Текст книги "Три мушкетера"

– Да здравствует монсеньор! Да здравствует великий кардинал!

Кардинал с улыбкой слушал это шумное выражение восторженных чувств Бонасье. Когда же возгласы лавочника стали затихать в отдалении, он произнёс:

– Вот человек, который готов будет пожертвовать для меня жизнью.

Затем кардинал стал с величайшим вниманием рассматривать карту Ла-Рошели, развёрнутую на его столе, и стал карандашом прочерчивать линию, по которой должна была пройти знаменитая дамба, которая полтора года спустя закрыла порт осаждённого города.

Пока он сидел, погрузившись в стратегические планы, дверь раскрылась и вошёл Рошфор.

– Ну что? – спросил кардинал, поднимаясь с живостью, которая доказывала, какую важность он придавал поручению, возложенному на графа.

– Действительно, – отвечал тот, – молодая женщина лет двадцати шести – двадцати восьми и мужчина лет тридцати пяти – сорока жили – он четыре, а она пять дней – в домах, указанных вашим высокопреосвященством, но женщина уехала этой ночью, а мужчина – сегодня утром.

– Это были они! – вскричал кардинал, смотревший на часы. – Теперь слишком поздно преследовать их. Герцогиня, наверное, в Туре, а герцог в Булони. Настигнуть его теперь удастся только в Лондоне.

– Каковы будут приказания вашего высокопреосвященства?

– Ни слова о случившемся. Пусть королева ничего не подозревает, пусть не знает, что нам известна её тайна, пусть думает, что мы занимаемся каким-либо заговором. Пошлите ко мне канцлера Сегье.

– А что ваше высокопреосвященство сделали с этим человеком?

– С каким? – спросил кардинал.

– С этим Бонасье?

– Я сделал с ним то, что было должно: я сделал его шпионом собственной жены.

Граф Рошфор поклонился с почтением человека, сознающего превосходство своего учителя, и вышел.

Оставшись в одиночестве, кардинал сел за стол, написал письмо, запечатал его своей печатью и затем позвонил. Офицер вошёл в четвёртый раз.

– Позовите ко мне Витре, – сказал он, – и скажите ему, чтобы он готовился в дорогу.

Минуту спустя человек, которого он требовал, стоял перед ним, в сапогах со шпорами.

– Витре, – сказал кардинал, – вы тотчас же отправляетесь в Лондон. Не останавливайтесь в дороге ни на минуту. Передайте это письмо миледи. Вот чек на двести пистолей, подите к моему казначею и велите выдать вам эту сумму. Вы получите столько же, если вернётесь назад через шесть дней и если точно исполните моё поручение.

Гонец молча поклонился, взял письмо, чек и вышел.

Вот что заключалось в письме:

«Миледи!

Будьте на первом балу, на котором будет герцог Бекингем. У него на камзоле будет двенадцать алмазных подвесков, приблизьтесь к нему и отрежьте два из них.

Как только эти подвески будут у вас в руках, известите меня об этом».

Глава XV
Судейские и военные

На следующий день после этих происшествий Атос так и не появился, а потому д’Артаньян и Портос сообщили господину де Тревилю о его исчезновении.

Арамис же испросил отпуск на пять дней и отправился в Руан, как говорили, по семейным делам.

Де Тревиль был отцом своих солдат. Самый незаметный и никому не известный из них, если только носил мундир его роты, мог быть уверен в его помощи, словно он был ему родным сыном.

Он тотчас же отправился к главному уголовному судье. Послали за офицером, командовавшим постом Алого Креста, и после долгих выяснений установили, что Атос теперь содержался в Фор-Левеке.

Атос прошёл через все те испытания, которым подвергся и Бонасье.

Мы присутствовали при очной ставке обоих заключённых. Атос, который до того ничего не говорил, чтобы дать необходимое время д’Артаньяну, объявил с этой минуты, что его зовут Атосом, а не д’Артаньяном.

