Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

II
Бильярдная партия, которая должна была обеспечить мир во всем мире
(Версаль, 1710 год)

Время – непостижимое измерение. Что такое время? Нам известно только одно: как бы неподвижны мы ни были, оно всегда несет нас куда-то.

После партии с Il Condottiero Puce у меня оказались сломаны семь или восемь костей. Несколько недель я передвигался только от кровати до ночного горшка, и то с большим трудом. И однако, я могу заявить следующее: из всех эпидемий, ранений и переломов, которыми богата моя долгая жизнь, именно эти побои я вспоминаю с благодарностью, потому что мой вынужденный отдых излечил меня от высокомерия.

У меня нет слов, чтобы описать усердие Амелис. Я спрашивал себя, за сколькими людьми ей приходилось ухаживать до меня. Наверняка она никогда этим не занималась, но теперь обрабатывала мои раны и меняла бинты. По ночам я не мог даже ворочаться в постели, и Амелис к этому приспособилась: она клала голову мне на плечо и накрывала рукой мой член. «Каталонская коммерческая компания», к ее чести следует отметить, раскаивалась, что затеяла свой «гениальный ход», и содержала меня вплоть до выздоровления за счет мастерской. А к моей чести надо сказать, что я не стал убивать их, как бы мне ни хотелось взяться за топор, а убивал только время. Наконец я более или менее поправился. Наступили месяцы бедного и размеренного, но вполне счастливого существования, потом прошел год, затем пошел второй. Люди обо мне забыли. Время успокаивает страсти, и я смог вернуться в игорные дома, но никогда не соглашался на партии, которые могли вызвать споры. Я обыгрывал только отъявленных лопухов и побеждал их всегда с разницей в одно очко, чтобы они не испытывали унижения. (Не стоит и говорить, что я мог обыграть их вчистую.) Мои выигрыши уменьшились, зато я не рисковал и зарабатывал только «на жизнь», как это говорится обычно.

У барселонцев, по крайней мере у простолюдинов, в то время была отвратительная привычка оставлять входную дверь открытой весь день. Летом в доме было свежо, а зимой хозяева могли приветствовать соседей, проходивших мимо. Бояться таким беднякам, как мы, было нечего: даже самый ловкий вор не сможет украсть у тебя несуществующее добро. Единственную опасность составляли последние обиженные зрители нашего поединка с Кондотьером Блохой, которые не смогли получить свои деньги и желали моей смерти. Я тысячу раз просил своих близких закрывать дверь, но со временем тревога улеглась.

Однажды мы обедали в своем полуподвале при распахнутой настежь двери, когда туда заглянули какие-то типы, вооруженные кольями и палками. Было их ровно десять. Один из непрошеных гостей спустился по трем ступенькам, присмотрелся и спросил:

– Здесь проживает некий Сувирия? Марти Сувирия?

Мы здорово струхнули. Зачем они меня ищут? Кто знает: в мире бильярда встречается много злопамятных персон. Амелис и Анфан завизжали, а я, не придумав ничего более оригинального, поспешил спрятаться под кровать. Перет вообще отрицал мое существование.

– Он умер! – орал он, воздев руки к небу. – Бедняжку унесла страшная болезнь печени! А был он такой молоденький!

Наш гость вздохнул и сказал:

– Вы уверены? Вот незадача, нам придется возвращаться обратно с тем же самым грузом. Опять переходить границу! Мне пришлось нанять десять человек, чтобы обеспечить нашу безопасность: сейчас не время странствовать по дорогам. Кого только там не встретишь: испанцев, французов, солдат Альянса, а то и того хуже – отряд микелетов, которые неизвестно за кого сражаются. Хорошо еще, что дорогу на север пока не затронули военные действия. Ну, счастливо оставаться.

По его речи стало ясно, что это не наемный убийца. Я вышел из своего укрытия:

– Погодите. Вы говорите о французской границе?

– Да, сеньор, – удивился он, увидев меня. – На самом деле, мне поручили перевезти этот груз по ту сторону границы, в Перпиньяне[161]161
  Перпиньян был столицей каталонских земель Руссильона, но с конца XVII века этот район вошел в состав французского королевства. Ныне город расположен во Франции, в провинции Восточные Пиренеи.


