Текст книги "Заднесельские оскорёнки"

Мученики от власти

2015 год станет последним в жизни Заднесельского поселения. На осень намечена ликвидация местной власти и присоединение всех населенных пунктов к районному центру Устью. Причина проста: нет населения. Об этой печальной статистике мы уже говорили ранее. Вспоминая ушедшее, было бы правильно рассказать и о самой власти, которая позволяла управлять обширной крестьянской округой с начала земских реформ второй половины XIX в. и до революции 1917 г.

В самом селе располагалось Волостное правление, жил урядник, находилась школа и приход Георгиевской церкви. Главным волостным чиновником был земский начальник, проживавший в 4 верстах от села, в собственном имении. Крестьяне по привычке его называли барином. В задачи начальника входил контроль за деятельностью сельских обществ, решение всевозможных вопросов, связанных с землей, контроль за деятельностью органов крестьянского самоуправления.

Открываем записи Мерцалова, посвященные системе власти, тут же удивляемся: «Местный земский начальник относится к крестьянам вполне безучастно: невзгоды крестьянской жизни ему чужды и поэтому он не любит, когда мужики и бабы беспокоят его своими просьбами».

Крестьяне не особенно боялись земского, но и встречаться с ним во время его инспекторских поездок по деревням желания не испытывали. Это было взаимное желание. Земский начальник, бывало, так проведет инспекцию, что из экипажа не вылезет и ноги в пыли не испачкает. Правда Мерцалов отмечал, что в многоснежную зиму земский заставлял мужиков скидывать с крыш снег, а в жаркое лето, из-за боязни пожара, запрещал сушить зерно в овинах.

Иерархия уездных полицейских чинов включала в себя исправника, станового пристава и урядника. Первые два были большое начальство. Исправник жил в Кадникове, пристав появлялся в Заднем в основном тогда, когда надо было взыскать недоимку, если обнаружилось «мертвое тело» или началась эпидемия. Крестьяне искренне недоумевали, зачем нужно столько начальников, когда бывает, что и одному земскому делать нечего. Знали бы они, как расплодилась бюрократия в XXI в.!

Больше всего крестьянам приходилось иметь дел с урядником, который жил непосредственно в Заднем. По функциям он напоминал современного участкового. Вот, что пишет об этом человеке Мерцалов:

«Урядник у нас человек простой, не придира и не бахвал. Будучи крестьянином по происхождению, он действует во вполне знакомой ему обстановке крестьянского мира и никогда не требует от мужиков ничего лишнего, кроме того, что предписано от начальства».

В подчинении урядника находятся выборные лица из крестьян – сотские и десятские. В Заднесельской волости в конце XIX в. было восемь участков-сотен, каждая из которых делились на десятки по числу хозяйств.

Бедный, бедный сотский! Его выбирали на год из числа уважаемых поселян, как правило из больших семей. Сотские по очереди дежурили в Правлении и на базаре во время торжков и ярмарок, состояли при «мертвых телах» до приезда станового, охраняли вещественные улики, сопровождали арестантов до Кадникова и Вологды. За все это не полагалось никакой платы. Правда у сотского были помощники – полицейские десятские, на которых иногда можно было переложить часть обязанностей.

Своеобразной была структура волостного правления. По правилам оно являлось коллегиальным органом, где заседали сельские старосты всех крестьянских обществ под руководством старшины. На самом деле в Правлении командовали двое – старшина и писарь. «Писарь – это главный рычаг всего волостного управления в административном и судебном решении. От него главным образом зависят все дела в правлении и волостном суде», – пишет Мерцалов, характеризуя фигуру этого наемного чиновника. «Мужики всегда обращаются сначала к писарю, потолковавши, часто угостивши его, они уже подают прошения старшине». Ну что же, так заведено исстари на Руси: «каждый подьячий любит пирог горячий». Кстати, писарю полагалось неплохое жалование на полном обеспечении – 300 рублей в год.

Из всех крестьянских властей в пределах волости самая тяжелая доля, по мнению Мерцалова, у сельского старосты. У него не было никакой фактической власти над членами сельского общества, оклад и то по максимуму составлял жалкие 40 рублей в год, а обязанностей было целый воз: взыскать подати и повинности, исполнять судебные решения, общественные приговоры, вести документацию в трех амбарных книгах, а также следить за общественным хлебозапасом, дорогами, мостами, изгородями, опекой, семейными разделами. «Я нисколько не погрешу против истины, если скажу, что в настоящее время сельский староста – это просто мученик», – сделал резюме Мерцалов.

