Текст книги "Три мушкетера"

Королева, как мы сказали, была женщиной замечательной красоты. Такое поручение могло считаться весьма рискованным, но король, ослеплённый ревностью к Бекингему, уже ни к кому другому не ревновал.

Должно быть, в эту минуту канцлер Сегье искал глазами верёвку от знаменитого колокола, но, не найдя её, собрался с духом и протянул руку к тому месту, где, как призналась королева, было спрятано письмо.

Анна Австрийская отступила на шаг назад до того бледная, что можно было подумать, что она умрёт на месте. Чтобы не упасть, она оперлась левою рукою на стол, стоявший позади неё, а правою вынула из-за корсажа письмо и подала канцлеру.

– Вот это письмо! – вскричала королева прерывающимся от волнения голосом. – Возьмите его и избавьте меня от вашего гнусного присутствия.

Канцлер, со своей стороны трепетавший от вполне понятного волнения, взял письмо, поклонился до земли и вышел.

Лишь только закрылась за ним дверь, как королева почти без чувств упала на руки своих дам.

Канцлер отнёс письмо королю, не заглянув в него. Король взял письмо дрожащей рукой, начал искать адрес, которого не оказалось, побледнел, медленно раскрыл его. Увидя с первых же слов, что оно написано королю испанскому, быстро прочёл его.

Это был целый план нападения, направленный против кардинала. Королева приглашала своего брата и австрийского императора, оскорблённых политикою Ришелье, вечной целью которого было унижение австрийского царствующего дома, представить дело так, будто они намерены объявить войну Франции, а условием сохранения мира поставить отставку кардинала. О любви в письме не было ни слова.

Король, повеселев, спросил, в Лувре ли ещё кардинал. Ему ответили, что его высокопреосвященство ожидает в рабочем кабинете приказаний его величества.

Король тотчас же отправился к нему.

– Вы были правы, герцог, – сказал король, – а я был не прав: вся интрига была политическая, в этом письме нет ни слова о любви. Вот оно. Правда, в нём много говорится о вас.

Кардинал взял письмо и прочёл его с величайшим вниманием. Окончив, перечёл ещё раз.

– Изволите видеть, ваше величество, до чего доходят мои враги! Грозят двумя войнами, если вы меня не удалите. На вашем месте, государь, по правде говоря, я уступил бы столь мощным настояниям. Я же, со своей стороны, счёл бы за истинное счастье удалиться от дел.

– Что это вы говорите, герцог?

– Я говорю, государь, что я теряю здоровье в этой беспрерывной борьбе и вечной работе. Я говорю, что, по всей вероятности, не вынесу трудов осады Ла-Рошели и что лучше назначить туда господина де Конде или господина де Бассомпьера, словом, храброго человека, для которого война – его ремесло, а не меня, служителя церкви, которого беспрерывно отрывают от его прямого призвания ради таких дел, к которым я не имею ни малейшей способности. Вы будете только счастливы во внутренних делах, и не сомневаюсь, что ваша слава умножится и за рубежом.

– Господин герцог, – сказал король, – я хорошо понимаю вас. Однако будьте покойны. Все, кто назван в этом письме, будут наказаны по заслугам, в том числе и сама королева.

– Что вы изволите говорить, ваше величество! Сохрани боже, чтобы из-за меня королева понесла хоть малейшую неприятность! Она меня всегда считала своим врагом, хотя, как ваше величество можете сами засвидетельствовать, я всегда горячо принимал её сторону, даже идя против вас самого. О, если бы она изменяла вашему величеству в вопросе его чести, тогда другое дело. Тогда я первый сказал бы: «Нет прощения, государь, нет прощения для виновной!» Но, к счастью, этого нет, и ваше величество получили новое тому доказательство.

– Это верно, господин кардинал, – согласился король, – вы были правы, как всегда. Но тем не менее королева вполне заслуживала мой гнев.

– Вы сами, государь, заслужили её гнев. И если бы она действительно сердилась на ваше величество, то это было бы мне понятно – вы обошлись с нею с чрезмерною строгостью.