[Закрыть]. Но отправили его откуда-то с севера Франции – кажется, из города под названием Базох или что-то в этом роде.

Я понял, что речь идет о Базоше, и представился гостю.

– Но разве вы не умерли? – удивился тот. – Как это понимать?

Его спутники внесли тяжелый сундук. Посланец сначала протянул мне квитанцию и, когда я расписался в получении, вручил письмо и ключ от сундука.

Перет, Амелис и Анфан сгорали от нетерпения. Им хотелось, чтобы я немедленно открыл сундук, но я предпочел сначала прочитать письмо.

Его написал мой добрый приятель, глуповатый и любезный Бардоненш. Он извинялся за то, что не смог приехать ко мне лично. Дочитав, я в изумлении опустился на стул и протянул ключ Амелис:

– Откройте.

Маркиз завещал мне тысячу французских ливров. Таковы качели судьбы: даже после смерти маркиз де Вобан заботился обо мне.

Не стоит и говорить, что, увидев такую огромную сумму денег, мои домашние запрыгали, как лягушки, только я один пребывал в задумчивости. Амелис присела мне на колени и спросила:

– Почему у тебя такое лицо?

Я не хотел делиться с ней воспоминаниями о Базоше, потому что к тому времени уже забыл Жанну и теперь хотел забыть об инженерном деле. Но даже в подобных обстоятельствах никому не нравится оживлять в памяти некоторые сцены прошлого, и, чтобы оправдать выражение своего лица, я рассказал только об одной части послания:

– В письме мой старый друг Антуан Бардоненш, который прислал этот сундук, просит меня встретиться с ним в Перпиньяне. Ему, наверное, пришлось долго хлопотать, чтобы переправить нам это сокровище, и теперь я не могу ему отказать.

В ту ночь я не мог сомкнуть глаз. Я пытался придумать, как использовать эти деньги, и размышлял о путешествии в Перпиньян, за линию фронта бурбонских войск. В своем письме Бардоненш не говорил открыто о цели моего путешествия, – возможно, он не хотел меня скомпрометировать, если конверт окажется в руках какого-нибудь дурно воспитанного офицера Альянса. Но почему он был так уклончив: что ему надо было скрыть и чего он хотел от меня? Я стал совершенно никчемным человеком. Может быть, мне было написано на роду превратиться в короля военной инженерии, но сейчас я не годился даже в шуты бильярдного зала.

Анфан урчал во сне, как котенок, а Амелис не спала. Я спросил ее:

– В тот вечер, когда я шел на поединок с Кондо Блохой, тебя снедало недоброе предчувствие. А сейчас ты ничего не ощущаешь?

– Сегодня я предчувствую только что-то хорошее, – ответила она уверенно. – Ничего с тобой в дороге не случится, ты вернешься, и мы будем счастливы. Даже счастливее, чем сейчас.

Ее способность к провидению иногда внушала мне страх, но сейчас послужила утешением. В день отъезда я дал ей ключ.

– Никогда с ним не расставайся. Расплатись с лавочниками, которым мы задолжали, и дай немного денег друзьям из «ККК» за их помощь в последние месяцы.

В прощаниях нет ничего хорошего, кроме осознания того, что нам есть с кем прощаться. Амелис была права: я должен непременно вернуться в наш полуподвал, и никакая сила мира не сможет мне помешать.

* * *

Мне не стоило большого труда добраться до Перпиньяна и встретиться с Бардоненшем. На самом деле, пересечение границы оказалось проще и безопаснее всего остального моего путешествия, поскольку обе стороны не хотели препятствовать скудному обмену товарами, который еще сохранялся, а солдаты в основном занимались муштрой. Последний городок, где стояли части Альянса, и первую деревню, занятую французами, разделяли сорок километров ничейной территории, поэтому стычек между противниками здесь практически не случалось.

– Мой дорогой Сувирия! – Увидев меня в Перпиньяне, Бардоненш сразу бросился ко мне с объятиями. – Я бы непременно вручил вам наследство маркиза сам, но это оказалось невозможно. Я запросил пропуск у командующего войсками Альянса в Фигерасе[162]162
  Фигерас – город на севере Каталонии.


