Текст книги "Три мушкетера"

Каюзак подбежал к тому гвардейцу, которого сразил Арамис, схватил его шпагу и хотел возвратиться к д’Артаньяну. Но на дороге встретил Атоса, который во время короткого отдыха, предложенного д’Артаньяном, перевёл дух и, опасаясь, чтобы д’Артаньян не убил его врага, хотел возобновить бой.

Д’Артаньян понял, что помешать этому – значило бы обидеть Атоса; и в самом деле, несколько секунд спустя Каюзак упал с проколотым горлом.

В ту же минуту Арамис, приставив шпагу к груди упавшего противника, заставил его просить о пощаде.

Оставались Портос и Бикара. Портос непрерывно паясничал, спрашивал у Бикара, который час, поздравлял его с ротою, которую брат его получил в Наварском полку, но при всех насмешках ему было не легче: Бикара был из тех железных людей, которые падают только мёртвые.

Но надо было завершать бой. В любую минуту могла появиться стража и забрать всех сражавшихся, раненых и не раненых, роялистов и сторонников кардинала. Атос, Арамис и д’Артаньян окружили Бикара и требовали, чтоб он сдался. Хоть и один против всех и с проколотой ногой, Бикара не соглашался, но Жюссак, приподнявшись на локте, кричал, чтобы он сдался. Бикара был гасконец, как и д’Артаньян; он притворился оглушённым и только засмеялся, а между двумя выпадами нашёл время указать концом шпаги место на земле.

– Здесь, – сказал он, пародируя слова из Библии, – здесь умрёт Бикара, один из тех, которые с Ним.

– Но их же четверо против тебя! Сдайся, приказываю тебе!

– А, если ты приказываешь, то это другое дело, – сказал Бикара, – ты мой бригадир, я должен повиноваться. – И, сделав скачок назад, он переломил свою шпагу о колено, чтобы не отдать её, бросил обломки за монастырскую стену и скрестил руки, насвистывая какую-то кардинальскую песню.

Мужество всегда уважается, даже если это мужество врага. мушкетёры салютовали Бикара своими шпагами и вложили их в ножны. Д’Артаньян сделал то же. Затем с помощью Бикара, который один остался на ногах, он снёс на паперть монастыря Жюссака, Каюзака и того из противников Арамиса, который был только ранен. Четвёртый, как мы уже сказали, был убит. Потом они позвонили в колокол и, унося с собою четыре шпаги из пяти, отправились, не помня себя от радости, к дому господина де Тревиля.

Они шли обнявшись, занимая всю ширину улицы, останавливая всякого встречавшегося им мушкетёра, так что наконец образовалось триумфальное шествие. Сердце д’Артаньяна трепетало от восторга, он шёл между Атосом и Портосом, нежно их обнимая.

– Если я ещё не мушкетёр, – сказал он новым друзьям своим, переступая через порог дома господина де Тревиля, – то по крайней мере я принят в ученики, не правда ли?

Глава VI
Его величество король Людовик XIII

Об этой истории ходило много разговоров. Де Тревиль громко бранил своих мушкетёров, а втихомолку поздравлял их. Но так как надо было немедленно известить короля о случившемся, то де Тревиль поторопился явиться в Лувр. Он, однако, опоздал: король заперся с кардиналом, и господину де Тревилю сказали, что король занят и сейчас не может его принять. Вечером де Тревиль явился к тому времени, когда король обычно играл в карты. Король выигрывал, и так как его величество был очень скуп, то он был в отличном расположении духа. Увидев издали де Тревиля, король крикнул ему:

– Пожалуйте сюда, господин капитан, пожалуйте, я должен вас побранить. Знаете ли вы, что кардинал жаловался мне на ваших мушкетёров, и с таким жаром, что к вечеру он даже захворал. Да ведь ваши мушкетёры настоящие черти, висельники!

– Нет, государь, – отвечал де Тревиль, сразу поняв, какой оборот принимает дело, – нет, напротив, это добрые ребята, кроткие, как агнцы, и я ручаюсь, что у них одно желание: обнажать шпаги не иначе как для службы вашему величеству. Но что делать? Гвардейцы господина кардинала вечно задирают их, и ради чести полка бедные молодые люди вынуждены защищаться.