– Так я всегда буду обходиться с моими и вашими врагами, герцог, как бы они высоко ни стояли и какой бы опасности я ни подвергался, поступая с ними сурово.

– Королева – мой враг, но не ваш, ваше величество. Напротив, она супруга преданная, покорная и безупречная. Дозвольте же мне заступиться за неё перед вашим величеством.

– Пусть она смирится и обратится ко мне первая.

– Нет, ваше величество, вы подайте пример: вы были не правы, подозревая королеву.

– Чтобы я обратился к ней первый? Никогда!

– Умоляю вас, ваше величество.

– Да и как я первый обращусь к ней?

– Сделав вещь, ей приятную.

– Какую?

– Дайте бал. Вы знаете, как королева любит танцы; я убеждён, что её гнев не устоит против такого внимания.

– Господин кардинал, вы прекрасно знаете, что я терпеть не могу все эти светские развлечения.

– Королева будет вам тем признательнее, зная вашу нелюбовь к такого рода удовольствиям. Это будет для неё случай надеть прекрасные алмазные подвески, которые вы подарили ей в её именины и которые ещё ни разу ей не пришлось надеть.

– Посмотрим, господин кардинал, посмотрим, – сказал король, радуясь тому, что королева оказалась виновной в преступлении, его не тревожившем, и невинной в том, чего он так опасался, и готовый помириться с ней, – посмотрим. Но, по чести сказать, вы слишком снисходительны.

– Ваше величество, – сказал кардинал, – оставьте строгость министрам! Снисходительность – добродетель королей, примените её, и вы увидите всю пользу этого.

И кардинал, слыша, что бьёт одиннадцать часов, низко поклонился и простился с королём, умоляя его помириться с королевою.

Анна Австрийская, которая после конфискации письма ожидала упрёков, весьма удивилась, заметив на другой день, что король делает попытки к примирению. Первое движение её было оттолкнуть его. Гордость женщины и достоинство королевы были в ней так жестоко оскорблены, что она не могла этого забыть так скоро, но, убеждённая советами своих дам, она наконец сделала вид, что начинает забывать. Король воспользовался этим, чтобы сказать ей, что в скором времени намеревается дать бал.

Для бедной Анны Австрийской праздник был такой редкостью, что при этих словах, как и предсказывал кардинал, последний след гнева исчез, если и не в её сердце, то, по крайней мере, на её лице. Она спросила, когда назначается праздник, но король отвечал, что об этом он ещё посоветуется с кардиналом.

И действительно, каждый день король спрашивал у кардинала, когда будет праздник, и каждый раз кардинал под каким-нибудь предлогом откладывал назначение его.

Так прошло десять дней.

На восьмой день после описанной нами сцены кардинал получил из Лондона письмо, в котором были лишь следующие строчки:

«Они у меня, но я не могу оставить Лондон, потому что у меня нет денег. Пришлите пятьсот пистолей, и через четыре или пять дней по получении их я буду в Париже».

В тот самый день, когда кардинал получил это письмо, король снова задал ему свой вопрос.

Кардинал стал считать по пальцам и поразмыслил:

«Она пишет, что приедет через четыре или пять дней после того, как получит деньги. Чтобы деньги дошли, требуется четыре или пять дней, чтобы ей приехать сюда – столько же, итого десять дней. Теперь добавим время на противные ветры, непредвиденные случайности, женские недомогания и получим двенадцать дней».

– Что же, господин герцог, – сказал король, – сосчитали?

– Да, ваше величество. Сегодня двадцатое сентября, а третьего октября городские старшины дают праздник. Вот вам прекрасный случай, – таким образом это не будет выглядеть так, будто вы ищете примирения с королевой.

Потом кардинал прибавил:

– Кстати, ваше величество, не забудьте сказать королеве накануне этого дня, что вы желаете посмотреть, к лицу ли ей её новые алмазные подвески.

Глава XVII
Супруги Бонасье

Кардинал уже второй раз упомянул об этих подвесках. Людовика XIII поразила такая странная настойчивость, и он решил, что за этим кроется какая-то тайна.