Суд

Волостные суды – это далекое прошлое русской судебной системы, тесно связанное с идеей народного самоуправления. В какой-то мере современная форма использования в уголовном процессе института присяжных заседателей восходит к старым народным формам суда.

Изучение волостной судебной практики было главной задачей студента-юриста Василия Кандинского во время его экспедиции 1889 г. в Кадниковский уезд Вологодской губернии. В дневничке экспедиции встречается немало упоминаний о многочасовых бдениях Кандинского за судебными бумагами в волостных правлениях и расспросах тамошних служащих. К сожалению, эти записи, видимо, не сохранились.

Во время экспедиции Кандинский посетил и Заднесельское волостное правление. Благодаря записям Мерцалова мы можем предметно поговорить об этой части работы будущей знаменитости применительно к Заднесельской волости. «Единственный у нас народный суд – это волостной, – пишет Мерцалов, – он состоит из четырех судей, один из которых состоит председателем». В судьи выбирались крестьяне старше 35 лет, не судимые, по возможности грамотные, пользовавшиеся авторитетом среди односельчан. Председателю полагалось жалованье 60 рублей в год, судьям по 35 рублей.

Годовая зарплата судьи была сопоставима с месячным окладом волостного писаря, т. е. была настолько незначительной, что не могла стать источником благосостояния. В этом была некая идея – судить не за деньги, а за совесть. На практике, как пишет Мерцалов, не редки были подношения судьям как в виде денег, так и натурой. «Кто ноне не берет? Все берут – печеным и вареным. Только давай!» По этой причине отношение крестьянства к волостному суду было неоднозначным.

В Заднем селе волостной суд собирался еженедельно по четвергам, стороны вызывались повесткой и должны были являться лично, или, если живут дальше 15 верст от села, прислать представителей.

Давайте не будем останавливаться на деталях процесса, в конце концов нам это надо только для общего представления, и сразу перейдем к выводам. «Мужики невысоко ставят свой волостной суд: «не велика важность, судьи-то не какие графы, такие же сивалдаи, как и мы, грешные!» – заметил Мерцалов, отвечая на вопросы этнографической анкеты в 1898 г.

Стороны хорошо знали особенности волостного судопроизводства и поэтому вели себя по собственным понятиям: могли подкупить судей и свидетелей, отказаться от подписи или подделать, солгать, хоть и под присягой.

Это с одной стороны, с другой Мерцалов сообщает еще более горькую правду: «Современный волостной суд лишен всякой самостоятельности. Земский начальник влияет на его решение, неофициально указывает, как следует решить данное дело». На решение суда огромное влияние оказывал старшина и, разумеется, волостной писарь, который оформлял документы и мог себе позволить сослаться на несуществующие законы. Адвокатов волостной суд не знал, многое принималось на веру. Именно поэтому, как свидетельствует Мерцалов, крестьяне считают «настоящим» только уездный суд в Кадникове, однако далеко не все готовы к продолжительной судебной тяжбе и многие предпочитают перетерпеть несправедливое решение.

Впрочем, современному юристу эти решения покажутся очень мягкими. За серьезные преступления давали тюремные сроки, часто небольшие, если все случилось в первый раз, но тюрьмы крестьяне очень боялись. Пьянство было смягчающим обстоятельством, раскаяние должно было подтверждаться готовностью покрыть убытки потерпевшей стороне.

Основной приговор по гражданским делам – это штрафы или кратковременный арест. Интересно, что арестованным женщинам разрешалось во время отбывания плести кружева. До 1903 г. за мелкие нарушения пороли розгами. К числу таких в Заднесельской волости относилось, например, плохое содержание изгороди, повлекшее потраву скотом угодий.

И еще важное обстоятельство: первое, что предлагалось в суде сторонам, – это мириться, поэтому много случаев заканчивалось мировой. И вся правда, худой мир лучше доброй ссоры!

И «дело»

Рассказ о системе власти был бы не полон без истории о сыске преступников и системе следствия. В условиях крестьянского мира они приобретали порой причудливые формы, поскольку там, наравне с законами империи, существовало так называемое «обычное право» – неписаный свод морально-этических норм, иногда входящий в противоречие с законом.