– Вы только послушайте господина де Тревиля, только послушайте! Можно подумать, что он говорит о каких-нибудь монахах! Право, любезный капитан, мне хочется отнять у вас патент и передать его девице де Шемро, которой я обещал аббатство. Но не рассчитывайте, чтобы я вам поверил на слово. Меня называют Людовиком Справедливым, господин де Тревиль, и вот мы сейчас увидим…

– Именно потому, что я полагаюсь на эту справедливость, я буду терпеливо и спокойно ожидать решения вашего величества.

– Подождите же, господин капитан, подождите, – проговорил король, – я вас не заставлю долго ждать.

Действительно, счастье переменилось, и король, видя, что его выигрыш начинает таять, был рад случаю оставить игру. Немного погодя он встал и положил в карман деньги, лежавшие перед ним, значительная часть которых была им выиграна.

– Ле Вьевиль, – сказал он, – займите моё место, мне надобно поговорить с господином де Тревилем о важном деле! Да! У меня было восемьдесят луидоров; поставьте ту же сумму, чтобы проигравшие не могли жаловаться. Справедливость прежде всего!

Потом, обращаясь к де Тревилю и направляясь с ним к окну, он продолжал:

– Итак, сударь, вы говорите, что это гвардейцы его высокопреосвященства задели ваших мушкетёров?

– Да, ваше величество, как и всегда.

– А как дело началось? Вы знаете, любезный капитан, судья должен выслушать обе стороны.

– Ах, боже мой, самым простым и естественным образом. Трое из лучших моих солдат, имена которых известны вашему величеству и преданностью которых вы изволили неоднократно быть довольны и которые, могу уверить ваше величество, весьма усердны в службе, трое лучших солдат моих, господа Атос, Портос и Арамис, отправились прогуляться с молодым гасконским дворянином, которого я им отрекомендовал вчера утром. Прогулка эта должна была состояться в Сен-Жермене, кажется. Они условились встретиться у Кармелиток, как вдруг там же появились господа де Жюссак, Каюзак, Бикара и ещё два гвардейца, которые пришли туда такой многочисленной компанией, очевидно, не без дурного умысла нарушить существующий указ.

– А, а! В самом деле, – воскликнул король, – они, вероятно, пришли туда, чтобы самим драться на дуэли.

– Я их не обвиняю, государь, но предоставляю вашему величеству судить, зачем могут являться пять вооружённых человек в столь пустынное место, как окрестности монастыря Кармелиток.

– Вы правы, Тревиль, вы правы.

– Увидев моих мушкетёров, они переменили своё намерение и забыли свою личную вражду ради вражды полковой. Вашему величеству известно, что мушкетёры, повинующиеся королю, и только королю, – исконные враги гвардейцев, повинующихся господину кардиналу.

– Да, Тревиль, да, – печально сказал король, – и это весьма грустно, поверьте, видеть во Франции две партии, две головы у королевства. Но всему этому наступит конец, Тревиль, наступит конец. Так вы говорите, что гвардейцы задели мушкетёров?

– Я говорю, что, вероятно, дело случилось так, но не присягну в этом. Вашему величеству известно, как трудно бывает узнать истину, и разве только обладая чудесною прозорливостью, за которую Людовик XIII прозван Справедливым…

– Вы правы, Тревиль; но ваши мушкетёры были не одни, с ними был юноша, почти ребёнок.

– Да, государь, и один раненый; так что три королевских мушкетёра – из них один раненый – и, как вы говорите, ребёнок не только устояли против пятерых самых отчаянных гвардейцев господина кардинала, но и уложили четверых из них на месте.

– Да ведь это победа! – воскликнул восхищённый король. – Полная победа!

– Да, государь, столь же полная, как при Сэ.

– Четыре человека, в том числе один раненый и один почти ребёнок, говорите вы?

– Едва достигший юношеских лет. В этом случае он вёл себя так превосходно, что я беру на себя смелость рекомендовать его вашему величеству.

– Как зовут его?

– Д’Артаньян, ваше величество: он сын одного из давних моих друзей, сын человека, который с блаженной памяти родителем вашего величества участвовал в войне добровольцем.

– И вы говорите, что он хорошо показал себя, этот молодой человек? Расскажите поподробнее, Тревиль. Вы знаете, как я люблю рассказы о войнах и сражениях.

При этих словах Людовик XIII гордо покрутил ус и упёрся рукою в бок.