Король не раз досадовал, что кардинал, полиция которого, хотя и не достигнув ещё совершенства современной полиции, была превосходна, знает лучше его самого, что происходит в его семействе. Поэтому он надеялся, что в разговоре с Анною Австрийскою выяснит что-либо существенное и затем возвратится к его высокопреосвященству с какой-нибудь тайной, которую кардинал может знать или не знать, что в обоих случаях весьма возвысит его в глазах кардинала.

Он отправился к королеве и, по своему обыкновению, начал с угроз её приближенным. Анна Австрийская склонила голову и дала нестись бурному потоку, не отвечая и надеясь, что рано или поздно он наконец остановится.

Но Людовик XIII хотел не этого. Ему был нужен спор, который помог бы прояснить, есть ли у кардинала какая-нибудь задняя мысль и готовит ли кардинал какой-нибудь оглушительный сюрприз, по части чего его высокопреосвященство был такой мастер. Этой цели он достиг, продолжая упорствовать в своих обвинениях.

– Но, государь, – вскричала королева, выведенная из себя этими неопределёнными нападками, – вы мне говорите не всё, что у вас на сердце! Что же я сделала? Скажите, в чём моё преступление? Не может быть, чтобы ваше величество подняли весь этот шум из-за письма, которое я написала моему брату.

Король, которому задали такой прямой вопрос, не знал, что ответить. Он решил, что настала минута сказать королеве то, что он должен был ей сказать только накануне праздника.

– Сударыня, – произнёс он торжественно, – вскоре в ратуше будет бал. Я желаю, чтобы, для оказания чести нашим добрым старшинам, вы явились на бал в парадном костюме и непременно с алмазными подвесками, которые я вам подарил в ваши именины. Вот мой ответ.

Ответ был ужасен. Анна Австрийская решила, что Людовик XIII знает всё и что кардинал потребовал от него этой скрытности, продолжавшейся семь или восемь дней, хотя, впрочем, скрытность была в самом его характере. Она страшно побледнела, опёрлась на столик свой прелестной рукой, которая казалась восковой, и, испуганно глядя на короля, не отвечала ни слова.

– Вы слышите, сударыня, – сказал король, который наслаждался её замешательством, но не понимал его причины, – вы слышите?

– Да, ваше величество, слышу, – прошептала королева.

– Вы будете на балу?

– Да.

– И на вас будут подвески?

– Да.

Королева стала ещё бледнее, если это было вообще возможно. Король заметил это и наслаждался её тревогой с холодной жестокостью, составлявшей одну из дурных черт его характера.

– Итак, решено, – сказал король. – Вот и всё, что я вам хотел сказать.

– А на какой день назначен этот бал? – спросила королева.

Людовик XIII чувствовал интуитивно, что не должен отвечать на этот вопрос, заданный едва слышным голосом.

– Очень скоро, – сказал он, – но не помню точно дня. Впрочем, я спрошу у кардинала.

– Так это кардинал посоветовал вам устроить праздник? – вскричала королева.

– Да, – отвечал удивлённый король. – Но почему вы об этом спрашиваете?

– Это он сказал вам, чтобы вы велели мне надеть алмазные подвески?

– То есть…

– Это он, сударь, он!

– Так что ж! Он или я, не всё ли равно? Или вы считаете эту просьбу преступной?

– Нет, сударь.

– Так вы будете?

– Да, сударь.

– Прекрасно, – сказал король, уходя, – прекрасно! Я полагаюсь на вас.

Королева сделала реверанс не столько следуя этикету, сколько потому, что у неё подгибались колени.

Король ушёл весьма довольный.

– Я погибла, – прошептала королева, – погибла, потому что кардинал знает всё. Это он подстрекает короля, который ещё ничего не знает, но скоро узнает всё. Я погибла! Боже мой! Боже мой!

Она опустилась на колени и молилась, опустив голову на трепещущие руки.

