Текст книги "Заднесельские оскорёнки"

Нет пророка в своем Отечестве

В мои студенческие годы кафедра истории СССР Вологодского пединститута была профилирована по истории северного крестьянства. Все поголовно преподаватели были аграриями, крушили мозг студентов данными о развитии деревни. Разумеется, превозносились успехи социалистического строительства и всячески порицался самодержавный строй. Написать, что в каком-то году до революции что-то было хорошо, считалось идеологическим преступлением.

К делу и не к делу цитировали фразочку Ленина: «К северу от Вологды…идут необъятные пространства, на которых уместились бы десятки громадных культурных государств, и на всех этих пространствах царит патриархальщина, полудикость и настоящая дикость.»

Факты о том, что несмотря на все плохое в русских деревнях росло население, увеличивалось количество деревень и объемы обрабатываемой земли, как-то во внимание не принимались. Что уж говорить о культуре северной деревни, если сам классик марксизма написал про дикость!

Не трудно представить, что среди студентов аграрные проблемы интересом пользовались только у юных карьеристов и активистов, которым необходима была положительная характеристика для последующей партийной и советской работы. О науке, понятно, никто из них не думал.

После армии, когда я по зову сердца пошел работать в краеведческий музей, не смущаясь зарплатой в 112 р. 50 копеек, место молодому историку нашлось только в методическом отделе на должности ответственного за общественные музеи. Туда просто никто не шел, работа неопределенная, командировки по районам, никаких перспектив. Но именно там я впервые соприкоснулся с культурой северного крестьянства, которая в реальности оказалась совсем не такой, как ее описывали наши аграрные светила.

Для меня история – это прежде всего артефакт или событие, а уж потом тенденция. Что может рассказать человеку деревенская прялка, деталь ткацкого стана, на котором крестьянки изготавливали браные, т. е узорного ткачества, «проставки» для своей одежды, или сельская фамилия? Оказывается очень многое.

Есть в селе Заднем интересная фамилия Притужальниковы. В ткацком стане тоже существует штуковина «притужальник» – деталь, которой закрепляют передний вал в неподвижном положении, натягивая или отпуская пришву, т. е. прижимают ее. Получается, что фамилия человека – «Прижимальников». Между прочим, филологи утверждают, что деревенское выражение «брать на притужальник» означает настаивать на чем-то, навязывать свою точку зрения.

Диалектных фамилий в Заозерье Кубенском сохранилось немного, все больше обычные, но встречаются и с «местным колоритом». Знаю даму по фамилии Затепягина. «Затепяга» – это место, как я уже упоминал, удаленное от дорог и деревень. Слово зафиксировано в записях историка Мерцалова. Вот тебе и разгадка фамилии.

Пустошь «Лисья Гора» недалеко от Заднего теперь известна только охотникам. Когда то-там была деревня, а до того, вы не поверите, языческое капище.

Лисьих или Лысых гор в окрестностях Кубенского озера несколько. Все они связаны с дохристианской культурой. Самые известные – Лысая гора в д. Чирково, напротив современного Устья, и Лисья гора под Кадниковым, где в кустах даже сохранилась свергнутая православными монахами «каменная баба». Предание о ней тоже долгие столетия было в головах местного населения. Менее известные Лисьи горы есть на западном берегу озера у деревни Кулемесово и на восточном – у села Заднего.

До того, как эта территория стала называться «Северной Фиваидой», славной своими монастырями, здесь процветали дохристианские культы, сохранившиеся и до сих пор в народных традициях и памятниках крестьянской культуры. Сейчас об этом знают многие и о русском язычестве не рассуждает только ленивый.

В 80-х годах прошлого века в эпоху загнивающего развитого социализма это была запретная тема. Этнографы, которые изучали народную культуру, как правило говорили о каких-то абстрактных, почти былинных сюжетах на традиционных вышивках, ткачестве и, применительно к Заозерью-Кубенскому, даже в крестьянском кружеве. Было принято писать о боге Солнце, Матери Сырой Земле и Ветре и прочих природных ипостасях.

Но в это же время работали и ученые, которые наполнили древние сюжеты новым содержанием, связав их с конкретной культурой.

Одним из таких людей была младший научный сотрудник Вологодского краеведческого музея, кандидат исторических наук Светлана Васильевна Жарникова. Я не ошибся, именно так звучала должность человека, труды которого выходили в престижных академических журналах и даже научных сборниках, публиковавшихся под эгидой ЮНЕСКО.