[Закрыть] и объяснил, что причина моей поездки сугубо личная. И вы, наверное, не поверите, но мне отказали, объяснив это военным положением. Невероятно! Как может один противник не доверять словам другого? До чего мы тогда дойдем!

Эта речь замечательно отражала благородный характер Бардоненша, который немного отстал от своей эпохи. Ему представлялось чрезвычайно странным, что в разгар мировой войны командир войск Альянса не позволил ему, французу и офицеру вражеской армии, прогуляться по городу, где проживал тогда Карл Третий, сделавший Барселону временной столицей своего королевства. Бардоненш не желал и не мог понять, что времена учтивости давным-давно миновали.

Он поинтересовался, почему я спешно покинул Тортосу полтора года назад, когда город капитулировал, и мне пришлось немного приврать, сказав, что я помчался домой, поскольку получил известие о смертельном недуге отца, единственного моего родного человека, еще остававшегося в живых, и отказался от блестящей карьеры под французскими знаменами. Вероятно, мне следовало попросить отпуск из армии Монстра, признал я, но в тот момент я от отчаяния забыл обо всем. Вы сами понимаете, что в моих речах было гораздо больше лжи, чем правды.

– О, я прекрасно вас понимаю, – сказал этот наивный от природы человек. – Если мы кого-то должны уважать и слушаться, так это отца. На самом деле это мой отец вызвал вас сюда, а не я.

Я попросил его объяснить, в чем дело.

– Смотрите сами. Вам, наверное, известно, что мой отец занимает важный пост. Он богатый маркиз, влиятельный политик и безупречный патриот. Его очень беспокоит ход войны. Я о таких вещах никогда не размышляю; мне кажется, что думать должны лошади, поскольку у них головы больше. Однако, по мнению моего мудрого отца, Франция вступила на опасный путь. – Бардоненш широко раскрыл глаза и спросил меня, откровенно желая, чтобы я его просветил: – Вы понимаете, что он имеет в виду?

Бардоненш был, вероятно, единственным европейцем, который не понимал причины беспокойства своего отца. Простой капитан, фанатично преданный военному искусству, он был легкомыслен, и это не позволяло ему видеть, что происходит в мире. К 1710 году война на Европейском континенте длилась уже целое десятилетие, и причиной тому были безумные амбиции властителя Франции. После нескольких военных кампаний, следовавших одна за другой, даже казна Монстра, то есть Людовика Четырнадцатого, истощилась. Все резервы страны были брошены в костер мирового конфликта. Зима 1709 года во Франции выдалась такой суровой, что замерзали даже каминные трубы. Люди голодали из-за своих долгов, а отсутствие запасов зерна в амбарах означало верную смерть. В больших французских городах люди буквально умирали от истощения, и к этой трагедии страну привела бездарная война и безумное властолюбие Монстра. Этого «короля-солнце» скорее следовало бы назвать «закатом Европы». Французские крестьяне не взбунтовались, а стали ко всему безразличны, настолько упал их дух. Через много лет, когда Людовик умер, никто не рыдал, провожая траурную процессию, а кто-то из присутствующих сказал: «Мы слишком много плакали, пока он жил, и у нас не осталось слез чтобы скорбеть о его смерти».

– Мой отец, – продолжил Бардоненш, – хочет заставить короля Людовика изменить политический курс и положить конец войне ради достижения всеобщего мира.

– Какой бы благородной ни была сия цель, – вздохнул я, – мне непонятно, как может бедный Суви-Длинноног помочь столь влиятельному господину, как ваш отец.

Бардоненш пожал плечами.

– По правде говоря, мне это неясно, – признался он. – Я просто хороший солдат и хороший сын и исполняю приказы короля, как если бы он был моим родным отцом, и приказы отца, как если бы он обладал королевской властью.

Вся эта история казалась мне слишком запутанной, и все же я последовал за ним в Париж. Как-то раз в одной придорожной харчевне после ужина я выпил вина, чтобы мысли не мучили меня ночью, и, немного затосковав, рассказал ему о своем доме. Бардоненш вообразил, что я женился, и воскликнул:

– Какая прекрасная новость, мой дорогой друг! А я и не знал.