В самом деле, положение было ужасное. Бекингем вернулся в Лондон. Госпожа де Шеврёз была в Туре. Окружённая соглядатаями, королева смутно чувствовала, что одна из её дам её предаёт, но не знала кто. Ла Порт не мог оставить Лувр; она не могла довериться никому на свете.

Вспомнив о несчастье, ей угрожавшем, и о своей беспомощности, она зарыдала.

– Не могу ли я чем-нибудь помочь вашему величеству? – послышался вдруг голос, исполненный кротости и сострадания.

Королева быстро обернулась. Она не могла ошибиться, услышав этот голос. Это был голос друга.

В самом деле, в одной из дверей, ведущих в комнаты королевы, показалась миловидная госпожа Бонасье. Она укладывала платья и бельё в соседней комнате, когда вошёл король, и, не имея возможности покинуть комнату, невольно слышала всё.

Королева громко вскрикнула, потому что в замешательстве своём не сразу узнала молодую женщину, рекомендованную ей Ла Портом.

– О, не бойтесь, ваше величество, – проговорила молодая женщина, сложив руки и плача сама при виде отчаяния королевы, – я предана вашему величеству телом и душою, и, как велико бы ни было расстояние между нами, как ни скромно моё положение, я полагаю, что знаю средство, какое могло бы выручить ваше величество из беды.

– Вы! Боже мой, вы! – вскричала королева. – Но посмотрите мне в глаза! Меня предают все, могу ли я положиться на вас?

– О, сударыня, – вскричала молодая женщина, падая на колени, – клянусь всей душой! Я готова умереть за ваше величество.

Это был крик из глубины сердца, он не мог обмануть.

– Да, – продолжала Бонасье, – да, здесь есть предатели! Но клянусь святым именем Богородицы, никто не предан вашему величеству так, как я. Подвески, которые требует у вас король, вы отдали герцогу Бекингему, не так ли? Они были заперты в маленьком ларчике из розового дерева, который он нёс под мышкой? Ведь так? Или я ошибаюсь?

– О боже мой, боже мой! – шептала королева, у которой зубы стучали от ужаса.

– И эти подвески, – продолжала Бонасье, – надо немедленно вернуть.

– Да, конечно! – вскричала королева. – Но как это сделать? Как их получить?

– Надо послать кого-нибудь к герцогу.

– Но кого? Кого? Кому довериться?

– Мне, государыня! Окажите мне эту честь, а я найду кого послать.

– Но ведь придётся написать письмо!

– О да, это необходимо: два слова рукою вашего величества и ваша личная печать.

– Но эти два слова – это мой приговор, развод, ссылка, гибель!

– Да, если письмо попадёт в бесчестные руки! Но я ручаюсь, что ваши слова будут переданы по принадлежности.

– О боже мой! Мне придётся свою жизнь, честь, доброе имя отдать в ваши руки!

– Да, да, государыня! Это необходимо, и я всё это спасу!

– Но как? Скажите мне, по крайней мере!

– Мужа моего освободили из тюрьмы два или три дня тому назад. Я ещё не имела времени с ним увидеться. Он честный и добрый человек, не питающий ни к кому ни любви, ни ненависти. Он сделает что я захочу; он поедет, не зная сам, что везёт, и передаст письмо вашего величества, не подозревая, что оно от вашего величества, по указанному на нём адресу.

Королева в порыве схватила молодую женщину за руки, посмотрела на неё, словно желая прочесть её мысли, и, видя в её глазах одну лишь искренность, нежно поцеловала её.

– Сделай это, – вскричала она, – и ты спасёшь мою жизнь, спасёшь мою честь!

– О, не преувеличивайте услугу, которую я имею счастье оказать вам. Мне нечего спасать, ваше величество только жертва вероломных заговоров.

– Правда, правда, дитя моё, – сказала королева, – ты права.

– Дайте поскорее мне это письмо, сударыня, – время не терпит.

Королева бросилась к маленькому столику, на котором были чернила, перья и бумага. Она написала две строчки, запечатала письмо своею печатью и отдала его Бонасье.

– Постойте, – сказала королева, – мы забыли нечто важное.

