Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

– Очень скоро им становится ясно, что от наших распятий нет никакого толку, потому что здешняя религия – тугая мошна. Но мы ходим в порт и продаем свой товар тем, кто прибывает в город и еще не знает, что почем. И уверяю тебя, до приезда сюда им долго морочат головы, рассказывая о «фанатичных последователях папы римского». – Перет скорчил кислую мину и добавил: – Правда, в последнее время полки «масленых» уже не высаживаются в порту и наше дело стало менее прибыльным.

Тут ко мне подошел один из членов компании по имени Рамон. У него был большой красный нос, покрытый паутинкой лиловых сосудов. От него так несло перегаром, что я чуть было не упал навзничь.

– А это наше новое изделие, – сказал он. – Как оно тебе?

Перед моими глазами оказался маленький цилиндр, в котором не было ничего особенного.

– Прежде чем высказать свое мнение, я должен знать, что это такое, – ответил я, разглядывая сей предмет.

– Мы покрасим его белой краской, и он станет похож на косточку пальца. Мощи святого Томаса. – Он повернул голову к другому старику и спросил: – Или святого Фермина? Впрочем, не суть важно. Говорят, что португальцы с ума сходят по мощам.

Я обратил внимание, что в мастерской уже стояло три бочонка, наполненные их продукцией.

– А разве бывают святые, у которых по сто пальцев на каждой руке?

– Мы это учли и будем продавать косточки по одной.

– Но когда эти португальцы вернутся в свою Португалию и соберут все кости вместе, они обнаружат, что костей святого Фермина хватит на три кладбища. Наверное, они догадаются, что их обвели вокруг пальца.

– А нам какое дело, что подумают португальцы, когда окажутся в своей Португалии?

Перету было пора уходить, и я пошел его провожать.

– Сам видишь, – пожаловался он мне, – на этих станках мы можем вытачивать только маленькие детали и не слишком хорошего качества.

– Решить эту проблему большого труда не составит. Не пропивайте свои доходы, а вкладывайте деньги в новые станки.

– Ну вот еще! Зачем тогда работать, если весь доход опять надо тратить на работу?

Я бы мог сказать ему, что мой отец разбогател, экономя даже на воске, но он тогда, наверное, возразил бы мне, что в итоге папаша добился только того, что после его смерти какие-то проходимцы заполучили все состояние, сэкономленное им за целую жизнь, а потому я прикусил язык. Поскольку мастерская «ККК» больших денег не приносила, Перет нашел себе дополнительный доход в игорном доме.

Эти заведения, как я уже сказал, были игорными в самом широком значении этого слова. В некоторых, называвшихся помами[154]154
  От французского названия игры в мяч «жё-де-пом» (jeu de paume, предтеча тенниса), которая была чрезвычайно популярна во Франции.


[Закрыть], играли только в мяч, но чаще всего рядом с залом для игры в мяч стояли также столы для игр в карты или в кости. Заведения эти пользовались дурной славой. С одной стороны, священникам никогда не нравились развлечения и пирушки, которые на их жаргоне назывались грехами, пороками и вели к неминуемой гибели. Но с другой, если кто-нибудь хотел устроить подобное заведение, ему нужен был большой зал, а в Барселоне, зажатой внутри крепостных стен, такие помещения можно было найти только за Рамблас, где начинались огороды и участки земли стоили очень дешево, или в районе порта – там можно было снять помещение и вовсе за гроши. Нет ничего удивительного в том, что шлюхи кружили вокруг игорных домов, словно голодные гиены: когда удачливые игроки выходили на улицу, им, совершенно естественно, хотелось отметить свою победу, а проигравшие всегда искали утешения.