Он добавил, что не знает ни господина Бонасье, ни его жены, что никогда не говорил ни с тем ни с другой, что пришёл в десять часов вечера навестить своего приятеля господина д’Артаньяна, а до того времени пробыл у господина де Тревиля, где и обедал – этому есть двадцать свидетелей. И он назвал имена нескольких знатных дворян и в их числе герцога де Ла Тремуля.

Второй комиссар был удивлён так же, как и первый, ясными и уверенными показаниями мушкетёра, на котором он охотно выместил бы ненависть, питаемую обыкновенно судейскими чиновниками к военным, но имена господина де Тревиля и герцога де Ла Тремуля заставили его задуматься.

Атоса также повезли к кардиналу; но кардинал в это время был в Лувре, у короля.

Это происходило в ту самую минуту, когда де Тревиль, побывав у главного уголовного судьи и у коменданта Фор-Левека и не застав там Атоса, явился к его величеству.

Как капитан мушкетёров, де Тревиль имел право явиться к королю в любое время.

Известно, насколько велико было предубеждение короля против королевы, предубеждение, искусно поддерживаемое кардиналом, который по части интриг опасался гораздо более женщин, нежели мужчин. Одной из главных причин этого предубеждения была дружба Анны Австрийской с госпожой де Шеврёз. Эти две женщины беспокоили его больше, чем войны с Испанией, распри с Англией и расстройство финансов. На его взгляд и по его убеждению, госпожа де Шеврёз помогала королеве не только в политических, но – и это тревожило его в несравненно большей степени – и в любовных интригах.

При первых же словах кардинала о том, что госпожа де Шеврёз, сосланная в Тур и якобы проживающая там, приехала в Париж и пробыла здесь пять дней, скрываясь от полиции, король пришёл в страшный гнев. Капризный и неверный супруг, король хотел, чтобы его называли Людовиком Справедливым и Людовиком Целомудренным.

Потомкам трудно будет понять этот характер, объясняемый в истории только фактами, а не рассуждениями.

Но когда кардинал добавил, что не только госпожа де Шеврёз приезжала в Париж, но что королева возобновила с ней отношения, вступив в тайную переписку, которую тогда называли кабалистикой, когда он сказал, что он, кардинал, уже начал распутывать тончайшие нити этой интриги, как вдруг, в ту минуту, когда уже застали на месте преступления, со всеми уликами, посредницу между королевой и изгнанницей, один мушкетёр дерзнул насильно остановить действия правосудия, напав со шпагой в руке на честных чиновников, коим поручено было беспристрастно рассмотреть это дело, чтобы представить его королю, – Людовик XIII не мог уже сдержаться. Он сделал шаг по направлению к покоям королевы с той безмолвной яростью, которая, когда разражалась, приводила этого короля к самой безудержной жестокости.

А между тем кардинал не сказал ещё ни слова о Бекингеме.

И вот в эту минуту появился господин де Тревиль, холодный, вежливый и в полной форме.

Догадавшись по присутствию кардинала и по искажённому лицу короля обо всём, что между ними произошло, де Тревиль почувствовал себя сильным, как Самсон перед филистимлянами.

Король уже коснулся ручки двери. Услышав шаги вошедшего де Тревиля, он обернулся.

– Вы пришли кстати, – сказал король, который, дойдя до высшей степени возбуждения, не мог уже скрывать своих чувств, – я узнаю удивительные вещи про ваших мушкетёров.

– А я, – хладнокровно произнёс де Тревиль, – могу сообщить вашему величеству удивительные вещи насчёт судейских.

– Что такое? – высокомерно спросил король.

– Имею честь доложить вашему величеству, – с тем же спокойствием продолжал де Тревиль, – что некоторые чиновники, комиссары и полицейские, люди, конечно, весьма почтенные, но, как видно, крайне озлобленные на военных, позволили себе арестовать в одном доме, открыто увести и посадить в Фор-Левек, всё это якобы во исполнение приказания, которое мне не пожелали показать, одного из моих мушкетёров, или, вернее, из ваших, сударь, поведения безукоризненного, репутации почти знаменитой и которого ваше величество изволите знать с самой лучшей стороны, – господина Атоса.