– Государь, – продолжал де Тревиль, – как я уже сказал вашему величеству, этот д’Артаньян почти ребёнок, а так как он не имеет чести состоять в мушкетёрах, то был в партикулярном платье. Гвардейцы господина кардинала, видя его юный возраст, а также то, что он не принадлежит к полку, просили его удалиться, прежде чем они нападут.

– Так вот как было, Тревиль, – прервал капитана король, – напали-то, значит, они.

– Точно так, ваше величество. Следовательно, на этот счёт уже не остаётся сомнений. Итак, они просили его удалиться, но он отвечал, что он сердцем мушкетёр и всецело предан вашему величеству и что он остаётся с господами мушкетёрами.

– Славный молодой человек! – прошептал король.

– И действительно, он остался с ними. И в его лице ваше величество имеет столь прекрасного воина, что это ему господин де Жюссак обязан своей ужасной раной, которая привела в бешенство господина кардинала.

– Это он ранил Жюссака? – воскликнул король. – Он, ребёнок! Тревиль, это невозможно.

– Это было так, как я имел честь доложить вашему величеству.

– Жюссак – один из лучших фехтовальщиков королевства!

– Да, государь! И он встретил достойного противника.

– Я хочу видеть этого молодого человека, Тревиль, я хочу его видеть, и если для него можно что-нибудь сделать, то мы этим займёмся.

– Когда вашему величеству угодно будет принять его?

– Завтра в полдень, Тревиль.

– Привести его одного?

– Нет, приведите мне всех четверых. Я хочу их поблагодарить всех вместе. Преданных людей теперь нечасто встретишь, Тревиль, и преданность должна быть вознаграждена.

– В полдень мы будем в Лувре, ваше величество.

– Ах да! С малого подъезда, Тревиль, с малого подъезда. Не нужно, чтобы кардинал знал…

– Да, ваше величество.

– Вы понимаете, Тревиль, закон всегда закон, ведь дуэли как-никак запрещены.

– Но эта стычка, государь, совершенно не подходит под условия обыкновенной дуэли. И доказательством служит то, что их было пятеро гвардейцев против трёх моих мушкетёров и господина д’Артаньяна.

– Это верно, – сказал король, – но всё равно, Тревиль, приходите всё-таки с малого подъезда.

Тревиль улыбнулся. Но так как он и без того достиг весьма многого, восстановив питомца против опекуна, то он почтительно поклонился королю и с его дозволения удалился. В тот же вечер три мушкетёра были уведомлены о чести, их ожидавшей. Но так как короля они знали уже давно, то это приглашение их не слишком взволновало. Но д’Артаньян, со своим гасконским воображением, видел в нём залог своего будущего счастья, и всю ночь ему грезились золотые сны. Поэтому в восемь часов утра он уже был у Атоса.

Д’Артаньян застал мушкетёра уже одетым и готовым к выходу. Так как у короля надо было быть только в полдень, то он сговорился с Портосом и Арамисом отправиться играть в мяч вблизи Люксембургских конюшен. Атос предложил д’Артаньяну отправиться вместе с ним. Д’Артаньян хоть и не знал этой игры, всё же принял предложение, не зная, чем себя занять от девяти без малого утра до полудня.

Портос и Арамис были уже на месте и играли между собою. Атос, весьма искусный во всех упражнениях, составил партию с д’Артаньяном и стал играть против них. Но при первом же движении, хоть он и играл левою рукою, он понял, что рана его недостаточно зажила для подобных упражнений. Д’Артаньян остался один и объявил, что он ещё слишком неопытен, чтобы играть по правилам, поэтому продолжали только кидать мячи, не считая очков. Но один из мячей, пущенных геркулесовской рукой Портоса, пролетел в такой опасной близости от лица д’Артаньяна, что тот подумал, что если бы мяч не пролетел мимо, а попал ему в лицо, аудиенция, вероятно, не могла бы состояться, ибо невозможно было бы в таком состоянии явиться к королю. А так как, по его гасконскому воображению, от этой аудиенции зависела вся его будущность, д’Артаньян учтиво поклонился Портосу и Арамису, сказав, что примется за игру только тогда, когда почувствует себя достаточно искусным, чтобы противостоять им. С этими словами он отошёл за верёвку и присоединился к зрителям.