Одна из таких негласных особенностей заключалась в том, что «своих» не выдают, какое бы преступление он не совершил.

В 1896 г. «близ соседнего мне села Кихти оказалась убита вдова церковного сторожа Прасковья Кулакова, которая пошла в Вологду положить в банк 200 рублей. Все жители села хорошо знают, что убийство Кулаковой совершено ее деверем, а некоторые даже знают подробности убийства, однако не полиции ни следователю не удалось установить ясных улик против заподозренного. Не хотят обличать соседа, да и все тут!» – писал Мерцалов в этнографической анкете.

Еще один показательный пример. В том же селении Кихть деверь убил свою невестку из корыстных целей. Общество порицало преступника: «Мошенник. Всех нас замарал, на всех пятно положил!» Однако для виновного это не имело никаких последствий, за недостатком улик, которые так и не мог получить следователь, присяжные оправдали убийцу.

По такому поводу в крестьянской среде бытовало устойчивое поверье, что даже несправедливо оправданного в суде Бог все равно покарает. При этом ссылались на случай в деревне Лисья Гора, где крестьянин Виктор Аристархов убил своего соседа Алексея Матюшова, застав его со своей женой. Аристархов повел себя так, что сумел избавиться от уголовного преследования, однако вскоре заболел и умер. Крестьяне по этому поводу заметили: «вот ведь кровь-то проливать, недолго и сам нажил!»

Интересно, что женщину прелюбодейку никто не осуждал, поскольку считалось, что это их семейное дело. По мнению крестьян, муж за свою жену в ответе и должен ее в случае чего «учить». Имелось в виду конечно физическое воздействие на женщину. «Для чего бабе потачку (слабинку – А.Б.) даешь? Унимай! А не унимал, и сам пропал!»

По отношению к детям общество имело противоположное мнение: «Сын-то мой, а ум-то у него свой!» Так и вспоминается известное сталинское изречение: «Сын за отца не ответчик», оказывается традиция!

По этим и другим причинам работа уездного следователя была достаточно сложна. Крестьяне не очень хотели давать показания: «охота ли по судам-то таскаться».

Не следует забывать и о страхе мести, у осужденного могло быть полно озлобленной родни: «да скажи-ка всю-то правду, так тебя сразу укокошат, либо сожгут».

Вот что пишет краевед Мерцалов об отношении следователей к крестьянам: «Я знал четырех следователей, бывших по делам в нашей местности, и должен сказать, что все они держали себя по отношению к крестьянам вполне корректно, не позволяли себе не только какого-нибудь угрожающего жеста, но даже грубого слова». Видимо, «раскалывать» свидетелей в интересах «дела» сотрудники органов научились позже, уже при Советской власти.

Интересно, что своеобразную конкуренцию официальному следствию составляли «знатки», о них я уже писал ранее. За деньги они проводили некое магическое действо, заставляя потерпевшего смотреть на воду, намеками рассказывая, как была совершена кража. Расчет прост, вор узнает о действии «знатка», испугается и подкинет краденое назад. Говорили, что такие случаи бывали.

Изобличенного вора с привешенной за шею украденной вещью водили по селу и ярмарках, позорили. Это был метод эмоционального воздействия, ведь страдал не только вор, но и вся его родня, на которую тоже показывали пальцем.

Мерцалов пишет и о самосудах в Заднесельской волости, когда крестьяне сами наказывали вора, на которого нет управы, иногда забивая его до смерти. Помните историю, как парня за проверку чужих сетей на Белавинском озере заставили плавать в холодной воде и он после этого «обезножил»? Как раз тот случай.

Очень плохо относились в семьях, если парень-охальник «позорил девку», такого могли подкараулить и убить. Но такие случаи, сообщал Мерцалов, редки.

Крестьянский мир относился к нарушителям по-разному, кого-то по мирскому приговору могли разложить на лавке и выпороть розгами, кому-то прощали хулиганские выходки, если крестьянам казалось, что это не проступок, а всего лишь «удаль молодецкая», которую, как известно, надо показывать!