– Атос? – повторил король. – Да, действительно, мне знакомо это имя.

– Припомните, ваше величество, – сказал де Тревиль, – это тот самый мушкетёр, который в злополучной дуэли, вам известной, имел несчастье тяжёло ранить де Каюзака. Кстати, ваше высокопреосвященство, – продолжал Тревиль, обращаясь к кардиналу, – господин де Каюзак, кажется, поправился, не правда ли?

– Благодарю вас, – сказал кардинал, зло кусая губы.

– Господин Атос пошёл навестить одного из своих приятелей, которого не оказалось дома, – продолжал де Тревиль, – молодого беарнца, кадета гвардии вашего величества в роте Дезессара. Едва он успел расположиться у своего приятеля и взять книгу, поджидая его, как вдруг толпа сыщиков и солдат осадила дом, взломала несколько дверей…

Кардинал дал знак королю, как бы говоря: «Это то самое дело, о котором я вам рассказывал».

– Мы всё это знаем, – прервал Тревиля король, – потому что всё это было сделано для нашей пользы.

– Так значит, – сказал Тревиль, – также ради пользы вашего величества схватили одного из моих мушкетёров, ни в чём не повинного, приставили к нему двух солдат, как к злодею, водили сквозь глумливую толпу этого честного человека, который десятки раз проливал кровь свою, служа вашему величеству, и готов пролить её снова?

– Как, – проговорил король неуверенно, – разве так было дело?

– Господин де Тревиль не говорит, – с величайшей невозмутимостью вставил кардинал, – что этот невинный мушкетёр, этот честный человек за час до того напал со шпагой в руке на четырёх комиссаров, посланных мной для проведения следствия по делу величайшей важности.

– Ваше высокопреосвященство не может это утверждать, – воскликнул де Тревиль с горячностью истинно гасконской и резкостью военной, –  потому что за час до этого господин Атос, который – я уверяю ваше величество – принадлежит к весьма знатной фамилии, отобедав у меня, разговаривал в моей гостиной с герцогом де Ла Тремулем и графом де Шалю, которые также находились там.

Король вопросительно посмотрел на кардинала.

– Об этом имеется протокол, – сказал кардинал, отвечая вслух на немой вопрос короля, – который составили пострадавшие и который я имею честь представить вашему величеству.

– Так значит, судейский протокол, – гордо возразил Тревиль, – стоит больше, чем честное слово военного?!

– Полноте, полноте, Тревиль, замолчите, – сказал король.

– Если его высокопреосвященство всё же имеет какое-либо подозрение по поводу одного из моих мушкетёров, – сказал Тревиль, – то правосудие господина кардинала столь известно, что я сам прошу назначить следствие.

– В доме, где делали этот обыск, – с не изменившим ему хладнокровием произнёс кардинал, – живёт, кажется, некий беарнец, друг этого мушкетёра.

– Ваше высокопреосвященство имеет в виду господина д’Артаньяна?

– Я имею в виду молодого человека, коему вы покровительствуете, господин де Тревиль.

– Да, ваше высокопреосвященство, это совершенно верно.

– Не подозреваете ли вы этого молодого человека в том, что он даёт дурные советы…

– …господину Атосу, человеку, который вдвое его старше? – прервал де Тревиль кардинала. – Нет! Впрочем, господин д’Артаньян провёл вечер у меня.

– Что такое? – воскликнул кардинал. – Получается, все провели вечер у вас?

– Ваше высокопреосвященство, вы сомневаетесь в искренности моих слов? – спросил Тревиль, покраснев от гнева.

– Сохрани меня боже! – отвечал кардинал. – Но в котором это было часу?

– О, это я могу сказать вашему высокопреосвященству абсолютно точно, потому что когда он входил, то я заметил, что часы показывают половину десятого, хотя я и думал, что час уже более поздний.

– А в котором часу он вышел от вас?

– В половине одиннадцатого: часом позже этого случая.

– Но однако, – сказал кардинал, не сомневавшийся ни минуты в искренности де Тревиля и чувствовавший, что победа ускользает из его рук, – однако господин Атос был арестован в этом самом доме на улице Могильщиков.