– Что же?

– Деньги.

Бонасье покраснела.

– Да, правда, – сказала она, – я признаюсь вашему величеству, что мой муж…

– У твоего мужа нет денег, вот что ты хочешь сказать.

– Нет, есть, но он очень скуп, это его порок. Но не беспокойтесь, ваше величество, мы найдём способ…

– Дело в том, что денег у меня нет, – проговорила королева. (Те, кто читал записки госпожи де Моттвилль, не удивятся этому ответу.) – Но подожди-ка.

Королева взяла шкатулку, где хранились её драгоценности.

– Вот, – сказала она, – вот перстень, весьма дорогой, как говорят. Я получила его от моего брата, короля Испании. Он принадлежит мне, и я могу им распоряжаться. Возьми этот перстень, обрати его в деньги, и пусть твой муж едет.

– Через час желание ваше будет исполнено.

– Ты видишь адрес, – прибавила королева, говоря так тихо, что её едва было слышно, – милорду герцогу Бекингему, в Лондон.

– Письмо будет передано ему в собственные руки.

– Великодушное создание! – вскричала Анна Австрийская.

Бонасье поцеловала руки королевы, спрятала письмо за корсаж и скрылась с лёгкостью птицы.

Через десять минут она была дома. Как она и говорила королеве, она ещё не видела своего мужа после его освобождения и не могла знать о перемене его отношения к кардиналу, перемене, укрепившейся в нём после двух или трёх посещений графа Рошфора, который сделался лучшим другом Бонасье и уверил его без труда, что похищение его жены было не следствием какого-то злого умысла, а лишь политической предосторожностью.

Она застала Бонасье одного. Бедняга с трудом наводил порядок в доме, мебель в котором была изломана, шкафы стояли пустые, ибо правосудие не принадлежит к тем вещам, о которых царь Соломон говорил, что они не оставляют по себе следов. Служанка исчезла сразу же после ареста её господина. Бедная девушка так испугалась, что пустилась без оглядки из Парижа в Бургундию, на свою родину.

Достойный галантерейщик тотчас же по возвращении домой уведомил жену о благополучном своём возвращении. Жена передала ему, что первую же свободную от службы минуту она посвятит свиданию с ним.

Эта минута заставила себя ждать пять дней, что при всяких других обстоятельствах показалось бы Бонасье слишком долгим сроком. Но свидания с кардиналом и визиты Рошфора дали ему обильную пищу для размышлений, а, как известно, ничто так не сокращает время, как размышления.

Кроме того, мысли Бонасье были все розовые. Рошфор называл его своим другом, своим дорогим Бонасье и беспрестанно твердил ему, что кардинал весьма уважает его. Лавочник видел себя уже на пути к почестям и богатству.

Госпожа Бонасье также размышляла, но, надо сказать, отнюдь не о честолюбии. Мысли её беспрестанно обращались к красивому молодому человеку, столь храброму и казавшемуся таким влюблённым. Выйдя в восемнадцать лет замуж за Бонасье, живя всегда среди друзей своего мужа, мало способных внушить какое-либо чувство молодой женщине, обладавшей сердцем более возвышенным, чем у большинства людей её звания, госпожа Бонасье оставалась недоступна для пошлых ухажёров. Но в те времена титул дворянина имел большое обаяние для среднего сословия, а д’Артаньян был дворянин. Кроме того, он носил гвардейский мундир, который после мушкетёрского нравился дамам больше всех других. Мы повторяем, он был красив, молод, отважен, говорил о любви как человек, который любит и жаждет любви. Этого было более чем достаточно, чтобы вскружить голову двадцатитрёхлетней женщине, а мадам Бонасье как раз вступила в этот счастливый возраст.

Поэтому оба супруга, хотя они не виделись уже больше недели и хотя в это время в их жизни произошли важные события, встретились, поглощённые своими заботами. Тем не менее господин Бонасье выказал искреннюю радость и встретил жену с распростёртыми объятиями.

Госпожа Бонасье подставила мужу лоб для поцелуя.