В Вологде Светлана Васильевна имела репутацию, как минимум, странной женщины. Дирекция музея ее всячески унижала, чего стоит сама постановка вопроса, когда единственный в учреждении кандидат наук прочно занимал нижнюю ступеньку в музейной иерархии.

Многие сотрудники из числа любимчиков директорши подсмеивались над Жарниковой, а она год за годом просто делала свое дело.

Посмотрев материалы моей экспедиции в Усть-Кубинский район 1987 г., той самой, образцы кружев которой сейчас составляют гордость экспозиции профильного музея, она сказала:

– Вы, молодой человек, даже не догадываетесь, какие важные для понимания культурной идентичности населения Севера материалы вы привезли из своей экспедиции.

– Отчего же? – ершисто возразил я, – отличные предметы XIX столетия!

– Это да, но орнаменты на этих предметах древнее самих предметов на тысячелетия!

– Да ну, не верю?!

Светлана Васильевна при таком скепсисе сразу «взрывалась» и начинала рассказывать об орнаментальной традиции, уходящей корнями в неолит, мезолит и даже палеолит – древнекаменный век, отстоящий от нас более чем на пятнадцать тысячелетий!

Именно от нее я впервые услышал об «индо-ариях» и их прародине где-то на Севере Европы. Тогда это было сакральное знание. Жарникова раскладывала перед собой прорисовки орнаментов из коллекции музея и начинала рассказ о древней культуре народа, давшего начало как минимум десятку больших современных народов Европы и Азии, в том числе и восточным славянам, волею судеб спустя тысячелетия вернувшихся на родину предков – европейский Север, ставший с тех пор русским.

Она в совершенстве владела методом экстраполяции, перенося данные XIX столетия в каменный и бронзовый век. Для нее не существовало границ, ведь сакральное знание древности сохранилось фрагментарно в индийских «Ведах», иранской «Авесте», северо-русских диалектах и памятниках материальной культуры славянских народов. Все вместе это реконструировало картину жизни древних «индо-ариев». Даже великую реку Ардвисуру-Анахиту вологодский исследователь нашла на Севере.

«Это наша Северная Двина, все очевидно, «Дви» – двойная, река-рассоха, «на» – суффикс, обозначающий реку. Это в современном звучании, а в старину «Ар» – арийская, т. е. Река людей, «дви» – значение совпадает, «сура» – песня, течение, поток, – увлеченно рассказывала Светлана Васильевна, – в «Авесте» говорится: «у нее заливов тысяча и притоков тысяча». Разве у нашей Двины не так? Ардвисура впадает в белопенное море, а Двина тоже в Белое море. Есть и еще совпадения! Кстати названия рек Шексна и Кубена также индоевропейского происхождения!»

За энциклопедические знания и сложный бескомпромиссный характер в музее Жарникову не любили, по-моему она так и уволилась оттуда в звании младшего научного сотрудника.

Сейчас Светлана Васильевна живет в Петербурге, она ведущий специалист в России по своему профилю, непререкаемый авторитет. У нее вышло несколько книг, она читает публичные лекции, которые легко найти в интернете.

Вспоминает ли Жарникова Вологду? Конечно, более того, регулярно приезжает сюда и мы с ней иногда видимся.

Интересно, что те, кто много лет назад подсмеивался над теориями Светланы Васильевны, теперь гордятся знакомством с ней и пытаются делиться воспоминаниями. Кое у кого хватает наглости говорить о совместной с ней научной работе. Это, конечно, неправда. Кроме сына Алексея других соавторов у ученого в Вологде не было.

Воистину, нет пророка в своем отечестве.

Свою первую книгу о народном костюме Кадниковского уезда я начал под большим влиянием бесед Светланы Васильевны, многое из ее работ нашло отражение в работе о Кадниковском крестьянском кружеве – «Пава и Древо». По существу не аграрии в институте, а именно она, открыла для меня мир традиционной крестьянской культуры.

Пестерь, подставушка и несучёная бумага

Народный костюм является важнейшей составляющей культуры любого этноса. Чем больше этнос, тем разнообразнее варианты одежды. Даже в рамках одного уезда могут быть очень серьезные отличия по форме, фасону и покрою костюмов. Особенно это относится к женским нарядам.