– Разве запрещено другу навестить друга, мушкетёру моей роты вести знакомство с гвардейцем роты господина Дезессара?

– Да, когда дом, где живёт его друг, подозрителен.

– Да, этот дом подозрителен, Тревиль, – сказал король. – Может быть, вы этого не знали?

– Действительно, ваше величество, я этого не знал. Во всяком случае, дом может быть и подозрителен, но только не в той части, где живёт д’Артаньян. Могу поручиться вашему величеству, что нет более преданного слуги вашего величества, более искреннего почитателя господина кардинала.

– Не тот ли это д’Артаньян, который ранил Жюссака в злополучной схватке у монастыря кармелиток? – спросил король, бросив взгляд на кардинала, который покраснел от досады.

– А на следующий день – Бернажу. Да, государь, это он. У вашего величества отличная память.

– Так что же мы решим? – спросил король.

– Это дело касается больше вашего величества, чем меня, – сказал кардинал. – Я настаиваю на виновности господина Атоса.

– А я её отрицаю, – сказал Тревиль, – но у его величества имеются судьи, и судьи решат это дело.

– Это верно, – сказал король, – отошлём дело к судьям. Их дело судить, они и рассудят.

– Но только жаль, – сказал Тревиль, – что в наши несчастные времена самая безупречная жизнь, самая неоспоримая добродетель не избавляют человека от бесчестия и преследования. И я ручаюсь, армия будет не очень-то довольна, что её подвергают таким притеснениям из-за полицейских дел.

Это было сказано весьма неосторожно. Но де Тревиль сказал это намеренно: он хотел взрыва, потому что при взрыве бывает огонь, а огонь освещает потёмки.

– Полицейское дело! – вскричал король, повторяя слова де Тревиля. – Полицейское дело! Что вы в этом понимаете? Занимайтесь своими мушкетёрами и не надоедайте мне. Послушать вас, так выходит, что если, по несчастию, арестуют одного мушкетёра, то вся Франция погибла. Сколько шуму из-за одного мушкетёра! Я велю арестовать их десять, чёрт возьми! Сто! Всю роту! И не хочу больше слышать об этом ни слова!

– Если мушкетёры подозрительны вашему величеству, – сказал Тревиль, – то они виноваты. И я готов, сударь, отдать вам мою шпагу, потому что, обвинив моих солдат, господин кардинал, несомненно, завершит дело тем, что обвинит меня самого. Так лучше я пойду в тюрьму вместе с Атосом, который уже взят, и с д’Артаньяном, которого, наверное, тоже скоро арестуют.

– Да уймётесь ли вы, гасконская голова? – прикрикнул король.

– Ваше величество, – продолжал Тревиль, не понижая голоса, – прикажите, чтобы мне вернули моего мушкетёра, или пусть его судят.

– Его будут судить, – сказал кардинал.

– Тем лучше! Тогда я прошу у его величества позволения самому защищать его.

Король побоялся вспышки.

– Если бы его высокопреосвященство, – сказал он, – не имел личных причин…

Кардинал видел, что хочет сказать король, и предупредил его:

– Прощу прощения, но если ваше величество видите во мне предубеждённого судью, то я отстраняюсь.

– Послушайте, Тревиль, – сказал король, – клянётесь ли вы мне памятью моего отца, что господин Атос был у вас, когда случилось происшествие, и, следовательно, не принимал в нём участия?

– Клянусь именем вашего славного отца и вашим именем, ибо вас я люблю и почитаю выше всего в мире.

– Подумайте, ваше величество, – проговорил кардинал. – Если мы отпустим арестованного, то как же мы узнаем истину?

– Господин Атос будет всегда к вашим услугам, – возразил де Тревиль, – готовый отвечать, как только господам судьям будет угодно его допросить. Он никуда не скроется, господин кардинал. Будьте покойны: я за него ручаюсь.

– Это верно, он никуда не убежит, – сказал король, – его всегда можно будет найти, как говорит де Тревиль. К тому же, – добавил он, понижая голос и взглянув на кардинала умоляющим взором, – надо их успокоить: это самая лучшая политика.