Считалось, что наши патриции и толстосумы держатся подальше от игорных домов, которые считались заведениями не слишком приличными, но на самом деле и они частенько наведывались туда, сменив свои наряды на более скромную одежду, будто простые горожане. В Барселоне люди сходили с ума по азартным играм; представьте себе, что в городе, где проживало около пятидесяти тысяч душ, было более двадцати больших и средних игорных домов, которые работали днем и ночью. За игрой в мяч могли следить одновременно пятьсот человек, которые усаживались рядами на наклонных трибунах вокруг игровой площадки. Даже священники вскоре перестали поносить игорные дома, и одна из причин такой перемены заключалась в том, что религиозные ордены поняли, какую выгоду можно получить благодаря этим заведениям, и вложили в них свои деньги. Таким образом, днем духовники читали прихожанам проповеди о вреде игорных домов, а по ночам подсчитывали свои огромные доходы, полученные от игр и споров на деньги. Фарисеи вонючие!

Война – это несчастье для простого народа, но чудесное время для людей предприимчивых. Вспомните о высадке войск Альянса. Хотя большая часть солдат участвовала в военных действиях – то осада городов, то защита своих позиций, – всегда находилось немало выздоравливающих раненых, советников всех мастей, как гражданских, так и военных, дипломатов, секретарей, подрядчиков и всех прочих лиц, прибывших неизвестно откуда с такими набитыми карманами, что они просто не знали, куда им девать деньги.

Благодаря войне игорные дома стали процветать еще больше, и в некоторых поставили бильярдные столы. Когда я вернулся в Барселону, эта игра становилась все более и более популярной. Забава, предназначенная изначально только для аристократов, быстро распространялась по всей Европе, и, естественно, Барселона, развеселый портовый город, с восторгом принимала любое новое развлечение. О бильярд!

Перет неплохо зарабатывал, выступая судьей. Часто для решения спора требовался посторонний и беспристрастный взгляд, чтобы решить, коснулся ли медленно катившийся шар другого на своем пути или нет. А иногда инерция шара так ослабевала, когда он докатывался до подножия Короля, что колокольчик не звенел. И хотя, как я вам сказал, эта игра задумывалась как рыцарское состязание, в случае спора игроки частенько норовили воспользоваться своими булавами как дубинками.

– Но ведь ты наполовину ослеп и глух на одно ухо, – заметил я. – Откуда тебе знать, кто из игроков прав?

– Обычно прав оказывается тот, кто пообещал мне более крупное вознаграждение.

Перет выбился в судьи благодаря своей сгорбленной спине. Этот хитрец убедил всех, что сгорбился, нагибаясь над бильярдными столами, а вовсе не оттого, что таскал тяжелые мешки моего отца. Поскольку играли люди состоятельные, ставки были высоки. Когда я в первый раз наблюдал за игрой, которую судил Перет, два англичанина поставили на кон три каталонских ливра. Три ливра! Посчитайте сами: ремесленник в те времена зарабатывал в день восемьдесят денье, двенадцать денье составляли один соль, а двадцать солей – один ливр.

В тот день я задержался в игорном доме и наблюдал за игрой, усевшись на стул. На самом деле лучшего занятия для себя я просто не нашел. Некоторые игроки тренировались в одиночку, и среди них выделялся один очень ловкий. Он направлял шар в Порт и непременно старался, чтобы он трижды ударился о бортик стола, прежде чем коснуться Короля. Незнакомец заметил, что я за ним наблюдаю, и махнул мне рукой:

– Эй, парень, иди сюда и поиграй со мной.

– Благодарю вас, сеньор, но я никогда раньше не играл, и у меня нет денег, чтобы сделать ставку.

– Все когда-нибудь начинают играть, а ставку тебе делать не надо: мне скучно играть одному.

Однако очень скоро он на меня рассердился:

– Обманщик! Ты профессиональный игрок и решил выжать меня как лимон.

Моих совершенно искренних извинений он слушать не желал.

– Меня не проведешь! – продолжил он. – Сидит себе тихонечко, не говорит ни слова и смотрит по сторонам как сыч. Ты ждал, пока я позову тебя играть, чтобы самому казаться невинным младенцем. И на первых ходах ты притворялся дурачком, чтобы заслужить мое доверие. Но я тебя раскусил! Ты заработал пять очков подряд. Как тебе это удалось, если ты раньше никогда не играл?

– Я внимательно смотрел, как играли вы.

