса? Да, наверное, это судьба Мануэля Десвальса. И не только из-за принятых им телесных мук, но и потому, что они не привели его к гибели. Десвальс был одним из наших командиров за пределами города. Отправляясь в изгнание, он не мог знать, что проведет там всю оставшуюся жизнь, а прожил этот человек сто лет. Представляете? Большая часть жизни вдали от родного дома, возвращение в который запрещено тебе навсегда. Сто лет. Целый век. И я иду по его стопам.

Не следовало ли мне рассказать о женщинах, о наших женщинах, о всех тех женщинах, которые нас поддерживали и плевали нам в лицо, когда мы не разрешали им сражаться на бастионах? Или о Кастельви, Франсеске Кастельви, нашем наивном капитане роты ткачей бархата? В изгнании он избрал для себя путь изящной словесности, который завел его в тупик. Кастельви упрямо решил посвятить свою жизнь написанию обширной хроники нашей войны. Десятилетиями он вел переписку с ее участниками из обоих лагерей, принадлежавшими к дюжине разных национальностей. И, превратившись в бесстрастного свидетеля всех подвигов, написал книгу в пять тысяч страниц – нет, их было еще больше. И знаешь, что с ним случилось? Так вот, при жизни этого бедняги никто не удосужился опубликовать ни одной строчки из его труда.

Но прежде всего я думаю о доне Антонио. Этот человек, дон Антонио де Вильяроэль Пелаэс, отрекся от славы и почестей, от своей семьи и самой жизни ради неразумной верности безымянным мужчинам и женщинам. Он, сын Кастилии, в котором сочетались все наилучшие черты этой суровой земли, принес себя в жертву, защищая именно Барселону. И что получил он взамен? Бесконечную боль и вечное забвение.

В бреду я подумал и еще об одной своей трагедии: теперь, когда Анфан погиб, у меня оставался другой сын, но мне не дано было его узнать. От него скроют, что его отец боролся и умер, защищая свободы народа, о котором ему никогда ничего не расскажут. Но потом я сказал себе, что эта боль пронзает не только мое сердце: когда мы будем разбиты, когда мы погибнем, всех наших детей воспитают победители.

Наш мир – это вопрос без ответа. И проживают на этом крошечном шарике наивные существа, которые тщетно пытаются найти ответ, отдавая все и ничего не получая взамен.

И однако, нам остается сомнение. Потому что все эти мужчины и женщины могли бы никогда не подняться на городские стены. Они могли бы спокойно разойтись по домам и открыть городские ворота перед тираном. Сдаться, преклонить колени и умолять о спасении жизни. Но они этого не сделали и выбрали борьбу. Зная, что их шансы ничтожно малы, они выдержали тринадцать месяцев ужасных страданий. Принять смерть, чтобы оставить потомкам в наследство Слово; умереть, чтобы твои дети могли в будущем говорить, хотя бы и шепотом: «Мой отец защищал наши бастионы». Так думал Бальестер, все Бальестеры.

После смерти Бальестера я бродил по городу ни жив ни мертв. Не знаю, сколько времени и по каким улицам. Перестрелка казалась мне безобидным шумом, на который не стоило обращать внимание. Кто-то махнул мне рукой.

– Дон Антонио просит всех явиться, – сказал он.

Калейдоскоп картин, черные дыры забвения, ил в русле памяти. Но слова «дон Антонио» способны были воскресить мертвого.

Я вдруг очутился на площади Борн, в самом центре города. Не обращая внимания на обстрел, дон Антонио строил отряд на брусчатой мостовой. И что это был за отряд. Последние защитники города. Остатки Коронелы, раненые, которых вытащили из госпиталя, мальчишки, несколько женщин. Два или три священника.

Дон Антонио собирался начать вторую контратаку с целью отвоевать стены. Задача была невыполнимой, потому что бурбонские части уже достигли противоположного конца площади Борн. Там уже собирались тысячи белых мундиров, первый ряд опустился на колени. А на нашей стороне, кроме дона Антонио, было всего дюжины две всадников. Пешие строились, и несколько офицеров пытались навести порядок в шеренгах.