В 1990 г. я издал небольшую книжку, посвященную народному костюму Кадниковского уезда Вологодской губернии, тираж которой давно разошелся, а текст стал «народным достоянием», живет своей жизнью на просторах интернета и даже растащен на цитаты поколениями начинающих этнологов.

За четверть века со времени написания работы накопилось много новых материалов по теме. Требуется новое, расширенное и дополненное издание книги.

Народный костюм Заднесельской волости не представлял чего-то оригинального в этнографическом плане. Более того, краеведу Мерцалову он казался настолько обычным, что вопрос в анкете этнографического бюро по поводу одежды он вообще пропустил. Подумаешь, ничего заслуживающего внимания исследователей в крестьянской одежде нет.

Очень жаль, что ему так показалось. Он вообще недооценивал эстетику современного ему крестьянского быта, больше внимания уделив вопросам управления, суда, земельным отношениям, промыслам и ремеслам.

Но недочет знаменитого краеведа в значительной части восполняет другой корреспондент этнографического бюро Алексей Малинин, также ответивший на поставленные столичной научной организацией вопросы. Его сведения касаются Шубровского прихода соседней Томашской волости, находившегося всего в 15 километрах от Заднего и связанного с селом тесными торговыми узами.

К слову, сейчас в некогда многолюдном приходе не осталось ни одной «живущей» деревни и только название речки Шубровки, впадающей в Кихть, напоминает о некогда густонаселенной местности.

С большой степенью уверенности можно утверждать, что зафиксированный Малининым крестьянский костюм был распространен и в Заднесельской округе в конце XIX столетия.

«В простой день мужик носит «пеструю» рубаху и крашенинные портки», – пишет корреспондент Малинин. – «Пестрая, пестрядь или даже пестерь» – это своеобразный тип ткани в клетку. «Бабы напрядут из своего льна ниток, отдадут их окрасить в красную или синюю краски. Затем из этих крашеных ниток да из суровых ткут в клеточку полотно. Из этой «пестери» шьют мужикам будничные рубахи».

Мужские штаны, которые не стоит путать с нижней одеждой – портами, изготавливались в отличие от них обязательно из крашенной в синий цвет суровой льняной ткани. Поверх рубахи крестьяне надевали балахон, одежду простого покроя до колена, чем-то напомнившую Малинину поповский подрясник. Кроме льняного балахона использовали так называемую «сукманину», полушерстяную ткань домашнего производства. В балахонах из «сукманины» крестьяне ходили в межсезонье, осенью и весной.

Зимой главной одеждой крестьян обоего пола становились овечьи шубы, которые изготавливали из выделанных шкур собственных овец, покрывали сверху «крашениной» или, в праздничных случаях, сукном черного цвета. Любая покупная ткань говорила о достатке в семье и поэтому была принадлежностью праздничной одежды. В будни обходились домотканым.

В праздники мужики надевали ситцевые рубахи. В моде был голубой цвет. По городской моде многие в деревнях уже имели пиджаки из трика (тика) на ватине и такие же тиковые или суконные штаны.

Крестьянская шуба из овчины популярна и до сих пор, превратившись в престижную «дубленку» и распространившись по всему миру.

В особо сильные морозы поверх шубы было необходимо для тепла надеть армяк из «сукманины», распашную одежду типа халата, которая подвязывалась кушаком.

Зимой в качестве обуви использовали валенки, по-местному «катаники». Мастера ходили по деревням со своим инструментом и за 60 копеек и стол, т. е еду, из хозяйского сырья делали теплую шерстяную обувь.

Летом в обиходе повсеместно были кожаные сапоги. При наличии в селе Заднем развитого сапожного промысла с этим предметом одежды сложности не возникало. Интересно, что никакого упоминания про лапти в источниках не содержится. Кожаная обувь для крестьян это обычная одежда.

Головной убор – важная часть костюма. Без него никакой выход в люди не возможен. Малинин пишет, что будничные шапки крестьяне делали сами из овчины или заячьего меха, а вот выходной убор обязательно покупали, иначе нельзя, «по одежке встречают». Интересно, что летние «картузы» были тоже покупными, видимо шить фасонный убор было делом трудоемким, проще купить.

Женский наряд всегда более индивидуален, чем мужской, и имеет множество местных особенностей. Во многих местах Кадниковского уезда крестьянки носили так называемые «овечьи сарафаны» или, по-другому, «дольники». Овечьими их называли потому, что они были полушерстяными, а «дольниками» – по причине разноцветных полос на ткани, которые создавали продольный узор. Праздничный сарафан шили из ситца. Сарафан дополнялся исподней рубахой.