– Так я тебе и поверил! – неохотно засмеялся он. – А сейчас ты посмотришь на меня умильно и попросишь сыграть на деньги. Я тебе докажу, что не ошибаюсь. Тебе нужны деньги? Для меня они не важны, но я не люблю, когда меня хотят обвести вокруг пальца!

Он бросил в угол стола пригоршню монет.

– Я тебе их отдам, если твой шар трижды отскочит от бортика до того, как закатится в Порт, или после этого, а потом ударит по Королю.

Я вздохнул, прицелился и ударил: шар ударил в борт, закатился в Порт, удар в задний борт, потом в левый и – Король. Дзинь!

Самое удивительное, что мой игрок ушел довольный: ему казалось, что он меня разоблачил. Перед уходом он похлопал меня по плечу:

– Видишь, как я тебя раскусил?

Перет подошел ко мне – глаза у него вылезли на лоб.

– Марти! – воскликнул он и постучал меня ласково кулаком в грудь. – Вот игра так игра! Я вижу, что не зря ты учился во Франции. Ну и хитрец же ты!

* * *

Так началась моя карьера бильярдиста. Немного потренировавшись и вспомнив упражнения в Сферическом зале Базоша, я добился такого совершенства, что равных мне просто не было. Вобан развил во мне способность сосредоточивать внимание и делать точные расчеты, а занятия в замке маркиза прекрасно закалили мои нервы и научили никогда не терять хладнокровия. А что необходимо для бильярда, если не стальные нервы и точный удар? К тому же я соглашался играть только в игорном доме «Ла Леона», по той простой причине, что именно там были самые лучшие столы.

Никакая великолепная техника не спасет положения, если покрытие стола испещрено трещинами и неровностями, будто картофельное поле. Не годятся и шары, которые не имеют правильной сферической формы и катятся, словно галька. Что же касается булавы, то, получив первые доходы, я купил себе превосходный экземпляр, длинный и прямой, как нос Клеопатры, сделанный из бразильского дерева. «Каталонская коммерческая компания» помогла мне ее усовершенствовать. Я явился в их мастерскую и сказал:

– Мне нужно, чтобы вы изменили ее конец на ваших станках.

Перет взял булаву и стал ее рассматривать:

– Что ты хочешь с ним сделать? Это прекрасная булава с наконечником из слоновой кости…

Я взял булаву, повернул ее и показал ему на острый конец:

– Я этот имел в виду.

Если вы заметили, на гравюре с Монстром игрок держит булаву словно лопатку. Самые искусные игроки брали ее по-другому, как будто собирались играть на флейте. Ни один из этих способов мне не нравился, потому что достичь хороших результатов можно было, только нанося удар в строго определенную точку. Маленький цилиндрический наконечник подходил для этого гораздо лучше, чем какая-то лопатка, напоминавшая по форме шумовку для жарки каштанов.

Они заточили и отполировали другой конец. Я смел со стола все, что там было, поставил шары, попробовал различные удары и вздохнул:

– Не знаю, не знаю, ему чего-то не хватает.

– Бильярд, как и женщины, требует нежности, – заявил Перет, в чьей голове иногда рождались здравые идеи.

На острие натянули наконечник из каучука и прибили его крошечными гвоздиками. А Рамон, один из череды гениев, о которых забывает история, предложил натереть наконечник сверху гипсовым порошком.

Мы вернулись к столу; все пайщики «Каталонской коммерческой компании», включая Перета, сгрудились вокруг меня. Ими владели такое любопытство и воодушевление, что я чуть не рассмеялся.

Я попробовал все виды ударов: длинных, коротких и боковых. И ни разу не сделал misto[155]155
  Неудачный удар (кат.).


[Закрыть]. (Не знаю, как перевести это слово с каталанского, придумай сама или оставь как есть.) Острый и покрытый гипсовым порошком конец позволял мне изобретать новые удары.

Теперь никакой противник не был мне страшен. С такой булавой я уподоблялся артиллеристу двадцатичетырехфунтовой пушки, которому предстоит сражаться с зеленщиком, вооруженным ножичком для овощей. Я отвесил им поклон:

– Великолепно. Господа, это само совершенство.