Дон Антонио, на коне впереди отряда, произнес короткую речь. Но стоял такой грохот, что мы ничего не расслышали, да и никакой нужды в этом не было. Несколько раз пули просвистели совсем рядом с ним, а одна ударилась о клинок его сабли. Из тысяч и тысяч выстрелов 11 сентября 1714 года я помню только звон этой пули: металл о металл. Вместо ответа Дон Антонио поднял руку с саблей еще выше. Я посмотрел на него. И хотите знать один секрет? Передо мной был человек, достигший просветления.

Нет, слово «счастье» не соответствует его характеру. Дон Антонио никогда не был счастлив, подобно тому как морским губкам не дано увидеть солнце, пока их не сорвут с подводных скал. В этот миг он собирался преодолеть границу своей судьбы и наконец нашел возможность сделать это, не рискуя своей честью. Сейчас наконец не он требовал невозможного от своих солдат, а они ждали подвига от него. И он с восторгом повел их вперед, бросив коня в бешеный галоп.

А как же Слово? Я начал писать эту книгу, движимый желанием его открыть, но, как это ни смешно сейчас, когда уже написано столько страниц, это слово, одно слово, никакого значения не имеет. Потому что во время этого последнего штурма мы оказались за пределами языка.

Слово – это то, что происходило в ту минуту. Эти дети, эти женщины, эти люди со всех концов света, собравшиеся за конем дона Антонио. Они стояли неровными рядами, готовые пойти в кавалерийскую атаку, не имея лошадей. Меньше тысячи против пятидесяти тысяч. И однако, может быть, в словарях все-таки найдется хоть какое-то отражение Слова. Пусть слабое и неточное, но все же отражение.

Мы пошли в атаку с воплями варваров, сражающихся с римлянами. Бурбонские части стояли в безупречном строю на противоположном краю площади. Их нескончаемые плотные ряды ощетинились тысячами ружей, которые смотрели нам прямо в глаза. Они расстреливали нас – один стройный залп за другим. Их офицеры надрывали глотки: Feu, feu, feu![149]149
  Пли, пли, пли! (фр.)


[Закрыть] Справа и слева от меня падали люди. Плач, жалобы, раскаяние. Дон Антонио скакал впереди, словно античный вождь, с саблей наголо в вытянутой руке. Какое безумие! И конечно, его настигла пуля.

Конь под ним упал на правый бок, и тяжелое туловище животного придавило дона Антонио. Его колено оказалось зажатым между седлом и брусчаткой площади Борн – кости затрещали, словно ореховая скорлупа.

Лошадь брыкалась, будто упала на раскаленные угли костра, выгибала шею и испражнялась не переставая. Не знаю почему, но в голове моей запечатлелись ее ржание и этот поток дерьма. Я первым опустился на колени рядом с доном Антонио, схватил его под мышки и потянул, чтобы высвободить из-под несчастного животного. Поначалу я не обратил внимания на его взгляд.

Казалось, Вильяроэля ничуть не интересовала его собственная судьба. Лежа на земле, пойманный в ловушку, он схватил меня за борт мундира своей огромной ручищей и притянул к себе изо всех сил. Когда мы оказались нос к носу, он произнес нечто – и ничего более похожего на Слово не было мне дано услышать за всю мою жизнь. И со мной говорил не император, празднующий свой триумф, а поверженный и разбитый генерал; я услышал это не из уст командира, а от человека, который пришел к нам из вражеского лагеря, от человека, отринувшего все, чтобы встать в ряды слабых и беззащитных и отдать за них свою жизнь.

Дон Антонио прошептал мне в самое ухо:

– Забудьте о себе.