Тут ему взгрустнулось.

– А моя семья – это пушки, шпаги и мушкеты, и я умру, не оставив потомства.

Тут он снова воспрянул духом:

– Окажите мне милость и примите этот скромный свадебный подарок.

И Бардоненш протянул мне одну из двух шпаг, с которыми никогда не расставался. Учитывая его любовь к фехтованию, надо было отдать должное его щедрости. Но вот беда: шпаги колют и режут, они никогда мне не нравились, и в Базоше никому не пришло в голову обучить меня хотя бы основам этого искусства. Меня и самого теперь удивляет, что во всех сражениях и осадах, в которых мне довелось участвовать, я брался за шпагу считаные разы. Философию Базоша можно было сформулировать так: «Хороший инженер защищается и нападает при помощи циркуля и собственных глаз». Тем вечером за одним столом сидели самый плохой фехтовальщик во всем мире и самый лучший.

И тут я тремя пальцами тихонько подтолкнул к Бардоненшу шпагу, которая еще лежала между нами на столе, подсказывая, что оружие ему немедленно понадобится. Он понял мой сигнал тревоги, потому что улыбка исчезла с его лица.

– Сколько их?

«Soyez toujours attente»[163]163
  Будьте всегда начеку (фр.).


[Закрыть], – учили меня в Базоше. Я уже давно следил за типами, сидевшими за спиной Бардоненша, потому что мне показались подозрительными их таинственный вид, шепот и взгляды, которыми они обменивались.

– Трое. У того, что слева от вас, есть пистолет, а двое других прячут кинжалы под плащами.

Последовавшая за этим сцена доказывает, что акт насилия может быть одновременно жестоким и прекрасным. Бардоненш вскочил, держа шпагу в руке, но еще не обернулся к соседнему столу. Наши взгляды встретились, и я увидел в его глазах восторг. В мягкого и ребячливого юношу, которого я так хорошо знал, вдруг вселился демон фехтования, как Святой Дух в апостола. Я содрогнулся: разбойник вытащил пистолет из-под плаща и целился в широченную треугольную спину моего друга. Но тот вдруг обернулся так резко, что на секунду его фигура показалась мне прозрачной, и склонил вперед свое упругое туловище, согнув одно колено. Из этой позиции конец его шпаги невероятным образом дотянулся до шеи негодяя с пистолетом и вонзился ему прямо в яремную вену. Потом Бардоненш повернулся к его приятелям, которые уже примеривались наброситься на него с кинжалами, и одним ударом перерезал им глотки. Три трупа рухнули на половицы одновременно, словно три мешка с картофелем. Трое разбойников распрощались с жизнью и погибли в мгновение ока.

– Бедная, бедная Франция, – сказал Бардоненш, вытирая тряпкой свою шпагу. – Мой отец прав. Дела, должно быть, совсем плохи, если какие-то разбойники осмеливаются напасть на офицера королевской армии.

Как это принято во французских харчевнях и на постоялых дворах, на стене перед нашими глазами висела табличка: «DIUE TE REGARDE»[164]164
  «Бог на тебя смотрит» (фр.).


[Закрыть].

* * *

В Париже мы провели ночь в особняке семьи Бардоненш. Его отец уже отправился в Версаль, где собирался встретиться с нами на следующий день. У Антуана была сестричка с очаровательными бедрами, которая за ужином то и дело под столом босой ножкой гладила мои щиколотки. Но что я мог поделать? Было бы очень некрасиво совершить предательство под крышей сего благочестивого дома, и я отправился спать.

С утра пораньше я достал из своего сундука самую красивую одежду и нарядился. Мне было ясно, что меня ожидают встречи с лицами высокопоставленными, поэтому перед отъездом из Барселоны я нанял самого лучшего портного. Амелис купила мне самый красивый парик, самый лучший шейный платок и самые лучшие туфли, последний крик моды того времени. Мы потратили кучу денег, но какое это имело значение? За все рассчитывался сундук Вобана. Я вышел из своей спальни настоящим франтом, весьма довольный собой.