Клянусь, я был взволнован до глубины души. И вся «ККК» тоже, а Перет обнял меня и со слезами на глазах высказался от имени всех присутствующих:

– Марти, мальчик мой! – Тут он высморкался, пока остальные предавались эмоциям и хвалили меня, и добавил более серьезным тоном: – Ты сам знаешь, что совершенство дорогого стоит. И поскольку мы создали для тебя эту булаву, ты нам должен выплачивать двадцать процентов от всех своих будущих доходов.

Я хотел было возразить, но они мне не позволили:

– Вместе мы совершим много подвигов! Тебе понадобятся хорошие помощники, чтобы найти партнеров для игры на крупные суммы. А сейчас нам пора в «Ла Леону».

* * *

На протяжении всей жизни мне всегда были противны два сорта людей. Во-первых, те, кто любит деньги ради самих денег, а во-вторых, те, кто их ненавидит просто за то, что это деньги. Что в них плохого? Плохо, когда у тебя их нет. С чего это я сейчас заговорил о деньгах? А, да, потому что заработал уйму денег, целую кучу. В бильярд играют богачи, и, когда в городе заговорили о том, что в зал «Ла Леона» наведывается исключительно талантливый игрок, они выстраивались в очередь, чтобы со мной потягаться. А я их разорял одного за другим.

В самых лучших игорных домах, каким была и «Ла Леона», ставки делались при помощи фишек в форме раковин, которые при входе в зал и выходе на улицу обменивались на наличные деньги. Они отливались из свинца и были размером с половинку грецкого ореха; производило их само заведение. На плоской части фишки было довольно примитивное изображение профиля львицы, поднявшейся на задние лапы.

Деньги никогда меня особенно не привлекали, но должен признаться: последнее заработанное очко пробуждало во мне алчность. Дзинь! Перет протягивал наш кошель проигравшему, и тот наполнял его ракушками согласно предварительному уговору. Пять, десять, пятьдесят – в зависимости от условий. Потом мы направлялись к распорядителю «Ла Леоны», и тот менял наши фишки на настоящую звонкую монету.

Очень скоро весь город уже знал обо мне. Вообразите, как неожиданно было видеть человека, который играет перевернутой булавой. И вдобавок этот никому не известный раньше юнец придумывал новые ходы, заставляя шары двигаться весьма причудливым образом. Когда вокруг меня собиралось много зрителей и мне хотелось их осчастливить, я делал так, чтобы шар ударил по Королю трижды. Сначала Порт, бортик, колокольчик – и одно очко уже было у меня в кармане. Но шар катился дальше, отскакивал от бортика и возвращался к Королю – дзинь, а потом ударялся о другой бортик, и тут раздавался третий дзинь. Дзинь, дзинь, дзинь! Под взрывы хохота присутствующих Перет провозглашал:

– Троекратное ура королю Карлосу!

(Напоминаю тебе, моя любимая и страшненькая Вальтрауд, что в 1708 году Каталония вела войну против Филиппа Пятого, которого мы на каталанский манер называли Felip Cinquè, потому что наша страна встала на сторону короля Карла, которого по-каталански произносили «Карлес Третий». Отсюда и шутка Перета.) Людям всегда нравится следить за игрой, если в ней делаются крупные ставки. Кроме того, поскольку посмотреть на мою игру приходило все больше зрителей, многие по-настоящему увлеклись бильярдом. Я не отдавал себе отчета в собственной популярности, пока однажды, сидя в таверне, не услышал беседу за своей спиной. Кто-то рассказывал приятелям:

– Второго такого, как этот Суви, не сыскать. Ты должен посмотреть, какие ходы он придумывает. Представь себе, прежде чем ударить по Королю, шар дважды заходит в Порт!

Этот тип гордился тем, что ему удалось проиграть мне свои денежки!

Я зарабатывал сказочно, несмотря на то что двадцать процентов оставляла себе развеселая «Каталонская коммерческая компания». Правда, их часть составляла двадцать процентов только по уговору – на самом деле все было иначе. Я только играл, а Перет и его ребята «договаривались» о партиях и собирали деньги. Моей душой тогда владела тоска, и заниматься расчетами мне не хотелось, но по приблизительным подсчетам восемьдесят процентов дохода доставались им, а вовсе не мне.