Ришелье улыбнулся такой политике Людовика XIII.

– Прикажите, ваше величество, – сказал он, – вам принадлежит право помилования.

– Право помилования применяется только к виновным, – вмешался Тревиль, желавший, чтобы за ним осталось последнее слово, – а мой мушкетёр невиновен, а потому ваше величество окажете не милость, но осуществите справедливость.

– Он в Фор-Левеке? – спросил король.

– Да, государь, в одиночной камере, без всякой связи с внешним миром, как последний из преступников.

– Чёрт возьми! – пробормотал король. – Что же делать?

– Подпишите приказ об освобождении, вот и всё, – сказал кардинал, – я полагаю, как и ваше величество, что ручательства господина де Тревиля более чем достаточно.

Тревиль почтительно поклонился с радостью, к которой примешивалось беспокойство: он предпочёл бы упорное сопротивление кардинала этой внезапной уступчивости.

Король подписал приказ об освобождении, и Тревиль тотчас унёс его.

Когда он выходил, кардинал дружески улыбнулся ему и сказал королю:

– У ваших мушкетёров между начальниками и солдатами царствует согласие: это выгодно для службы, для короля и делает честь всем мушкетёрам.

«Он скоро сыграет со мной какую-нибудь дурную шутку, – размышлял де Тревиль. – С таким человеком никогда нельзя знать, что будет. Но надо спешить: король может в любую минуту изменить своё решение. И всё-таки труднее снова посадить в Бастилию или в Фор-Левек человека, если он оттуда вышел, нежели продолжать его там держать».

Де Тревиль торжественно вступил в Фор-Левек, где освободил мушкетёра, которого так и не покинуло его неизменное хладнокровие.

При первой же встрече с д’Артаньяном де Тревиль сказал ему:

– На этот раз вы счастливо отделались. Это была плата за удар, нанесённый Жюссаку. Остаётся ещё тот, который вы нанесли Бернажу, и вам следует быть осторожным.

Де Тревиль был, несомненно, прав, не доверяя кардиналу и не сомневаясь, что ещё не всё закончилось. Лишь только за капитаном мушкетёров захлопнулась дверь, его высокопреосвященство обратился к королю:

– Теперь, когда мы одни, поговорим серьёзно, если угодно вашему величеству. Итак, я продолжу: герцог Бекингем провел пять дней в Париже и покинул его только сегодня утром.

Глава XVI
О том, как канцлер Сегье не смог найти колокол, чтобы ударить в него, как бывало

Невозможно передать словами впечатление, произведённое на короля этим сообщением: он то краснел, то бледнел. Кардинал понял, что одним этим ходом он отыграл всё проигранное.

– Герцог Бекингем в Париже! – воскликнул король. – Зачем же он был здесь?

– Вероятно, чтобы организовать заговор с вашими врагами, гугенотами и испанцами.

– Нет, клянусь, нет! Он готовил заговор против моей чести, вместе с госпожой де Шеврёз, госпожой де Лонгвиль и всеми Конде!

– О, государь, что за странная мысль! Королева слишком добродетельна и, главное, так любит ваше величество!

– Женщина слаба, господин кардинал, – сказал король, – а что касается её любви ко мне, то у меня на этот счёт есть своё мнение.

– Я тем не менее утверждаю, – сказал кардинал, – что герцог Бекингем приезжал в Париж с намерениями чисто политическими.

– А я уверен, что с совершенно другими намерениями, господин кардинал! И если королева виновна, то горе ей!

– В самом деле, – сказал кардинал, – как ни тягостно мне останавливаться на мысли о подобной измене, но ваше величество наводит меня на эту мысль. Госпожа де Ланнуа, которую я по приказанию вашего величества допрашивал несколько раз, сказала мне сегодня утром, что в позапрошлую ночь её величество долго не ложилась, что сегодня утром она много плакала и весь день писала.

– Так-так, – сказал король, – верно, писала ему. Кардинал, мне нужны бумаги королевы.