– Нам надо поговорить, – сказала она озабоченно.

– О чём это? – удивлённо спросил Бонасье.

– Мне нужно сказать вам нечто очень важное.

– Я тоже должен задать вам несколько серьёзных вопросов. Объясните мне, пожалуйста, ваше похищение.

– Сейчас речь не об этом, – перебила его госпожа Бонасье.

– А о чём же? О моём аресте?

– Я узнала о нём в тот же день. Но так как вы не виновны ни в каком преступлении, так как вы не участвовали ни в какой интриге и не знали ничего такого, что могло бы компрометировать или вас, или кого бы то ни было, то этому событию я не придала серьёзного значения.

– Вам легко говорить, сударыня, – возразил Бонасье, обиженный тем, что жена принимает в нём так мало участия, – а известно ли вам, что я целые сутки просидел в Бастилии?

– Сутки проходят быстро. Оставим эту тему и поговорим о том, что меня к вам привело.

– Как что вас ко мне привело? Разве не желание увидеть мужа, с которым вы были разлучены целых восемь дней? – спросил галантерейщик, задетый за живое.

– Конечно, прежде всего это, а затем и другое.

– Говорите!

– Нечто чрезвычайно важное, от чего зависит, быть может, всё наше будущее благосостояние.

– Наше положение весьма изменилось с тех пор, как я вас видел, госпожа Бонасье, в последний раз. И я не буду удивлён, если через несколько месяцев оно станет предметом зависти для многих.

– Да, особенно же если вы последуете наставлениям, которые я собираюсь вам дать.

– Мне?

– Да, вам. Представляется возможность сделать доброе и святое дело и вместе с тем нажить много денег.

Мадам Бонасье знала, что, заговорив с мужем о деньгах, она заденет его слабую струну.

Но госпожа Бонасье не знала, что человек, будь он даже простой лавочник, поговорив десять минут с кардиналом Ришелье, делается совершенно другим человеком.

– Нажить много денег? – протянул Бонасье, выпятив губы.

– Да, много.

– А сколько примерно?

– Может быть, тысячу пистолей.

– Стало быть, то, о чём вы собираетесь просить меня, очень важно?

– Да.

– Что же нужно сделать?

– Вы тотчас же отправитесь в путь. Я вам дам бумагу, которую вы ни в каком случае не выпустите из рук и передадите по назначению.

– А куда я поеду?

– В Лондон.

– Я! В Лондон! Вы надо мной смеётесь. У меня нет никаких дел в Лондоне.

– Но другим нужно, чтобы вы туда поехали.

– Кто эти другие? Предупреждаю вас, что теперь я больше ничего не делаю вслепую и желаю знать не только чем я рискую, но и для кого рискую.

– Знатная особа вас посылает, и знатная особа вас ждёт. Награда превзойдёт ваши ожидания, вот всё, что я могу вам сказать.

– Опять интриги! Вечно интриги! Господин кардинал меня предупредил на этот счёт.

– Кардинал! – воскликнула поражённая мадам Бонасье. – Вы видели кардинала?

– Он за мною присылал, – с гордостью отвечал её муж.

– И вы приняли его приглашение, неосторожный?

– Должен сознаться, что у меня не было выбора идти или не идти, потому что меня вели двое солдат. Должен также сознаться, что так как я тогда ещё не знал его высокопреосвященство, то, если бы я мог уклониться от этого посещения, я был бы очень рад.

– Он дурно обошёлся с вами, он угрожал вам?

– Он подал мне руку и назвал меня своим другом, своим другом, слышите ли, сударыня? Я – друг великого кардинала!

– Великого кардинала!

– Уж не оспариваете ли вы у него этот титул?

– Я ничего не оспариваю. Я только скажу вам, что милость кардинала недолговечна и что нужно быть безумцем, чтобы связывать свою судьбу с его судьбой. Есть власть выше его, в основании которой не прихоть одного человека или ход событий, на неё-то и надо опираться.

– Мне очень жаль, сударыня, но я не знаю другой власти, кроме власти этого великого человека, которому имею честь служить.