Меня это не слишком волновало, потому что я считал бильярд просто средством существования: благодаря ему я не голодал и прилично одевался. Остальное было мне безразлично, потому что сознание собственной неудачи и равнодушие никуда не исчезли и по-прежнему владели мной.

Все способности, развитые в Базоше, теперь ограничивались прямоугольником бильярдного стола. Неужели ради этого я столько страдал, столько материй постиг? Меня научили осаждать и брать крепости, а теперь я занимался тем, что загонял шарик в полукольцо, а потом заставлял его докатиться до башенки. Зачем мне теперь мое натренированное до предела внимание? Возможно, вам трудно представить себе все муки, причиняемые наказанием, которому я подвергался: беспрестанно следить за всем вокруг и быть одновременно безразличным ко всему.

А эти ребята из «ККК» оказались такими пройдохами, что хотя бы ради собственного достоинства мне следовало бы их приструнить. Им было мало бесстыдно обманывать меня: эти бесстыдники требовали с меня деньги вперед за партии, которые мне еще только предстояло сыграть.

Да, иногда выдавались дни особенно черные. Дисциплина, к которой меня приучили в школе Базоша, преследовала меня даже во сне. Иногда, только иногда, мне хотелось отключиться, освободиться от постоянного анализа обстановки, и тогда я отправлялся в самые грязные и дешевые кабаки. Мне были безразличны фальшивые звуки музыки, песни скрипачей, которые вскакивали на столы и топали ногами, крики солдат, приехавших в город из половины стран мира. Вокруг меня хохотала толпа, веселья которой я не разделял, но, даже не слыша их слов, я мог догадаться, кто из них англичанин, немец или каталонец. Их выдавали пьяные крики и дым сигар или трубок, от которого темнел свод потолка. Мне хотелось не видеть в таверне сотню светильников, в которых, оплывая и отбрасывая тени на стены, горело пятьсот свечей. Шум людского веселья, от которого, к моему сожалению, я сам терял человеческую сущность.

Да, выдавались очень грустные дни. Меня мучило воспоминание о последней встрече с Вобаном. «Вам достаточно произнести одно-единственное слово». А я не сдал экзамен, потому что не смог назвать Слово. Что это за Слово, из-за которого моя молодость оказалась в ловушке? Какое оно? По ночам в тавернах меня одолевало отчаяние. Сидя в одиночестве в углу, я пил одну кружку за другой, а потом яростно стучал по столу ее глиняным донышком снова и снова, пока кто-нибудь не наполнял мне ее опять. Слово? Какое Слово? Я перебрал весь алфавит: от «ямы» до «авантажа», но ни одно из них не подходило. С пьяных глаз мне казалось, что клубы дыма курильщиков, поднимаясь к потолку, рисуют в воздухе изгибы Наступательной Траншеи.

Я закончил обучение в Базоше, но ничего нового не начал, и моя душа загнивала внутри тела, как стоячая вода. Что занимало теперь Жанну? Да что угодно, только не мысли обо мне. И больнее всего для меня было сознание, что упрекать ее я не имел никакого права, ибо не сказал ей: «Я люблю тебя больше, чем инженерное искусство». Ответив иначе, я потерял все.

На несправедливости, выпавшие человеку на долю, он всегда может кому-нибудь пожаловаться, а страданиями от любви даже поделиться ни с кем нельзя.

* * *

Не знаю, почему это я сейчас заговорил о Жанне. В то время я жил с проституткой Амелис, такой смуглой, что она казалась собственной тенью, и худой в той же превосходной степени, в какой была смуглой. Вместе с нами жил и восьмилетний мальчишка Анфан, которого мы усыновили. Кажется, я тебе рассказывал, как с ними познакомился. (Рассказывал или нет? Неужели тебе трудно мне помочь, черт тебя дери!) Я их любил – если говорить откровенно, иногда до безумия. Порой моя любовь и моя страсть причиняли им боль, но это была настоящая любовь. Однажды на рассвете Перет ворвался в нашу крошечную комнатку. Для этого старика тоже не существовало понятие стыдливости: он сбросил на пол одеяло, согревавшее наши обнаженные тела, и заорал:

– Марти, Марти! Ты слышал новость?