Однако Бардоненш оглядел меня с ног до головы и сказал со своей обычной улыбкой:

– О, мой дорогой друг, я вижу, что вы забыли о наших планах: мы должны отправиться в Версаль, и нас уже ожидает карета. Снимите этот домашний костюм, слуги приготовят для вас что-нибудь подходящее. И ради бога, переобуйтесь. Будет очень неудобно, если вас увидят в этих ботинках, которые носят конюхи.

И обиднее всего было то, что он сказал это без тени иронии. Поскольку я ничего не знал о правилах, принятых в Версале, Бардоненш решил меня просветить и прочитал лекцию о различных типах, разрядах и особенностях поклонов.

– Я не мог предположить, – заметил я, – что такой доблестный воин, чей мозг занят исключительно ратным искусством, может одновременно интересоваться этими дворцовыми забавами.

– Мой любезный друг, – ответил он весело, – я совершенно с вами согласен: этикет поверхностен и лишен глубокого смысла. Но разве много смысла в росе в ранний утренний час? Однако именно эта россыпь крошечных капель влаги делает рассветы такими прекрасными, не правда ли?

Я не стал объяснять ему, что уже много лет (ровно с тех пор, как покинул Базош и его дисциплину, заставлявшую меня подниматься с первыми петухами) не видел росы. В первую очередь потому, что в это время я обычно как раз приходил домой пьяным, с пустым кошельком и нередко с подбитым глазом, а то и двумя сразу.

Итак, теперь к делу: в то солнечное весеннее утро мы прибыли в Версаль. Как вы сами понимаете, наш дорогой Суви-Длинноног не мог прийтись там ко двору.

Нам пришлось миновать сначала одни ворота, а потом другие, за которыми начинались бескрайние сады, окружавшие дворцовые постройки. Я и представить себе не мог, что в мире может существовать столько аристократов. Они сотнями медленно прогуливались и вели непринужденные беседы, но каждый пытался при этом извлечь для себя какую-нибудь выгоду. Армия Альянса в очередной раз задала хорошую трепку французским войскам – кажется, в битве при Мальплаке[165]165
  Битва при Мальплаке – самое крупное сражение Войны за испанское наследство (11 сентября 1709 года), закончившееся тактической победой союзников, которые, однако, понесли очень существенные потери и не смогли развить успех.


[Закрыть], – и король решил устроить праздник, чтобы улучшить настроение придворных. Ха-ха! Лучше бы он попытался утешить выживших после сражения калек и тысячи вдов и сирот, а не сборище благоухающих духами паразитов! Даже на свежем воздухе от этих восточных ароматов было нечем дышать.

Пейзаж садов наводил на глубокие размышления. Их создатель мыслил четкими геометрическими категориями и исходил из тех же принципов, которыми руководствуются военные инженеры. Изначально нам может показаться, что перенесение идей рационального устройства из области войны в область мирного созидания может оказаться благотворным, ибо вид пятиугольного бастиона напоминает о войне и гибели людей, а сад внушает нам покой. И тем не менее это оказалось бы большой ошибкой.

Вглядываясь пристальнее в это пространство, человек понимал, что в Версале извращение царило во всем. Кусты, закрученные в спирали, идеально прочерченные дорожки, прямоугольные клумбы, тысячи и тысячи цветов, выстроенных в безупречном порядке, точно солдаты полка на плацдарме… Разве подобная картина не навевает грусть на любого свободолюбца? Что может быть искусственнее и печальнее, чем молодая поросль, выстроенная в колонны и шеренги? Глубинный смысл версальских садов заключался в создании ложной природы, прирученной человеком, заточенной в границы клумб и искаженной до крайности. Даже самые нежные ростки травы должны были подчиняться строгим и непоколебимым нормам. Крепости Вобана были созданы с единственной целью защитить мужчин и женщин города вне зависимости от их происхождения или звания, а версальский сад, подобный миражу, предназначался для того, чтобы узаконить и увековечить неравенство людей. У меня возникло непреодолимое желание вырыть Наступательную Траншею от одного конца сада до другого и разнести все это к чертовой бабушке.