По приговору общества можно было даже сослать виновного в Сибирь, однако крестьянский мир на это не шел, отговаривался разными обстоятельствами: «Изволь-ка варзуна (т. е. нарушителя – А.Б.) за свой счет отправлять, Сибирь-то не близко, сколько денег сдерут…»

Отбывшего наказания односельчанина иногда принимали обратно в сельское общество. Иногда общество категорически отказывалось от преступника. Но даже приняв назад, к такому человеку относились настороженно: «Острожник, от него добра не жди!»

Особенно постыдным крестьяне считали кражу предметов, лежащих в свободном доступе. Мерцалов приводит в пример случай 1886 г., когда житель деревни Авдеево Николай Шонуров украл чужое сено. Общество требовало от следователя найти вора, хотя все прекрасно знали, кто виновен. «Пол дела сено воровать. На любой сеновал поезжай – не заперто», – возмущались мужики. В конце концов припертый урядником Шонуров сознался, заметив при этом: «Проходу не дают, зубоскалят надо мной, хоть на базар глаз не кажи». Свободный доступ к предмету кражи, который с точки зрения права является смягчающим обстоятельством, по мнению крестьян, наоборот отягчал вину.

Системы государственного и обычного права уживались в Заднесельской волости между собой до самой революции, пока коренной перелом общественной жизни не разрушил и это очень важное для жизни сельских жителей равновесие.

Дела духовные и мирские

Картина жизни заднесельского крестьянина была бы не полна без очерка о приходской жизни. «Крестьяне наши ходят в церковь преимущественно в воскресные и праздничные дни, зимой чаще, чем летом, в хорошую погоду и по удобной дороге, женщины больше и охотнее чем мужчины.» – делился мыслями Мерцалов.

В храме крестьяне вели себя благопристойно. Отправляясь в церковь, они всегда надевали яркую праздничную одежду. Во время венчания иногда безобразили, громко обсуждая жениха с невестой. Часто при этом прихожане были «навеселе». «Вывод пьяного мужика из церкви у нас явление очень редкое», – заступался за нравственность земляков Мерцалов.

Отношение к сельскому храму в округе в конце XIX в. было самое бережное. Все возводилось на пожертвования прихожан. Иногда в ходе больших строительных или ремонтных работ община делала самообложение на благоустройство церкви.

Каждую осень в пользу церкви собирались «новины», налог хлебом с нового урожая, причем, как утверждал Мерцалов, давали кто сколько «изможется». Кроме этого собирался так называемый «лен», крестьяне жертвовали в пользу храма холсты и полотенца. Летом, во время Петровского поста, собиралась «петровщина», сбор сметаной и яйцами.

В волости было принято дарить церкви какую-то вещь умершего человека в качестве «последнего вклада». Иногда бездетные жители завещали церкви свои дома, имущество и даже скот.

Часть полученного продавалась, и на эти деньги содержался причт и украшался храм, другая часть тоже шла в доход прихода, но уже натуральным продуктом.

Георгиевский заднесельский приход был большой, население в округе не бедствовало, и поэтому церковное здание находилось в прекрасном состоянии. Денег хватило даже на строительство нового теплого храма, того самого, что при Советской власти сравняли с землей.

Правда, – заметил Мерцалов, – близость промышленного села Устья пагубно сказывалась на народной нравственности. В конце XIX в. далеко не все крестьяне соблюдали посты и следовали Божьим заповедям.

Негативное отношения вызывали и некоторые служители культа: «Отдавая уважение сану, крестьяне хорошо осознают личные пороки духовенства – пьянство и стяжательность, иногда переходящую в крохоборничество, которое было им особенно противно», – грустно заметил Мерцалов и тут же, чтобы не быть голословным, привел в пример, как во время сбора «петровщины» в одной из деревень попу не додали куриное яйцо, тот через месяц пришел в дом снова, увидел яйцо у хозяйского сына и отобрал его, будучи в полной уверенности, что забирает свое законное. «Худ я человек, серый мужик, – жаловался Мерцалову отец потерпевшего мальчика, – а коснись до меня, в жизни бы так не сделать!»

Краевед записал несколько характеристик священства, услышанных из уст крестьян: «Што говорить, не следовало бы ему в таком-то сане лишка выпивать, да ничего не поделаешь, видно слаб человек! Зато хоть не спесив. Хоть в полночь позови с требой – сразу придет».

Возмущало крестьян и то обстоятельство, что для отправления треб раньше попы приходили сами, а теперь надлежало их возить на лошадях. «Нынешние батюшки без лошади не двинутся с места», – сетовали местные жители.