Я не понимал, чтó он хочет мне сообщить.

– Кондотьер Блоха! Он только что высадился в порту.

От холода Нан, Анфан и Амелис немедленно проснулись и хором напустились на Перета. Потом они подобрали одеяло, укрылись им и снова уснули, не обращая внимания на старика.

– Какой еще, к дьяволу, Кондотьер? – сказал я, приоткрыв немного веки, а потом прижался к спине Амелис и обнял ее. – Иди себе обратно в кабак.

– Марти, дурень ты этакий! Это же сам Кондотьер!

Перет снова откинул с нас одеяло, и яростные крики возобновились.

– Пошел к черту! – проворчал я.

Старик сменил тактику, присел на краешек кровати рядом с моей головой, потряс меня за плечо и сказал:

– Я вижу, ты просто ничего не знаешь. Il Condottiero Puce[156]156
  Кондотьер Блоха (ит.).


[Закрыть]приехал из Италии специально, чтобы бросить тебе вызов. А он самый лучший бильярдист в мире. Во всем мире!

* * *

Вы не можете себе представить, какой переполох поднялся в городе. Все заключали пари: половина горожан считала, что выиграет Il Condottiero Puce, а остальные верили в успех Суви-молодца.

За неделю до решающей игры люди только об этом и говорили. Война пока шла где-то далеко, да к тому же барселонцев она никогда особенно не волновала, и сейчас казалось, что в мире нет более значительного события, чем эта бильярдная партия. Хозяева игорного дома «Ла Леона» были в восторге, рассчитывая на крупную прибыль в день дуэли гигантов. Они перенесли самый лучший свой стол в большой зал, где обычно играли в мяч, и убрали оттуда сетку. Теперь весь зал оказался в нашем распоряжении. Вдоль трех стен помещения поставили деревянные трибуны – на каждой по пять рядов. А кроме того, вокруг стола поставили ряды стульев.

Дни, предшествовавшие нашему состязанию, были, по правде говоря, довольно странными. Перет куда-то исчезал и иногда даже ночью не являлся домой, а вместо объяснения говорил только какие-то загадочные и глупые фразы, например:

– Ты, Марти, не беспокойся, это будет гениальный ход. Великий ход! И мы станем сказочно богаты! Вот увидишь.

Как-то раз я заглянул в мастерскую «ККК», и этот визит озадачил меня еще больше. Увидев меня, Рамон – старик с красным носом-картошкой – преградил мне путь.

– Марти, дружочек! Хорошо, что ты к нам заглянул! – закричал он притворно дружеским тоном. – Ты ведь разделаешь этого макаронника, правда?

Услышав его слова, остальные старики подошли, окружили меня, взяли под руки и препроводили в таверну, завсегдатаями которой были. Я готов был голову дать на отсеченье: они что-то задумали. Я не сомневался, что Рамон закричал, чтобы предупредить остальных, а вывели они меня из мастерской, чтобы я не увидел их работы. Но что они там делали? Впрочем, мне это было безразлично. В кабаке нас с «ККК» все знали, и мы напились до чертиков. Половина его посетителей поставили на меня, а остальные прикусили языки. О Кондотьере – или «Кондо», как его прозвали, – ходили такие легенды, что, даже если половина из них отвечала истине, я бы и сам поставил на него. Говорили, будто он играет с завязанными глазами или изгибается, как змея, чтобы ударить по шару. Этого человека окружали легенды.

– Говорят, – сообщил мне Перет, – что он сажает внутрь шара крошечного-прекрошечного гномика, который катит шар своими ручками и ножками, как мышонок, куда указывает ему Кондотьер. Поэтому он всегда выигрывает.

– А этот крошечный-прекрошечный гномик получает от него двадцатипроцентную комиссию? – спросил я.