В моей голове царит такое опустошение, мое тело уже настолько мне не принадлежит, что, если быть откровенным, воспоминания мои иногда путаются. Я столько раз восстанавливал в памяти эти минуты: мы все раскачиваемся на маятнике смерти, дон Антонио лежит на мостовой Борна, его мертвая лошадь все еще испражняется, тысячи пуль жужжат около наших ушей… Поэтому, возможно, память моя изменила слова, сорвавшиеся с губ дона Антонио, хотя и в этом я не уверен.

Сомнения одолевают меня потому, что иногда, когда я прогуливаюсь осенним днем по полям, на меня накатывает волна подслащенных воспоминаний. И тогда я вижу ручищу Вильяроэля на своей груди и слышу его неожиданно мягкий голос, который говорит мне: «Забудьте о себе, fillet». А когда schnapps ударяет мне в голову, Вильяроэль представляется мне доблестным командиром, который приказывает мне: «Самое главное, Сувирия, – это самоотверженность». Отдайтесь до конца. Порой, когда моя голова затуманивается парами вонючего зелья, а немощная плоть уже стесняет дух, мне кажется, что над плитами Борна передо мной всплывает лицо Вобана, а не Вильяроэля. Это сам маркиз тянет меня за борт мундира и говорит мне: «Кандидат, вы сдали экзамен».

Все так и есть: я уже не знаю, кто что сказал и как именно он это сказал. Прошли десятки и десятки лет, наша планета столько раз свершила свой путь вокруг Солнца. Но в конце концов, какая разница? Вобан сказал мне «познайте», а Вильяроэль сказал «забудьте о себе». И там, на этой городской площади, покрытой мусором, Слово превращалось в парадокс: «Ты не достигнешь знания, пока не забудешь о себе, и не забудешь о себе, пока не узнаешь истины».

Еще несколько офицеров пришли на помощь раненому генералу. Вильяроэль встал во весь рост – из штанины торчали осколки кости, но он отмахивался от желавших ему помочь.

– Не останавливайтесь! В атаку! – закричал он своим кастильским голосищем. – На моих глазах никто не отступает! Никто, сукины вы дети!

Бедный дон Антонио. Как посмеялась над ним судьба! Даже в этот день, 11 сентября, он не нашел для себя геройской смерти, о которой мечтал. Адъютанты унесли его, тяжелораненого и обессилевшего, в госпиталь. Я и сегодня вижу, как он отбивается от рук своих помощников, словно они его враги. Мы, оставшиеся на площади, продолжили наступление.

Какими невероятно спокойными могут быть наши мысли в трагические минуты! Может, это потому, что человек, достигнув вершины, не думает о склонах, по которым ему уже не придется спускаться. Шагая вперед, я просто сказал себе: «Ну что ж, по крайней мере, мой пятый Знак теперь принадлежит мне по праву».

Тысячи белых жуков одновременно подняли свои ружья, целясь в нас, а мы побежали вперед, забыв обо всем. Нас было всего каких-нибудь пять сотен, оставшихся в живых: старики, вдовы, всадники, потерявшие своих коней, несколько коней без всадников, мои соседи в рваных мундирах. Я заметил, что неприятель устанавливает батарею из пяти артиллерийских стволов на грудах щебня, чтобы стрелять через головы своих солдат. «Орудия заряжены снарядами с картечью», – догадался я на бегу. А потом: «Сначала выстрелят пушки, а вслед за ними раздастся ружейный залп белых жуков». Я увидел ужасное жерло пушки, которое смотрело мне прямо в глаза. Потом – вспышка белого и желтого огня.

Вихрем меня отнесло на десять или двадцать метров назад, и я понял, что с моим лицом что-то случилось. Как это ни странно, сначала я подумал о наготе, а не о смерти. Я уже оказался за чертой. И понял, что Амелис была права, конечно права: тот, кто хочет услышать музыку, ее слышит. Израненный, превратившийся в чудовище, я уловил ее мелодию, что плыла над грохотом разрывов и стонами раненых. «Забудьте о себе, Сувирия, самое главное – это самоотверженность».