Но хватит о плохом, вспомним и о веселом: с одной стороны, скверная сторона Версаля заключалась в его садах и аристократах, но с другой – глаз радовали тамошние женщины и их декольте. В то время вошли в моду вырезы чрезвычайно смелые и вызывающие: груди сжимались с обеих сторон и приподнимались так, чтобы ткань скрывала только соски. Вы меня простите, но я не мог удержаться, и мои глаза бегали de pitram a pitram pitram[166]166
  От сисек до сисек и титек (кат.).


[Закрыть], как сказали бы каталонцы. Я немного отвлекся, и Бардоненшу, шагавшему впереди, пришлось меня позвать:

– Мой любезный друг! Идите сюда, я хочу представить вас своему отцу, который нас ждет.

И он представил мне досточтимого сеньора Бардоненша, пожилого, любезного и бодрого господина, который не страдал подагрой. Он предстал перед нами в окружении свиты слуг и, мне кажется, был то ли графом, то ли герцогом – в общем, каким-то настоящим аристократом. По правде говоря, Бардоненш-отец смотрел на меня внимательно и пристально, но при этом был радушен. Мы обменялись несколькими ничего не значащими словами, а потом он сказал:

– Так вы и есть Сувирия? Тот самый, который обыграл Il Condottiero Puce, не так ли? Именно о вас я и подумал! Вы мне необходимы, сеньор!

Оказалось, что известия о моем поединке с Кондо пересекли границу гораздо быстрее, чем мой сундук с наследством Вобана, двигавшийся им навстречу. Я не знал, что ему сказать. Но досточтимый сеньор Бардоненш и не ждал от меня никакого ответа – так кузнец не рассчитывает, что его молот заговорит. Он рассмеялся, пригубил свой бокал и сказал только:

– Я вижу, что вы новый человек здесь, в Версале.

Что он имел в виду? Смутившись, я оглядел свою одежду, ища какой-нибудь изъян.

– Будьте как дома, – продолжил отец Бардоненша, – но имейте в виду, что потом нам надо будет поговорить наедине. – Тут он подошел ко мне вплотную и сказал на ухо: – Вам выпала на долю важнейшая задача: добиться мира в этом мире.

Сказав это, он удалился в сопровождении всей своей свиты. У меня создалось впечатление, что кто-то хочет взвалить на мои бедные плечи груз, о котором я никого не просил. Меня бесят всякие недомолвки, и поэтому я спросил Бардоненша довольно невежливо:

– Что, черт возьми, имеет в виду твой папаша? И сказать по правде, мне тут уже здорово опротивело.

– Мой отец отстаивает идею мирных переговоров, но его сторонники остаются в меньшинстве, – задумчиво произнес Бардоненш. – Возможно, он хочет использовать тебя, чтобы повлиять на одного из министров и сдвинуть чашу весов.

Сдвинуть чашу весов! Не смешите меня, ради бога, – мне не удалось даже убедить восьмилетнего мальчишку не красть вяленую треску на рынке Бокерия![167]167
  Бокерия – самый старинный рынок Барселоны.


[Закрыть] А они хотели, чтобы я неизвестно каким способом убедил Монстра изменить всю его мировую политику!

Я пытался возражать, но Бардоненш был слишком наивен, чтобы понять мои страдания. Он заметил каких-то старых знакомых, с обычной улыбкой на устах пошел с ними поздороваться и завел длинную беседу. Я остался в полном одиночестве топтать траву. За этим занятием меня застал какой-то слуга, который тащил поднос с хрустальными бокалами и графином вина. Графин с длинным горлышком и бокалы были синего цвета. Поскольку заняться мне было нечем, я взял один бокал и пригубил напиток. О боже! Никогда раньше мне не доводилось пробовать такого великолепного вина. Казалось, что я проглотил кусочек неба. Слуга налил мне второй бокал, и его я тоже выпил одним глотком. Слуга не отходил, и я заподозрил неладное:

– Послушайте, за третий бокал тоже не надо платить, правда?

– Месье! – возмутился он сначала, но потом понял, что имеет дело с провинциалом, наклонил голову и прошептал: – Это Версаль, месье.

Подумав немного, я заключил:

– И это прекрасно.

И, взяв синий графин за горлышко, удалился.