– Но как их получить, ваше величество? Полагаю, что ни я, ни ваше величество не можем взять это на себя.

– А как поступили с женой маршала д’Анкра? – вскричал король в крайнем гневе. – Обыскали её шкафы, а потом и её саму.

– Жена маршала д’Анкра была только жена маршала д’Анкра, флорентийская авантюристка, государь, и ничего больше. А августейшая супруга вашего величества – Анна Австрийская, королева Франции, то есть одна из величайших государынь мира.

– Тем тяжёлее её вина, господин кардинал! Чем более она забыла своё высокое положение, тем ниже она пала. Впрочем, я уже давно решил положить конец всем этим мелким интригам, любовным и политическим. У неё на службе состоит некий Ла Порт…

– …которого я, признаться, считаю главною пружиною во всём этом, – сказал кардинал.

– Так вы думаете, как и я, что она меня обманывает?

– Я думаю и повторяю, ваше величество, что королева в заговоре против власти своего короля, но я не сказал – против его чести.

– А я вам говорю, что против того и другого, я вам говорю, что королева меня не любит, я вам говорю, что она любит другого, я вам говорю, что она любит этого презренного Бекингема! Почему вы не арестовали его, когда он был в Париже?

– Арестовать герцога! Арестовать первого министра Карла Первого?! Как можно, ваше величество?! Какой скандал! А если бы подозрения вашего величества, в чём я, однако, продолжаю сомневаться, хоть сколько-нибудь оправдались, какой бы поднялся ужасный шум, какой невероятный скандал!

– Но раз он явился инкогнито и тем себя поставил в положение бродяги, воришки, то следовало…

Людовик XIII остановился, сам испугавшись того, что хотел сказать, между тем как Ришелье, вытянув шею, тщетно ожидал слов, не договоренных королём.

– Следовало…

– Ничего, – сказал король, – ничего. Но, по крайней мере, пока он был в Париже, вы не теряли его из виду?

– Нет, государь.

– Где же он жил?

– На улице Лагарп, номер семьдесят пять.

– Где это?

– Близ Люксембургского дворца.

– Вы уверены, что он не виделся с королевой?

– Я считаю королеву слишком преданною своему долгу, ваше величество!

– Но они переписывались. Это ему королева писала весь день. Господин герцог, мне нужны эти письма!

– Но, государь…

– Господин герцог, чего бы это ни стоило, я хочу их иметь!

– Я осмелюсь заметить, ваше величество…

– Так и вы меня предаёте, господин кардинал?!! Вы всё время противитесь моей воле! Может, и вы состоите в сговоре с испанцами и с англичанами, с госпожой де Шеврёз и с королевою?

– Ваше величество, – отвечал кардинал со вздохом, – я полагал себя ограждённым от таких подозрений.

– Господин кардинал, вы меня слышали: я хочу иметь эти письма!

– Для этого есть только одно средство.

– Какое?

– Поручить это господину канцлеру Сегье: дело это входит в круг его обязанностей.

– Пошлите за ним тотчас же!

– Он должен быть у меня, ваше величество, я посылал за ним. Отправляясь в Лувр, я оставил приказание: если он придёт, велеть ему дожидаться!

– Послать за ним сейчас же!

– Приказание вашего величества будет исполнено, но…

– Но что?

– Но королева, может быть, откажется повиноваться.

– Моим приказаниям?

– Да, если она не будет знать, что эти приказания исходят от короля.

– В таком случае, чтобы она не сомневалась, я скажу ей об этом сам.

– Ваше величество, не забудьте, что я сделал всё возможное, чтобы предупредить разрыв.

– Да, герцог, да, я знаю, что вы очень снисходительны к королеве, слишком снисходительны, может быть. Нам ещё придётся, предупреждаю вас, поговорить об этом.

– Когда вашему величеству будет угодно. Но я всегда сочту за счастье и честь пожертвовать собой ради доброго согласия, которое я всегда хотел бы видеть между королём и королевой Франции.

– Хорошо, кардинал, хорошо! А пока пошлите за канцлером, а я иду к королеве.