Я должен был понять это гораздо раньше, когда меня вздернули на виселице на бурбонском кордоне или даже возле ложа умиравшего Вобана. «Обобщите: в чем состоит оптимальная защита?» В этом был ответ, только в этом, вот он. Мы – листья, вечно носимые ветром, умирающие звезды, забытые легенды. Истины, за которые единственная награда – в самом прозрении. Вонь горячего дерьма от штанов шеренги солдат. Слепые подзорные трубы, бесполезные перископы, рыдания. Воронки нежности, ребенок, смеющийся на носу нашего корабля, словно дельфин. Другой берег реки. Согласиться с тем, что наши глаза видят мир только через замочную скважину каземата, знать, что колосья падают под ударом снопа без единой жалобы. Мои привидения, пробитые пулями; мои нарушенные расчеты. «Забудьте о себе, Сувирия, самое главное – это самоотверженность».

Но нам дано открыть – на последнем берегу, который лежит дальше всех Евфратов[150]150
  В 680 году на реке Евфрат, около города Кербела, произошла битва между арабским халифом Язидой ибн Муавией и внуком пророка Мухаммеда Хусейном ибн Али, в которой последний принял смерть.


[Закрыть] и Рубиконов, где нет места слезам, – истину, возвеличивающую и утешающую всех бедных и слабых, несчастных и одиноких: чем чернее тучи нашего заката, тем ярче будет рассвет для тех, кто придет за нами.

Потешный бильярд

Марти Сувирия рассказывает две связанные с бильярдом истории, которые случились во время Войны за испанское наследство

Как вам уже хорошо известно, инженер Марти Сувирия, дожив до почтенного возраста девяноста восьми лет, во время своего последнего пребывания в изгнании в Вене продиктовал свои воспоминания добровольной помощнице, которую называл «своей дорогой и ужасной Вальтрауд».

Если в литературе XVIII века есть место героическому подвигу, совершенному женщиной, то таковым, вне всякого сомнения, является труд Вальтрауд, хотя История не сохранила для нас никаких сведений о ней. Как бы то ни было, мы, безусловно, имеем дело с женщиной любознательной и образованной, которая знала несколько языков. Не обладай Вальтрауд этими добродетелями, она никогда бы не посвятила тысячи часов своей жизни записи воспоминаний старого изгнанника с отвратительным характером. Но в первую очередь ее отличительной чертой было терпение, а главной заслугой стало приведение в порядок безудержной трепотни Сувирии. Ей удалось превратить этот словесный поток в некое логически построенное повествование о драматических событиях, поскольку приключения и несчастья Марти охватывают весь XVIII век, начавшийся вместе с Войной за испанское наследство, которая продолжалась с 1700 по 1725 год, и завершившийся – с точки зрения исторического анализа – Французской революцией 1789 года. Сувирия, диктуя свои воспоминания, не следовал хронологии событий и очень часто допускал временны́е или философские экскурсы. Подготовив текст к печати, Вальтрауд опустила огромное количество материала, поскольку ею руководило желание предоставить читателям хронологически точное и последовательное повествование.

В настоящую книгу добавлены два эпизода, которые она отвергла при первых изданиях, поступив совершенно справедливо; однако они обогащают наши познания о развлечениях эпохи, о простом народе и элите общества, а также о том, что творилось за кулисами большой политики во времена Сувирии. Связующим элементом этих глав является бильярд – игра, вошедшая в моду в XVIII веке. Первый рассказ перенесет нас в игорные дома самого низкого пошиба в Барселоне, наводненной войсками разных стран, которые высадились в городе, чтобы оказать поддержку Карлу Третьему. Во втором рассказе читатели попадут в совершенно иную обстановку, ибо его действие происходит в Версале во времена Людовика Четырнадцатого, французского короля, которого каталонцы, сторонники Австрийского дома, люто ненавидели.