Отличить будничную «исподку» от праздничного варианта было легко. У первой верх, который виден постороннему глазу, «подставушку», шили из пестряди, в то время как для второй употребляли покупные ситцевые ткани. Рукава у «подставушки» или, по-другому, «воротушки» были широкими «до локтя». По вороту и рукавам на праздничных ситцевых «воротушках» шла вышивка.

Нижнюю часть рубахи, «стан», крестьянки шили из отбеленного домотканого полотна. Этнограф Малинин обращает внимание на одну местную особенность: «К стану снизу пришивают «строчки». Это ни что иное, как широкие ленты, вытканные самими бабами из разноцветной «несучёной бумаги» и льняных ниток».

Попробуем разобраться, что же имел ввиду этнограф? «Несученая бумага» – это хлопчатобумажная нить. Она могла быть разного цвета, но преобладали красный, синий и белый. Из нее ткали так называемые «браные», т. е орнаментированные, «проставки» или «строчки», которые пришивали для красоты к низу «становины». Из льна плели кружевные «проставки», их чередовали с «браными», получалось очень красиво. Часто в самом низу пришивали кружево – край.

Зачем все это было надо, если все равно красоту под сарафаном было не видно?

Ответ на это дал еще в позапрошлом веке журналист Николай Преображенский, описавший в соседнем с Задним селе Никольском интересный обычай – смотр «подольницам».

На зимние святки девушки-невесты, надев на себя все лучшее, выстраивались у церковной ограды и ждали женихов. Те приходили не одни, со знающей бабой, которая без стеснения задрав подолы невестам, показывала парням узорные «становины» и «поясняла узоры». Девушки-невесты, стараясь выглядеть более рукодельными, надевали на себя по нескольку нарядных станов.

Со стороны это конечно выглядело смешно – невеста превращалась в разряженную матрешку, у которой под одной одежкой была другая, под другой – третья. Говорили, что одна умудрилась надеть на себя 17 «становин»! Зато «рукодельная» долго в девках, как правило, не засиживалась.

Поверх сарафана кадниковские крестьянки надевали фартуки. Сохранилось своеобразное местное название этого предмета одежды – «напередник». В будничном костюме они были из крашеной домотканой материи, в праздничном – из ситца с вышивкой и кружевными «проставками». Интересно, что этнографы конца XIX в. не упоминают женские пояса. Видимо повязанный на талии «напередник» заменял этот устаревший элемент костюма.

Женский головной убор в указанное время также потерял черты архаичности. Шапки-«борушки» и девичьи повязки ушли в прошлое. Женское население в качестве головного убора использует ситцевые платки. В праздники любили надеть цветастые шерстяные платки, шелковые полушалки и, кому позволяли финансовые возможности, даже шали.

В конце XIX в. появляется и новый элемент женской одежды – приталенная тиковая кофта – будущий популярный «казачок» или «семишовка».

Появление кофты имело далеко идущие последствия в плане изменения костюма. Благодаря ей вскоре исчезли сарафаны на лямках, уступив место юбкам. Но это случилось уже в XX в.

Василий Кандинский и источники абстракционизма

Четвертого июня 1889 г. помещик Александр Евграфович Мерцалов принимал у себя столичного гостя.

– Здравствуйте, какими судьбами в наших краях?

Гость, молодой человек в студенческой тужурке, бойко отвечал, что прибыл по заданию Московского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии в Вологодскую губернию с целью изучения вопросов права в провинциальной среде, быта и нравов русского и зырянского народов.

– Ах вот оно что! – улыбнулся Мерцалов. – Стало быть, вы с научными целями! Очень похвально, что молодежь в наше время интересуется науками. Позвольте спросить, кто рекомендовал меня вам?

– Николай Александрович Иваницкий из Кадникова рекомендовали, – отвечал молодой человек, – разрешите представиться – Кандинский Василий, студент, будущий юрист.

– Вам повезло, молодой человек, Иваницкий – серьезный ученый, и его слово дорогого стоит. Да что же мы стоим, просим к столу угоститься нашей деревенской пищей. Там и обсудим ваши дела, чем смогу – помогу, – ответил Мерцалов и радушно распахнул двери в свое жилище.

– Времена, знаете ли, настали тяжелые, – говорил он, потчуя гостя, – в деревне теперь все не так, нарушен привычный порядок вещей.