Они протянули мне стакан с каким-то крепким напитком и сменили тему разговора. (Кстати, никому не пришло в голову во всей этой истории поинтересоваться, хотелось ли мне состязаться с Кондотьером.)

Наконец наступил тот знаменательный вечер, когда должен был состояться наш поединок. Я клал в чехол булавы – свою обычную и вторую, запасную, – когда Амелис сказала мне:

– Добром это не кончится.

Я не удостоил ее ответом, и она произнесла дрожащим голосом:

– Марти, не ходи туда. Сегодня у меня дурное предчувствие.

Хуже всего было то, что я тоже чуял неладное. Интуиция имеет под собой гораздо более рациональную основу, чем люди обычно думают. Это был редкий случай, когда мы спорили не потому, что наши мнения расходились, а потому, что думали одинаково. Но отказаться от игры я не мог.

– Но чего ты от меня хочешь? – спросил я. – Мы живем за счет игры. Мои булавы – это ложки, которые нас кормят.

Она повернулась ко мне спиной:

– Я просто говорю то, что думаю, а ты сердишься.

Ее ответ взволновал меня, потому что она впервые беспокоилась обо мне. Встревожило ее неясное предчувствие, но Амелис заботила опасность, которой я мог подвергнуться; она не думала о том небольшом состоянии, которым смогла бы распоряжаться в случае моего выигрыша.

Амелис так и стояла лицом к нашему окошку с видом на мостовую (за время проживания в полуподвале я узнал много интересного об обуви, наблюдая за ногами пешеходов). Я подошел к ней сзади, обнял за талию, прижался щекой к ее щеке и сказал примирительнее:

– Я всегда выигрываю. Подумай о хорошем: у нас будет столько денег, что нам придется ломать голову, как их потратить. Почему бы тебе не подумать об этом? Наверняка ты найдешь, к чему применить это небольшое состояние. Для всех нас. Например, мы сможем купить дом и жить там вместе. И не забудь Перета.

Но тяжелая печать грусти снова навалилась на нее. Амелис покачала головой, а я настаивал:

– В бильярде ничего плохого нет. Посмотри, как изменился Анфан. И ты сама знаешь почему: мальчишкам нравятся победители. И пусть лучше он берет пример с меня, а не с какого-нибудь прохвоста.

Она резко обернулась и вдруг яростно набросилась на меня с насмешками:

– Ха-ха-ха! Ты так говоришь, потому что никогда его не понимал. Если бы Анфану так нравились «победители», как ты воображаешь, он бы прибился к какому-нибудь французскому или испанскому генералу. Он тебя обожает за то, что ты самый лучший вор из всех, с кем он был знаком. Заруби это себе на носу!

– Я ничего не ворую! – возразил я. – Эти люди добровольно ставят свои деньги, играя со мной.

– Ты не играешь с ними – ты их обдираешь. Разве ты бы стал этим заниматься, если бы не был уверен, что их денежки окажутся у тебя в кармане?

– И это говоришь мне ты! – возмутился я. – Разве ты привела бы меня в свою спальню, если бы мой кошелек был пуст? Меня и сотни мужчин до меня!

Амелис так возмутилась, что с трудом подыскивала слова. Она взмахнула руками и воскликнула:

– Это совсем другое дело! Сначала я просто пряталась в этом подвале, а потом мне показалось, что наша жизнь может измениться и нам не надо будет постоянно скитаться.

– А как ты предлагаешь обеспечивать эту жизнь, если я не буду играть в бильярд? Черт возьми, я это делаю ради тебя, Нана и Анфана! – взвизгнул я. – Ну хорошо; хочешь, я прямо сейчас сломаю эти булавы? Но поклянись мне, что, когда у нас кончатся деньги, ты не пойдешь на улицу и никогда больше я не увижу тебя с синяком под глазом. Обещай мне это!

Она глубоко вздохнула и бросила на меня убийственный взгляд своих огромных черных глаз. Но не закричала, а прошептала:

– Какой же ты дурак, Марти.

Потом взяла корзинку, с которой ходила на рынок, и вышла, хлопнув дверью.