И пусть эти две истории вас развлекут, равно как и новая встреча с Марти Сувирей и его отвратительным характером, скрывающим все противоречия, которые делают этот персонаж и странным, и привлекательным. Ибо Сувирия был ярым рационалистом и одновременно разочаровавшимся идеалистом, неким «Дон Кихотом с циркулем в руках», как охарактеризовал его кто-то из современников. Однако, в отличие от персонажа Сервантеса, наш герой в своих приключениях нередко прибегал к хитростям, не ставил перед собой высоких целей и часто отчаивался. Но не будем осуждать его непоследовательность – давайте смеяться и страдать вместе с ним, ибо, по сути дела, именно контраст грустного и провидческого, смехотворного и героического порождает интересные истории. И делает нас человечнее.

I
Vincitore![151]151
  Победитель! (ит.)


[Закрыть]
(Барселона, 1708 год)

Я прожил почти целый век и облетел вокруг Солнца почти сто раз, но, если вы позволите мне говорить откровенно, в мире все осталось по-прежнему или даже стало немного хуже. Те, кто командовал раньше, обладают теперь даже большей властью, свободы во всех областях урезаются, и, хотя такие набитые дуры и идеалистки, как ты, моя благонамеренная Вальтрауд, воображают, будто революция этих безмозглых буржуа из Парижа приведет к чему-нибудь хорошему, я считаю это событие просто историческим карнавалом. Tout laisse, tout fatigue[152]152
  Все проходит, все ослабевает (фр.).


[Закрыть], как сказали бы они сами. Миром правит не порядок, а лишь инерция, и все всегда покрывается ржавчиной. Каждый всплеск свободы в результате оборачивается победой тирании. Результат революции? Топор.

Но оставим это старческое брюзжание. Я хотел рассказать о том, что действительно важно в жизни людей и как раз претерпело ряд изменений: я имею в виду бильярд.

О, бильярд! Это не просто игра, а настоящее искусство, не просто развлечение, а высокая поэзия. Бильярд возвышает человека, поскольку умелого игрока – раз он стал таковым – отличают стальные нервы, быстрый ум, чуткое осязание и способность понимать прекрасное.

В каждой стране играют по собственным правилам, нередко изменяя или нарушая их. Чтобы стало ясно, как играли в бильярд в мое время, я прилагаю к этим записям гравюру: она невысокого качества, но достаточно наглядна. (Приложи ее именно сюда, да смотри не перепутай!)

Вашим глазам представляется милая сцена: в Версале Монстр (то есть король Людовик Четырнадцатый) играет в бильярд в специально отведенном для сей игры помещении. И самое забавное, что эскиз для этой гравюры был сделан во время моего единственного, кратковременного и весьма неудачного визита в это логово зла, где строятся козни, затрагивающие судьбы всего мира. (Напомни, чтобы я рассказал о своем пребывании в Версале, когда мы напишем три главы. Ну, или четыре, когда придется.)

Бильярд раскрывает природу человека, и, по определению, ни одно низменное существо не может рассчитывать стать хорошим игроком. Человек с булавой[153]153
  До XIX века в бильярд играли булавами – орудием, отчасти похожим на клюшку для гольфа, которым шары толкали, а не били. К концу XVII века распространилась практика удара по шару тонким торцом булавы, а не более широким навершием; бильярдный кий в современном его виде появился только к началу XIX столетия.


[Закрыть] в руке – это Монстр собственной персоной; а это доказывает, что бильярд предъявляет к человеку гораздо более высокие требования, чем управление королевством: любой идиот может нацепить на себя корону, но никакой титул не дает тебе возможности хорошо играть в эту игру.