Солнце светило необычайно ярко для этих северных широт, и я отправился гулять по самым отдаленным дорожкам парка. Но даже здесь повсюду встречались аристократы – то там, то тут, по двое, по трое или целыми группами. Они ухаживали за дамами или строили заговоры, одни против других. Хотя ветер доносил до меня только отрывки разговоров, я понял, что в садах Версаля идет какая-то война всех против всех, – здесь заключались краткосрочные союзы и царила вечная вражда, но вместо кинжалов эти люди использовали улыбки. Некоторые взирали на меня с удивлением: обычно представители знати не разгуливают по королевским садам в одиночестве, держа за горлышко синий графин и время от времени отхлебывая вино. Ха-ха! Мое поведение возмущало этих людей, которые сами испражнялись в сих великолепных садах, не испытывая ни малейшего стыда. Ты не ослышалась, моя дорогая и ужасная Вальтрауд: когда какой-нибудь аристократ хотел справить нужду, он просто спускал штаны и присаживался где-нибудь в уголке, а порой даже не искал укромного места. Версаль был гораздо отвратительнее, чем принято думать.

С тех самых пор, как я прошел через дворцовые ворота, за мной неотступно следовал какой-то тип, и, даже если ты не проходил курса обучения в Базоше, заметить этого преследователя не стоило бы труда. Как я уже сказал, настроение у меня было прескверное: я обернулся и бросился на него, потрясая опустевшим к этому времени графином, словно дубинкой.

– Пощадите меня, месье! – завопил он, получив первый удар. – Я просто ваш слуга!

– Я ни в каких слугах не нуждался!

– С той минуты, когда гость входит в сад, и до самого его ухода, – объяснил бедняга, – ему предоставляется слуга для удовлетворения всех желаний.

– Если вы хотите исполнить мое желание, прекратите исполнять мои желания. Пошел вон!

Он склонил голову, но не сдвинулся ни на шаг. Я понял, что правила Версаля крайне строги: несчастный даже под страхом смерти не мог покинуть меня. Тогда я решил сменить тактику:

– Как вас зовут?

– Жак, месье.

– Прекрасно, Жак. Насколько я понял, вы обязаны исполнять любые мои капризы. А коли так, мне хочется отведать пюре из каштанов.

– Из каштанов, сеньор? Но ведь им сейчас не сезон…

– А мне какое дело? Хочу пюре из каштанов, и все тут! – И, размахивая в воздухе кулаками, произнес заклинание: – Это Версаль, месье!

Жак бегом бросился на кухню, а я наконец остался в одиночестве и предался своим размышлениям. Передо мной расстилался большой прямоугольный газон со срезанными углами. Все ростки травы были совершенно одинакового размера, высоты и ширины. Исключительное однообразие вызывает две реакции, на первый взгляд противоречивые: оно наводит сон и раздражает. Однако в самом центре газона я заметил нечто неожиданное – маленький, скромный, уродливый, но обладавший достоинством репейник. Я прошел по газону и встал на одно колено, чтобы разглядеть его получше.

О боже мой! Как прекрасен может быть репейник, когда его окружает царство однообразия. Его исключительность сводила на нет все его недостатки: присутствие этого растения именно здесь оправдывало любые подвиги и любое безумие. Я коснулся репейника кончиками пальцев, и тут мои размышления прервало женское хихиканье.

К газону подошли пять дам, следовавших друг за другом, точно стая гусей: вожаком была женщина в летах, а по обе стороны за ней следовали четыре совсем молоденькие девушки.

– Месье! – сказала пожилая дама. – Вы первый в мире аристократ, который преклоняет колено перед репейником.

Суви-молодец умел быть галантным кавалером и поэтому ответил любезно:

– О моя госпожа, я преклоняюсь перед всем, что прекрасно в этом мире. А теперь, когда красота явилась мне в пятикратном отражении, я не в состоянии оторвать колено от земли.

Польщенная стайка загоготала, а пожилая дама попросила меня приблизиться. Я повиновался, подошел к ним с моим репейником в руках и протянул его ей.

– Что вы нашли прекрасного в этом самом заурядном растении? – спросила она, по-прежнему улыбаясь, но не приняла моего подношения.

– Его эфемерную исключительность, ибо среди однообразных цветов этот репейник являлся прекрасным исключением, но сейчас он увядает, потому что не выдерживает нового соперничества.