И Людовик XIII, отворив дверь, направился по коридору, соединявшему его половину с комнатами Анны Австрийской.

Королева сидела с дамами своей свиты, госпожами де Гито, де Сабле, де Монбазон и де Гемене. В углу сидела камеристка-испанка, донья Эстефания, последовавшая за нею из Мадрида. Госпожа де Гемене читала вслух, и все со вниманием слушали, за исключением королевы, которая сама же и устроила это чтение, чтобы иметь возможность, делая вид, что слушает, предаться своим размышлениям.

Размышления эти, хотя и окрашенные последним отблеском любви, были полны печали. Анна Австрийская, лишённая доверия своего супруга, преследуемая ненавистью кардинала, который не мог простить ей, что она отвергла другое его чувство, более нежное, имела перед глазами пример вдовствующей королевы, которую эта ненависть преследовала всю жизнь. Хотя, если верить мемуарам того времени, Мария Медичи[20]20
  Мария Медичи – жена короля Франции Генриха IV и мать короля Людовика XIII.


[Закрыть] сначала ответила кардиналу тем чувством, в котором Анна Австрийская отказывала ему до конца. Анна Австрийская видела, как пали вокруг неё самые преданные её слуги, самые близкие её наперсники, самые дорогие её любимцы. Подобно несчастным, над коими тяготеет рок, она приносила несчастье всем окружающим. Дружба её была как гибельный знак, вызывавший преследование. Госпожа де Шеврёз и госпожа де Верне были в ссылке, Ла Порт не скрывал от своей повелительницы, что с минуты на минуту ждёт ареста.

В то самое время, когда королева была погружена в самые глубокие и нерадостные мысли, двери комнаты распахнулись и вошёл король.

Чтица тотчас же умолкла, все дамы встали, и наступило глубокое молчание.

Король, ни с кем не поздоровавшись, только остановившись перед королевою, сказал ей изменившимся голосом:

– Сударыня, сейчас к вам явится господин канцлер и сообщит вам о некоторых делах, мной ему порученных.

Несчастная королева, которой беспрестанно угрожали разводом, ссылкой и даже судом, побледнела под румянами и не могла удержаться, чтобы не спросить:

– Для чего это посещение, ваше величество? Что скажет мне господин канцлер такого, что бы ваше величество не смогли сказать мне сами?

Король повернулся на каблуках, ничего не ответив, и почти в ту же минуту капитан гвардии де Гито доложил о приходе канцлера.

Когда канцлер вошёл, король уже покинул комнату через другие двери.

Канцлер вошёл, красный от смущения, но с улыбкой на устах. Так как нам ещё предстоит встретиться с ним в нашем повествовании, то не мешает нашим читателям ближе познакомиться с ним.

Канцлер был человек довольно любопытный. Де Рош Ле Маль, каноник собора Парижской Богоматери, бывший прежде камердинером у кардинала, рекомендовал его высокопреосвященству как человека преданного. Кардинал положился на него и не раскаялся в этом.

О Сегье рассказывали немало разных историй и между прочим следующую.

После бурно проведённой молодости он удалился в монастырь, чтобы искупить хоть отчасти грехи своей юности.

Но, вступивши в это святое место, кающийся грешник недостаточно быстро захлопнул за собой дверь, так что соблазны, от которых он бежал, проникли вслед за ним. Они непрерывно его обуревали, и настоятель, которому он исповедался в этой напасти, желая, насколько от него зависело, оградить его от них, посоветовал ему, чтобы отогнать демона-искусителя, хватать верёвку и звонить в колокола изо всех сил. Тогда извещённые звоном монахи, зная, что искушение осаждает одного из их братьев, всем братством станут на молитву за него.

Будущему канцлеру совет понравился. Он начал заклинать духов-искусителей с помощью молитв монахов. Но дьявол не так легко отступает из крепости, которою он завладел. По мере того как усиливались заклинания, он усиливал соблазны. Так что день и ночь колокол звонил во всю мочь, возвещая о великом желании кающегося умертвить свою плоть.