Я познакомился с Монстром, и игроком он был весьма посредственным. Взгляните еще раз на гравюру: ну разве серьезный игрок может носить шляпу?! Нетрудно догадаться, что во время игры, когда мы готовимся ударить по шару, нам нужно на него посмотреть. Наш подбородок опускается, и шляпа – если игрок ее не снял – падает на стол. Глупейшая ситуация. Можно простить Людовику то, что он глядит на художника, поскольку политик такого ранга отвечает перед Историей. Но этот болван к тому же ставит ногу на нижнюю перекладину стола. Разве можно так неуклюже пытаться держать равновесие, даже если ваш ход не требует большого мастерства? Что касается прочих участников сцены, которые смотрят на зрителя, судите сами, какие это люди: кучка придворных подлиз, шутов с дряблыми круглыми щечками, изнеженных особ, чья жизненная мощь сравнима с пердежом черепахи. Только один из них – второй справа – смотрит на стол. Его звали де ла Шеврез (запомните это имя). Он был по-настоящему одержим бильярдом, и ничто другое его не интересовало. Я играл, чтобы жить, а он жил, чтобы играть. (И я клянусь вам, что сказанное выше не имеет ни малейшего отношения к тому, что ровно за девять минут до изображенной на гравюре сцены я предавался содомскому греху с его супругой в одной из зал дворца; может быть, об этом стоит рассказать.) Третий справа, чье лицо закрывают перья шляпы Чудовища, – простак Бардоненш, мой приятель Бардоненш. Он был столь же сведущ в области бильярда, сколь я в фауне и флоре Мадагаскара. Но будем снисходительны и скажем только, что бедняга оказался не на своем месте.

Что же касается человека в парике и черном камзоле, который стоит спиной, то, господа, вы, наверное, догадались – это Марти Сувирия собственной персоной. Всю одежду, парик и ужасные туфли на каблуках, высоких, будто ходули, мне одолжил Бардоненш. Вот так невезение: один-единственный раз меня запечатлевают для истории, но моего лица не видно! И имейте в виду, что плечи у меня шире! И ростом я выше! Просто, чтобы я не выделялся на картинке, меня сравняли с остальными персонажами. Так обычно и выходит: посредственность обычно подавляет выдающихся личностей. Но обратите внимание на одну деталь: посмотрите на мою левую руку. Все мои коллеги поняли бы этот знак на тайном языке, на котором общаются военные инженеры всего мира. Так вот, сей жест означает: «Человек, стоящий справа от меня, – набитый дурак». То есть король, то есть Монстр.

Но я вам все это рассказываю, чтобы объяснить правила игры. Обратите внимание, что на столе стоят два дополнительных предмета: железное полукольцо, а напротив него небольшой столбик в форме башенки – они называются Порт и Король.

Если игрок хочет заработать одно очко, он должен направить свой шар так, чтобы он сначала закатился в Порт, а в конце маршрута ударил по основанию башенки Короля, на вершине которой висит маленький колокольчик. Дзинь! Для заядлых игроков этот звук столь же притягателен, как вино, табак или прочие искушения, которые только существуют на свете. И удовольствие, доставляемое каждым звоночком, прямо пропорционально тому, какие трудности приходится преодолевать для его достижения. Дзинь!

Надо было обладать большой ловкостью, чтобы просчитать свой ход: как направить удар, чтобы шар закатился в Порт, а потом, отскочив под определенными углами от стенок стола, оказался прямо перед Королем… Если все эти условия выполнялись, игрок получал заветное очко.

* * *

Позвольте напомнить вам о том затруднительном положении, в котором я оказался во второй половине ужасного 1708 года: бедный Марти Сувирия, проведший долгие годы вдали от родного города, только что вернулся в Барселону после злополучной осады Тортосы. И что же там ожидало этого странника? Его отец, единственное родное существо, умер, а наследство потеряно. Меня приютил старый-престарый слуга моего отца, по имени Перет, дряхлый плут, чья спина горбилась сильнее, чем буква «Г».