– Вы это о чем, об освобождении крестьян? Так ведь прошло без малого четверть века, все должно бы уладиться? – отвечал будущий юрист.

– Так-то оно так, но это все из Москвы видится просто, а здесь по-другому, – пригладив бороду, сказал Мерцалов. – Раньше-то что было, крестьяне для помещика как дети малые; теперь иначе: у них своя воля, что хотят, то и творят, и зачастую управы найти на них трудно. Теперь крестьяне у меня арендаторы на земле. Временщики, не чувствуют себя хозяевами, попользовались и ладно. Земле от этого плохо, год от года урожаи все меньше.

Я вообще так понимаю: земледелие в наших краях – занятие неблагодарное, другое дело – луга. Трава – она в любой год вырастет, знай коси. А если еще какую культурную траву завести, тимофевскую или клевера, то и вообще прекрасно выходит.

Студенту аграрный вопрос был малоинтересен, и он стал скучать. Заметив это Мерцалов сменил тему.

– А вы, молодой человек, отчего именно сюда направились, ехали бы сразу к зырянам?

– Мне господин Иваницкий рекомендовал для сравнения изучить быт русского населения на примере вашего уезда и потом, сопоставив его с бытом зырян, получить представление об искомом предмете.

– Хорошая мысль, правильная. Только вот сложно сравнивать. Зыряне – они почти первобытные, рыбу и мясо сырое едят, в шкурах ходят, а здесь все-таки великорусское население, хоть и не самый богатый уезд, а все-таки не последний в губернии. Взять хоть нашу, Заднесельскую волость. Да что я говорю, лучше я вам книжку об этом подарю, прочтете в дороге, и путь ближе покажется и новое узнаете.

– Вы – автор книги?

– А что тут удивительного, вы, наверное, думаете, раз помещик, так персонаж как у покойного писателя Салтыкова-Щедрина?

– Ну что вы, Михаил Евграфович был обличителем невежества, вы же человек культуры.

– То-то и оно, – вздохнул Мерцалов, – у нас ведь в России всегда одинаково, «горе от ума», все надо через силу делать, а то и через страдание. Я по духу своему «шестидесятник», вошел в зрелость в эпоху Александра Освободителя, поддерживал все реформы, страстно желал улучшения доли народной. Но сейчас разочарован.

– Чем же, позвольте узнать? – спросил Кандинский.

– Вы знаете, молодой человек, в старину в ходу было такое слово «нестроение». Это когда все на так, неладно. Сейчас тоже самое, плохо всем: и помещикам, которые еще хотят вести хозяйство, и крестьянам. Хорошо только мздоимцам, так им всегда хорошо, при любой власти.

– Поясните, будьте так любезны?

– Мужик не хочет обиходить чужую землю, помещик не может ее содержать как прежде. Поместья в упадке, продаются. Но купить землю крестьянин не в состоянии, средств нет. Вот поэтому всем плохо.

– Я изучаю особенности права в крестьянском обществе, насколько все законно, по совести, есть ли злоупотребления?

– Это правильно, в столицах должны знать, чем живет провинция! Я бы мог вам много рассказать из нашей судебной практики, но боюсь утомить.

– Судебную практику я в Правлении посмотрю, дорогой Александр Евграфович, а вы бы лучше мне что-нибудь из истории рассказали? Может есть какие легенды старинные про чудь или про разбойников?

– Ну вы как знаете, – улыбнулся Мерцалов, – легенды – моя слабость. Про чудь заволоческую у нас говорят, что она в землю ушла, исчезла. Остались одни чудские ямы, но не только. Названий вокруг полно чудских. Взять к примеру нашу речку Кихть, вы через нее переезжали. Слово нерусское, значит наверняка чудское. Многие речушки вокруг с таким названиями: Яхреньга, Шитроба. Местность соседняя имеет название Томаш, тоже слово нерусское. Все это, думаю, чудские древности. Но сейчас от этого народа совсем ничего не осталось, во всяком случае в нашей округе. Может далее на север что найдете, я не знаю.

– Премного благодарен, – Кандинский записал в тетрадку сведения о чуди.

– А вот еще есть легенда о разбойниках на Марьине. Это пустошь сейчас по дороге на Новое село, – продолжил разговор помещик.