* * *

Наш спор, по правде говоря, нельзя назвать лучшим преддверием игры с Кондотьером Блохой. Когда я пришел в игорный дом, там уже яблоку было негде упасть, хотя помещение нам предоставили очень просторное. «Ла Леона» представляла собой большое прямоугольное одноэтажное здание с высоченными потолками. В тот вечер все помещения были отданы под наш поединок. Как я уже говорил, вдоль правой и левой стен установили пятиярусные трибуны. На каждой из них могло разместиться человек триста, а на трибуне в конце зала – еще добрая сотня. Итого как минимум семьсот человек. Однако, если помните, у подножия трибун расставили несколько рядов стульев, поэтому, нагибаясь над столом, я почти касался локтем ближайших зрителей. Всего в зал набилось больше тысячи человек.

Кого только не было среди этой публики: богачи, бедняки, иностранцы… Среди этих последних, естественно, преобладали подданные стран Альянса, в основном англичане и голландцы, более остальных сведущие в игре и более состоятельные. Кроме того, в зале оказалось несколько португальцев и кучка австрийских солдат, которые явились в игорный дом навеселе. Они устроились вместе в углу зала и начали горланить песни по-немецки. (Когда-нибудь ты должна объяснить мне, почему пьяным немцам так нравится петь.)

Однако о Кондотьере Блохе не было ни слуху ни духу, поэтому я сделал несколько ударов, чтобы разогреться. Те, кто поставил на меня, стали ободрять меня криками: «Fot-li, Zuvi!»[157]157
  «Задай ему жару, Суви!» (кат.)


[Закрыть] (это никак нельзя перевести, и не пытайся, моя добросовестная Вальтрауд, напиши как есть, и готово). Следует заметить, что были и шутники, которые смотрели на меня и поворачивали руку большим пальцем вниз. Так вот, время шло, но ни Кондо, ни его гномик не появлялись, однако меня волновало не это, а совсем другое.

Я обещал Амелис и Анфану забронировать для них два стула прямо за тем, на котором предстояло сидеть мне, пока мой противник делает свой ход. Но они не явились. Неужели Амелис так рассердилась? Неужели оба ушли от меня навсегда? Я не хотел даже воображать такой поворот событий.

Помещение было закрытым, и гомон зрителей взлетал к потолку, отражался от него и разносился по залу с удвоенной силой. Люди начали роптать: им уже надоели закуски, которые разносчики продавали, пробираясь по трибунам, – они хотели, чтобы мы начали игру. Но куда запропастился итальянец? Публика ритмично затопала ногами, и это мне не слишком понравилось, потому что я слышал, как трещат доски трибун. Одно было совершенно ясно: игорный дом не имел никакого отношения к этой заминке, и вот вам доказательство: чтобы успокоить недовольных, хозяева заведения угостили всех присутствующих глинтвейном. Кондотьера еще и в помине не было, когда многие зрители уже прилично наклюкались.

И наконец он явился. Его появление сопровождали трубачи, а окружала эту знаменитость целая свита итальянцев! Кондотьер восседал на плечах какого-то великана, который своими ручищами придерживал его колени. Прямо за ним шел человек с двухметровым шестом, на конце которого развевался вымпел. Справа и слева от великого игрока шагали его музыканты: ту-ру-ру-ту-ту! ту-ру-ру-ту-ту! Казалось, что это не бильярдист, а сам император Эфиопии.

Зрители поднялись на ноги и заорали, приветствуя Кондотьера или желая ему неудачи: «Кондо, Кондо!», «Суви, Суви!», «Долой, долой!». Знаменитость, въезжавшая в зал верхом на силаче, приветствовала публику, махая обеими руками; голову бильярдиста украшал роскошный и, безусловно, дорогущий парик, похожий на львиную гриву. Он приветствовал всех без разбора: и своих почитателей, и поносителей. Все его лицо занимала улыбка: губы растягивались от уха до уха, обнаруживая ровные и безукоризненно белые зубы. Картину довершали необычные усы – длинные, завитые и торчащие вверх, они придавали его улыбке странное очарование.