Монахи не имели ни минуты отдыха. Днём они только и делали, что поднимались и спускались по лестнице, ведущей в часовню, а ночью, кроме повечерии и заутреней, они должны были ещё раз двадцать соскакивать с постелей и простираться ниц на каменном полу.

Неизвестно, дьявол ли оставил свою добычу или монахи устали, но по прошествии трёх месяцев кающийся снова появился в свете, имея за собой репутацию самого страшного бесноватого, который когда-либо существовал.

Выйдя из монастыря, он принял судейское звание, стал, после своего дяди, президентом парламента, принял сторону кардинала, что доказывало его немалую проницательность, сделался канцлером, ревностно служил его высокопреосвященству в его ненависти к вдовствующей королеве и в его мщении Анне Австрийской, поощрял судей в деле Шале, поддерживал опыты де Лафема, великого эконома Франции, и наконец, облечённый полным доверием кардинала, доверием, столь заслуженным, был призван исполнить необычайное поручение, с которым и явился к королеве.

Королева ещё стояла, когда он вошёл. Но как только она увидела вошедшего, она села в кресла, сделала знак дамам занять свои места на подушках и табуретах и с высокомерием спросила канцлера:

– Что вам угодно, сударь, и для чего вы сюда явились?

– Чтобы произвести именем короля при всём уважении, которое я питаю к вашему величеству, тщательный обыск во всех ваших бумагах.

– Как! Обыск в моих бумагах… у меня? Какая низость!

– Простите меня, ваше величество, но в этом случае я всего лишь орудие в руках короля. Разве его величество не вышел только что отсюда и не сказал вам о моём посещении?

– Ищите, сударь! По-видимому, я преступница. Эстефания, дайте ключи от моих столов и бюро.

Канцлер для виду обыскал мебель, хотя и не сомневался, что письмо, написанное королевой в этот день, спрятано в другом месте.

Когда канцлер открыл и снова запер раз двадцать ящики бюро, то надо было, как он ни колебался, приступить к завершению, то есть обыскать лично королеву. Канцлер повернулся к ней и с большим замешательством, весьма неуверенным голосом произнёс:

– Теперь остаётся сделать главный обыск.

– Какой? – спросила королева, не понимая или не желая понимать.

– Его величеству известно, что вы сегодня написали письмо и оно не отослано. Этого письма нет ни в столах, ни в вашем бюро. Однако же оно должно быть где-нибудь.

– И вы осмелитесь поднять руку на вашу королеву? – сказала Анна Австрийская, выпрямляясь во весь рост и устремляя на канцлера гневный взгляд.

– Я верный подданный короля, ваше величество, и я исполняю всё, что мне прикажет его величество.

– Да, это правда, – сказала королева, – шпионы кардинала верно донесли ему. Я сегодня написала письмо, и это письмо ещё не отослано. Письмо это здесь.

И королева поднесла свою прекрасную руку к корсажу.

– В таком случае отдайте мне это письмо, – сказал канцлер.

– Я отдам его только королю, – ответила Анна.

– Если бы королю угодно было, чтобы вы отдали ему письмо, то он сам попросил бы вас об этом. Но, повторяю вашему величеству, король приказал мне потребовать его у вас. И если вы его не отдадите…

– Что тогда?

– Мне приказано взять его у вас.

– Как? Что вы хотите сказать?

– Что мои полномочия идут очень далеко и что я вправе для отыскания подозрительной бумаги произвести личный обыск вашего величества.

– Какой ужас! – воскликнула королева.

– Поэтому прошу ваше величество не доводить дела до этого.

– Это неслыханная грубость, слышите, сударь?

– Король приказывает, ваше величество, извините меня.

– Я этого не допущу, нет-нет! Скорее умру! – вскричала королева, в которой вскипела гордая кровь повелителей Испании и Австрии.

Канцлер низко поклонился, затем, с явным намерением не отступить ни на шаг в исполнении порученной ему миссии, как сделал бы подручный палача в застенке, приблизился к королеве, из глаз которой брызнули слёзы ярости.