Мерцалов снова погладил бороду, по всему было видно, что рассказы доставляют ему большое удовольствие:

– В деревне Марьино у речки Кихти в старину жили какие-то «паны», которые грабили деревни по праздникам, когда население уходило молиться к церкви и дворы оставались без хозяев. Ограбив, разбойники поджигали деревню. Бывало придут хозяева после молебна, а от деревеньки – одни угольки. Собрались ловить разбойников три соседние волости. Окружили разбойников на Марьине. Те, видя, что дело худо, зарыли все награбленное имущество в землю «с приговором», без которого земля клад не отдаст. Атаман разбойников скрылся от крестьян в последний момент, ударился о землю, обернулся вороном и улетел. Разбойников уничтожили, а клад до сих пор в земле лежит, поскольку «приговора», т. е. «заветного слова», никто не знает.

– Почти как в сказке, – записав легенду, заметил Кандинский.

– Для местных крестьян это были не сказки. В 1612 году здесь появились разбойные казаки, пособники польского королевича, отсюда их «панами» и величали, те самые, которых выгнали из под Москвы Минин и Пожарский. Сначала они разграбили Вологду, а потом добрались и до Заозерья Кубенского. Вы себе даже представить не сможете, почти все деревни и даже починки в крае были разграблены и сожжены, некоторые не по одному разу. Я изучал документы в Московском архиве древних актов, делал выписки. Разорение было страшное, так что легенда еще приукрашивает события.

– А велики ли были шайки разбойников?

– Думаю нет, от силы десяток-другой сабель. Да много и не надо, в деревнях по сведениям писцовых книг два-три двора в среднем, куда ж им против десятка казаков с саблями и пиками. Не совладать, единственная возможность спастись – бежать. Была у нас такая история в деревне Суровешкино. Пока «паны» скакали туда длинной дорогой вокруг озера, жителей предупредил один добрый человек из села Заднего, прибежал между озер по короткой дороге и сказал об опасности. Казаки пока добрались до места, деревня пуста, сожгли со злости, а поживиться не чем.

– Удивительно, – покачал головой Кандинский, – а сейчас эти деревни есть?

– Какие-то есть, а какие-то остались пустошами, сейчас там лес или поле, только название и осталось.

– Вы от нас куда отправитесь? – спросил он, немного помедлив.

– В село Никольское к помещику Александру Александровичу Межакову, имею к нему рекомендации от уездного начальства.

– Это хорошо, Межаков – большой человек, может быть вам очень полезен, кстати, он потомок одного из казацких атаманов.

– Тех что грабили деревни?

– Ну да, предок нашего помещика атаман Филат Межаков за службу получил от царя Михаила Федоровича землю в селе Никольское Заболотье и стал помещиком.

– Сначала грабил, а потом эту же землю и во владение?

– Так выхода не было у государя, откупались от казаков земельными пожалованиями. Здесь в Заднем тоже поместных казаков было немало, правда сейчас нет ни одного, а вот Межаковы прижились.

– Удивительная история, – поразился студент Кандинский. На следующий день студент посетил волостное правление в селе Заднем, изучал судебную практику, вечером записал в своем дневничке несколько слов для памяти: «Заднесельское – большое село с двумя лавками, церковью, Волостным правлением, училищем, дворов 70. Народ веселый и открытый. Местами лишь попадались и угрюмые лица». Чуть позже, уже покинув гостеприимный дом краеведа Мерцалова, он добавил в дневнике: «У А. Е. Мерцалова встретил прегостеприимнейший прием, узнал много интересного. Дай Бог побольше таких. Подарил мне свою книгу».

«Вологодская старина», так назывался сборник статей за авторством Александра Евграфовича. Сейчас эту книгу можно найти в больших библиотечных собраниях и, конечно, в интернете. Сведения, собранные заднесельским помещиком, не пропали и продолжают служить людям.

Василий Кандинский в последствии оставил карьеру юриста, взял в руки кисть и начал рисовать. На каком-то этапе творчества он понял, изображать внешнюю сторону мира недостаточно, надо попробовать посмотреть на него изнутри. Так родилось новое направление в искусстве – абстракционизм. В своих теоретических трудах Кандинский впоследствии напишет, что вдохновило его на создание абстракций созерцание крестьянских орнаментов во время юношеской экспедиции по Вологодской губернии. Получается, что полотенца и наподольницы с магическими узорами, которые видел Кандинский в кадниковских деревнях, послужили источником создания нового направления в искусстве!