Моим первым знакомством с бильярдом я обязан Перету, с которым я разделял его логовище – грязный двухкомнатный полуподвал, окна которого находились на уровне мостовой, через них мы видели только ноги прохожих. Одна комната служила спальней, а вторая столовой, кухней, ванной и всем прочим по мере надобности. Пятна плесени поднимались с пола до середины стен, образуя причудливые фигуры. Чтобы зайти в нашу нору, надо было спуститься по трем ступенькам, а внутри наши права на территорию оспаривали крысы. Но на что еще я мог рассчитывать? Мой новый дом был отражением состояния моего духа. Я не смог стать настоящим инженером и чувствовал себя потерянным в этом мире. Прав был Сенека, когда говорил: «Кто не знает, в какую гавань плыть, для того нет попутного ветра». Я посвятил все свои силы тому, чтобы стать инженером, но не добился цели и теперь блуждал по лимбу, не находя выхода.

– Мы тут без тебя здорово повеселились, – сказал мне Перет.

Он имел в виду славный 1705 год. Как вы помните, я тогда постигал тайны военной инженерии во Франции. А тем временем каталонские умники добились высадки союзных войск в Барселоне.

И вот о каком веселье говорил старик: с 1705 года солдаты половины стран мира бродили по всему городу, забираясь в самые укромные его уголки. В любом порту всегда можно отыскать притоны, где царит разгул и можно развлечься, но барселонские в их ряду занимали самое почетное место. По крайней мере, для приезжих с полными карманами. А тут вдруг наш город наводнили солдаты, готовые сорить английскими фунтами, португальскими или австрийскими крузадо и голландскими флоринами. И никто своего не упустил, начиная с прислуги в тавернах и кончая шлюхами, которые налетели в Барселону со всей Каталонии, словно мухи на мед. На протяжении многих месяцев деньги сыпались дождем, и власти предпочитали смотреть на происходящее сквозь пальцы, несмотря на неминуемые в таких случаях злоупотребления.

– Пойдем со мной, – сказал мне как-то Перет. – Я тебя познакомлю с ребятами из «Каталонской коммерческой компании».

– А что это такое?

– О, ты сейчас сам увидишь. Наша «ККК» – это чудо каталонского предпринимательского духа. Когда твой отец умер и я остался без работы, я решил основать предприятие и рассказал о своей идее друзьям. Мы все участвуем в деле в равных долях. Точно как у твоего отца в его морской компании!

Естественно, ничего похожего на предприятие моего родителя я не увидел. На самом деле «Каталонская коммерческая компания» представляла собой убогую мастерскую в районе Раваль: по сравнению с нашим полуподвалом она проигрывала в размерах, и к тому же там было еще сырее, а крыс еще больше. «Ребятам» пришлось подпереть потолок сваями, чтобы он не упал им на головы, а было этим мошенникам на восьмерых не менее семисот лет. Мой Перет нашел себе компанию таких же старых пройдох, каким был он сам.

Сначала я решил, что они занимаются торговлей вином, настолько сильный запах спирта стоял в этой дыре, но очень скоро я понял, что винные пары поднимаются из глоток присутствующих. Они работали на двух токарных станках и одновременно передавали по кругу бутылки с дешевым спиртным. Однако это производству не мешало: одни вытачивали детали на станках, а другие, сидя на длинной скамье, орудовали молотками, кусачками и стамесками, чтобы завершить работу. Они напоминали карликов-нибелунгов в их кузне, но были гораздо веселее и разговорчивее.

– Красивая штучка, правда? – спросил меня Перет, протягивая мне одно из их изделий.

Я увидел грубо сделанный крест, который можно было носить на шее.

– Ты делаешь кресты? Не могу поверить, что ты вдруг стал набожным.

– Да нет конечно. Это для «масленых».

«Маслеными» называли англичан, немцев и голландцев (по мнению простых каталонцев, люди, которые готовят еду на сливочном масле вместо оливкового, неминуемо превращаются в варваров). Эти иностранцы-протестанты боялись, что местное население не примет их или даже забьет камнями. На пересеченье креста ремесленники Перета помещали образ святого Георгия, пользуясь тем, что он покровитель как Англии, так и Каталонии. Члены «ККК» окружали группы солдат и старались убедить их в том, что с этим талисманом все будут их любить и уважать.