Выход для проведения треб священником хорошо оплачивался. В приходе Кихтенской Космо-Демьянской церкви за крестины полагалось 20 копеек деньгами и полштофа водки, за исповедь брали смотря по состоянию от 5 до 15 копеек, за похороны поп просил четвертак. Да еще соборование минимум полтина. Но самой доходной статьей в духовном бизнесе было венчание, минимум три-пять рублей. Да и за каждую справку от 50 копеек и выше подай попу.

Кроме всего прочего, в каждом деле священнику наливали «зелена вина», а потом жаловались, что духовенство пьет. Получается, сами крестьяне попов и спаивали!

Духовная жизнь крестьянина продолжалась и дома. В красном углу в горнице всегда стояло много икон. «Лет 25 назад на крестьянских божницах встречались исключительно иконы суздальского письма. На краске и на золоте (у богатых). Не редкостью было встретить также медные небольшие складни часто весьма древней работы. Теперь уж не то: божницы наполнены иконами в дешевых фольговых ризах в рамках за стеклами», – писал Мерцалов. Тем не менее украшение «красного угла» обходилось некоторым состоятельным крестьянам в 300 и даже 500 рублей.

В этом очерке часто упоминаются различные денежные суммы. Много это или мало можно представить, сравнив уровень доходов обычных сельских жителей.

Зарплата мужика во время сенокоса составляла 70 копеек в день, женщины, загребающие сено, получали 30 копеек. Это самые высокие поденные доходы. Страда, очень нужны рабочие руки. При долговременном найме работник мог рассчитывать на оклад от 70 до 100 р. в год, а работница на 30–40 рублей.

Те крестьяне, кто мог позволить себе наёмную силу, имели больший доход. Не будем забывать, что многие в Заднем селе занимались ремеслами, домашними и отхожими промыслами.

Мерцалов не пишет об этом, но некоторые крестьяне были существенно богаче помещиков и даже переходили в купеческие сословия.

В центре села сохранились амбары, где в XIX в. хранился товар, а рядом с ними два каменных двухэтажных дома, построенные в 1907 г. торговыми крестьянами Прохоровыми. На фронтоне одного из них Осип Прохоров приказал выложить в камне свои инициалы, совсем как в дворянской традиции! Именно эти люди в начале XX в. были подлинными хозяевами заднесельской округи. Такие могли себе позволить божницу за 500 рублей и не только ее.

Основная масса населения жила средне, но, конечно, не так бедно, как это виделось большевикам. «Если будет революция, – сокрушался мне в 2012 г. после митингов в Москве строитель Николай, – опять набегут бездельники, начнут делить, нарушат справные хозяйства, так уже было в 1917 г.». Он прав, набегали уже и разрушали.

В конце прошлого века потомок Прохоровых отсудил часть дома, конфискованного Советской властью после революции, но ничего с этим имуществом сделать не смог, так и стоит возвращенное прохоровское имущество без дела. Некогда деловой род растерял свою предприимчивость.

Духовная жизнь крестьян состояла из праздников, молебнов, паломничества в монастыри. Наибольшим почетом пользовался Соловецкий монастырь, но дорога туда была неблизкой и недешевой. Из близлежащих монастырей заднесёлы ходили на Спас-Каменный и в Семигороднюю пустынь. Поразительно, но у Мерцалова нет и слова ни о Богоявленской пустыни, ни о преподобном Марке Белавинском. Видимо в глазах местного населения они особой святости не имели.

Заметки Мерцалова для этнографического бюро, написанные в 1898 г., ярко свидетельствуют: в селе наступала новая эпоха капитализма. Она несла разрушение старой идеологии. После столыпинских реформ падет община как некий ограничивающий крестьянскую активность орган самоуправления, капиталистые крестьяне осуществят земельный передел. Имение самого Мерцалова после смерти историка будет продано крестьянам.

Развитие капитализма замедлилось в годы Первой мировой войны и рухнуло вместе с самодержавием и мечтой об Учредительном собрании. Вскоре рухнула и духовная жизнь. Видя, как легко местные жители расставались со всей своей «святостью», поневоле задумаешься, не много ли было показухи в золоченых киотах и божницах за 500 целковых. Вера, она, оказывается, в другом, в умении пожертвовать собой. Не предав идеалы и перед лицом смерти.