– Вы служите кардиналу?

– Да, сударыня! И, как его слуга, я не позволю, чтобы вы участвовали в заговорах против безопасности государства и потворствовали интригам женщины, которая не француженка и у которой сердце испанское. К счастью, бдительный взор великого кардинала следит за всем и проникает до глубины сердец.

Бонасье повторял слово в слово фразу, слышанную им от графа Рошфора. Но бедная женщина, рассчитывавшая на своего мужа и поручившаяся за него королеве, пришла в ужас и от опасности, в которую чуть не попала, и от сознания своего бессилия.

Однако, зная слабость и особенно алчность своего мужа, она не теряла надежды добиться своего.

– А, так вы, сударь, кардиналист! – вскричала она. – А, так вы служите людям, которые мучают вашу жену и оскорбляют вашу королеву!

– Частные интересы ничто перед общими. Я за тех, кто спасает государство, – напыщенно отвечал Бонасье.

Это была опять фраза графа Рошфора, которую он запомнил и счёл уместным применить.

– А знаете ли вы, что такое государство, о котором вы говорите? – сказала мадам Бонасье, пожимая плечами. – Оставайтесь лучше бесхитростным горожанином и идите за теми, кто вам сулит больше выгод.

– Эге, – сказал Бонасье, ударяя по туго набитому мешочку, издавшему серебристый звук, – а что вы скажете об этом, госпожа проповедница?

– Откуда эти деньги?

– Вы не догадываетесь?

– От кардинала?

– От него и от моего друга, графа Рошфора.

– Графа Рошфора! Но ведь это он меня увёз.

– Возможно.

– И вы от него берёте деньги!

– Разве вы мне не говорили, что это похищение было чисто политическое?

– Да, но оно имело целью заставить меня предать мою повелительницу, вырвать у меня пыткой признания, которые могли подвергнуть опасности честь и, может быть, жизнь моей августейшей госпожи.

– Сударыня, – отвечал Бонасье, – ваша августейшая госпожа – вероломная испанка, и кардинал поступает правильно.

– Сударь, – вскричала молодая женщина, – я знала, что вы трус, скряга и глупец, но я не знала, что вы ещё и негодяй!

– Сударыня, – изумился Бонасье, никогда не видевший жену такой рассерженной и убоявшийся супружеского гнева, – что вы сказали?

– Я говорю, что вы подлец, – продолжала мадам Бонасье, видя, что она начинает брать верх над мужем. – А, так вы занимаетесь политикой, вы – сторонник кардинала! Вы продаёте дьяволу душу и тело за деньги?

– Не дьяволу, а кардиналу!

– Это всё равно! – вскричала молодая женщина. – Ришелье и сатана – одно и то же.

– Молчите, молчите, сударыня! Вас могут услышать!

– Да, вы правы, и мне будет стыдно за вашу трусость.

– Но чего же вы от меня требуете?

– Я вам сказала, чтоб вы немедленно поехали и честно исполнили поручение, которое мне угодно на вас возложить. При этом условии я забываю всё, я вас прощаю, и более того, – она протянула ему руку, – я возвращаю вам мою дружбу.

Бонасье был труслив и скуп, но он любил свою жену. Он был тронут. Мужчина в пятьдесят лет не может долго сердиться на двадцатитрёхлетнюю женщину. Мадам Бонасье видела, что он колебался.

– Что же, решились вы?

– Но, милая моя, подумайте, чего вы от меня требуете. Лондон далеко от Парижа, очень далеко, а поручение, которое вы мне даете, быть может, сопряжено с опасностями.

– Не всё ли равно, если вы их избегнете.

– Послушайте, дорогая, – сказал Бонасье, – я решительно отказываюсь, я боюсь интриг. Я видел Бастилию. Бррр! Страшная штука – Бастилия! Только вспомнить, и то мороз по коже продирает! Мне угрожали пыткой. Знаете ли вы, что такое пытка? Деревянные клинья, которые вбивают вам между ног, пока не треснут кости! Нет, решительно, я не поеду. А почему, чёрт возьми, вы не едете сами? Я и в самом деле теперь думаю, что до сих пор ошибался на ваш счёт: по-моему, вы – мужчина, да ещё из самых отчаянных.