Все дамы захлопали в ладоши; все пятеро смеялись так радостно, что десять грудей опускались и поднимались, словно их хозяйки ехали верхом. Ну и декольте!

– Вы в Версале человек новый, не правда ли?

Опять двадцать пять: все сразу видели, что я попал сюда только что. Как они догадывались?

– Месье, месье! Отведайте свое пюре из каштанов.

Это возвращался, запыхавшись, мой слуга Жак с горшочком пюре в руках.

– К счастью, на кухне нашелся запас каштанов, – объяснил он. – Надеюсь, что длительное хранение не отразилось на их вкусе.

– Благодарю! – сказал я и, не обращая внимания на серебряную ложку в горшочке, хлебнул прямо через край это варево, от которого еще поднимался пар.

Потом я предложил остатки дамам:

– Отменное пюре! Не хотите отведать?

Они так хохотали, что их позвоночники сгибались, как молодые деревца под ветром. Наверное, славный Суви-Длинноног был им в новинку. Пожилая сеньора представилась мне как маркиза де ла Шеврез и поинтересовалась моими титулами. Вопрос показался мне достаточно щекотливым, и я решил вывернуться, как мог.

– Перед вами граф Репейника и Каштана, – произнес я, вставляя репейник в петлицу камзола.

Порой имеет смысл покинуть сцену в разгар спектакля, и я гордо удалился. За моей спиной раздавался смех дам и, точно верный пес, семенил этот бесстыдник Жак. Чтобы избавиться от его присутствия, я попросил его принести мне еще вина, но он вернулся с графином в руках через две минуты. И тут мы услышали восторженные крики всех гостей.

– Месье! Это король выходит к нам, король! – объявил Жак.

Я не знал точно, как следовало поступить, но, увидев, что все аристократы двигаются в одном направлении, присоединился к толпе.

Сотни гостей сгрудились на широкой аллее, потому что гвардейцы с алебардами преграждали им путь. И в конце аллеи в гордом одиночестве появился он – Монстр Нашего Века.

В первый момент мне показалось, что я вижу актера, исполняющего роль короля Франции. Собственно, так оно и было: король изображал из себя короля. Ни одному лицедею не приходилось терпеть на своем лице такой толстый слой макияжа, а в пышном парике и мантии из шкуры леопарда в такой жаркий день бедняга, наверное, задыхался, но терпел это мучение ради роли. В правой руке он нес блестящий золотой скипетр и двигался мелкими шажками, скрещивая ноги, будто исполнял какой-то танец. И – вот так сюрприз! – на газонах по обе стороны аллеи начинали бить фонтаны, стоило королю с ними поравняться. При виде первых струй, взлетавших к небу, все собравшиеся воскликнули хором: «О-о-о!» – а потом зааплодировали. Вот так зрелище! В этом человеке сливались воедино тщеславие, притворство и напыщенность.

Закончив свою прогулку, Монстр самолично приказал оркестру сменить торжественные гимны на более легкую музыку. Мне удалось понаблюдать за ним, пока он о чем-то беседовал со стайкой придворных. Я не заметил в этом человеке ничего выдающегося, кроме заученных вычурных жестов. Его фигура ничем не выделялась, бедра были сильными и мускулистыми. Король не казался изнеженным и слабым, но ему не хватало обаяния. Черты его лица отдаленно напоминали мужественный образ Вобана, только благородство Людовика было не врожденным, а приобретенным за годы обязательной для его положения тренировки. Строгое выражение круглого лица выдавало в нем человека нелюбознательного, которого занимают лишь сиюминутные и весьма прозаические вопросы. Вероятно, острым умом он похвастаться не мог, хотя я не утверждаю, что король был глупым. Людовик обладал скудными способностями вечного ученика, способного вызубрить урок, но не умеющего взглянуть на вопрос шире, потому что ему было отказано в воображении. Право повелевать и привычка подчинять себе других настолько укоренились в его натуре, что все остальные навыки он отвергал за ненужностью. Мне доводилось не раз встречать таких учеников: их учителя могли помочь им подняться выше уровня посредственности, но по-настоящему хорошими специалистами они стать не могли.