– А вы – баба, жалкая баба, глупая и бестолковая! Ах, вы боитесь! Хорошо же! Если вы не поедете сию же минуту, то я велю вас арестовать именем королевы и посадить в Бастилию, которой вы так боитесь.

Бонасье впал в глубокое раздумье и в мыслях своих трезво взвесил оба гнева: гнев кардинала и гнев королевы. Гнев кардинала явно перевесил.

– Что же, велите меня арестовать именем королевы, а я обращусь к его высокопреосвященству.

Тут мадам Бонасье увидела, что зашла слишком далеко, и испугалась. Она опасливо взглянула на это бессмысленное лицо, на котором написана была непобедимая решимость, как у глупцов, которым страшно.

– Хорошо, пусть так, – сказала она. – Может быть, в конце концов, вы и правы. Мужчины лучше женщин разбираются в политике, и в особенности вы, господин Бонасье, который имел беседу с самим кардиналом! А всё-таки очень печально, – прибавила она, – что мой муж, человек, на привязанность которого я, казалось, могла бы рассчитывать, обходится со мною так неласково и не хочет исполнить моего каприза.

– Потому что ваши капризы могут завести слишком далеко и я им не доверяю, – отвечал Бонасье, торжествуя.

– Я от них отказываюсь, – сказала молодая женщина, вздыхая. – Хорошо, не стоит больше говорить об этом.

– Вы бы мне хоть сказали, что я стал бы делать в Лондоне, – продолжал Бонасье, вспомнив несколько запоздало, что Рошфор советовал ему выведывать у жены её секреты.

– Вам ни к чему это знать, – отвечала молодая женщина, которую теперь удерживало инстинктивное недоверие, – дело шло о безделице, о женской прихоти, о покупке, на которой можно было много заработать.

Но чем упорнее молодая женщина отмалчивалась, тем важнее казалась её мужу тайна, которую она от него скрывала. Поэтому он решил тотчас же отправиться к графу Рошфору и сказать ему, что королева ищет человека для посылки в Лондон.

– Извините, если я вас покину, моя милая, – сказал он. – Но, не зная, что вы придёте ко мне, я назначил свидание одному приятелю. Я скоро вернусь, и если вы подождете, то, закончив с приятелем, я зайду за вами и, так как уже вечереет, отведу вас в Лувр.

– Благодарю вас, сударь, – отвечала мадам Бонасье, – вы не настолько храбры, чтобы быть мне чем-либо полезным, и я отлично вернусь в Лувр и одна.

– Как вам будет угодно, мадам, – сказал Бонасье. – Скоро ли я вас увижу?

– Конечно. Я надеюсь, что на следующей неделе у меня будет свободное время и тогда я воспользуюсь им, чтобы привести в порядок наше хозяйство, которое, по всей видимости, весьма запущено.

– Хорошо, я вас буду ждать. Вы на меня не сердитесь?

– Я! Ничуть!

– Итак, до скорого свиданья!

– До скорого свиданья.

Бонасье поцеловал жене руку и поспешно удалился.

– Нечего сказать, – сказала мадам Бонасье, когда муж её вышел на улицу и она осталась одна, – только и недоставало, чтобы этот глупец сделался сторонником кардинала! А я-то ручалась королеве, обещала бедной моей госпоже… О боже мой, боже мой! Она меня примет за одну из этих предательниц, которыми кишит весь дворец и которых приставили к ней, чтобы за ней шпионить! Ах, господин Бонасье! Я вас никогда особенно не любила, но теперь я вас ненавижу! И, клянусь вам, вы мне за это заплатите!

В ту минуту, как она это говорила, удар в потолок заставил её поднять голову и чей-то голос, доносившийся сверху, крикнул ей:

– Любезная госпожа Бонасье, отворите боковую дверь, я спущусь к вам.