К несчастью д’Артаньяна, среди зрителей находился один из гвардейцев кардинала, который, разгорячённый вчерашним поражением своих товарищей, дал себе слово при первом же случае отомстить за них. Полагая, что случай этот удачно представился, он обратился к своему соседу:

– Неудивительно, что этот молодой человек испугался мяча: это, наверное, ученик мушкетёров.

Д’Артаньян стремительно обернулся, словно его укусила змея, и посмотрел прямо в глаза гвардейцу, произнёсшему эти обидные слова.

– Смотрите на меня сколько хотите, милейший, – сказал гвардеец, – я сказал то, что хотел сказать.

– А так как сказанное вами вполне ясно и не нуждается в разъяснении, – отвечал вполголоса д’Артаньян, – то я вас попрошу последовать за мною.

– И когда же? – спросил гвардеец с тем же насмешливым видом.

– Тотчас, если вам угодно.

– А вы знаете, кто я?

– Нет, не знаю, да и знать не хочу.

– Напрасно! Узнав моё имя, вы бы, верно, не так торопились.

– Как вас зовут?

– Бернажу, к вашим услугам.

– Отлично, господин Бернажу, – спокойно сказал д’Артаньян, – я вас буду ждать у дверей.

– Ступайте, я за вами следую.

– Не слишком торопитесь, чтобы не заметили, что мы выходим вместе. Вы понимаете, что при нашем деле лишние свидетели были бы некстати.

– Хорошо, – отвечал гвардеец, удивляясь, что его имя произвело так мало впечатления на молодого человека.

Действительно, имя Бернажу было известно всем, за исключением, может быть, лишь д’Артаньяна, ибо чаще всех других называлось как имя участника ежедневных схваток, которых никакие указы короля и кардинала не могли искоренить.

Портос и Арамис так были заняты своей партией, а Атос смотрел на них с таким вниманием, что они и не заметили, как вышел их молодой товарищ. Д’Артаньян, как он и сказал гвардейцу, остановился у дверей. Минуту спустя вышел и гвардеец. Д’Артаньяну нельзя было терять время, поскольку аудиенция у короля была назначена в полдень. Он огляделся по сторонам и, видя, что улица пуста, сказал своему противнику:

– Хоть вы и называетесь Бернажу, ваше счастье, что имеете дело только с учеником мушкетёров. Впрочем, будьте покойны, я приложу все старания. Защищайтесь!

– Но, – отвечал тот, к кому был обращён этот вызов, – мне кажется, что место выбрано довольно неудачно и что нам было бы лучше вступить в поединок за Сен-Жерменским аббатством или на Пре-о-Клер.

– Ваше замечание вполне справедливо, – согласился д’Артаньян, – но, к сожалению, у меня мало времени, потому что ровно в полдень у меня важное свидание. Защищайтесь же, сударь, защищайтесь!

Бернажу не нужно было повторять дважды такое приглашение. В тот же миг шпага сверкнула в его руке, и он напал на своего противника, которого по молодости его он надеялся испугать.

Но д’Артаньян уже получил хороший урок накануне и, преисполненный гордостью от недавней победы и предвкушая предстоящее ему счастье, решил не отступать ни на шаг. Обе шпаги скрестились до эфесов, а так как д’Артаньян оставался неподвижен, то противник его должен был отступить на шаг. Но д’Артаньян воспользовался мгновением, когда при этом движении шпага Бернажу немного отклонилась в сторону. Он отвел её, сделал выпад и ранил противника в плечо. Тотчас же д’Артаньян в свою очередь отступил на шаг и поднял вверх шпагу. Но Бернажу крикнул ему, что это пустяки, и, слепо ринувшись вперёд, сам наткнулся на шпагу д’Артаньяна. Однако он не упал и не признал себя побеждённым, а только отступал к особняку де Ла Тремуля, где служил один из его родственников. Д’Артаньян, не представляя, насколько тяжела последняя рана, полученная его противником, упорно напирал на него и, наверно, доканал бы его третьим ударом, но вдруг на шум с улицы выскочили двое приятелей гвардейца, видевшие, что он говорил с д’Артаньяном и вслед за тем поспешно вышел. У них в руках были шпаги, которыми они не преминули воспользоваться. Но в эту минуту тут показались Атос, Портос и Арамис и, когда оба гвардейца напали на их молодого товарища, принудили их обороняться. Тут Бернажу упал, а так как гвардейцев было только двое против четверых, то они огласили окрестности криками: «К нам, люди де Ла Тремуля!» На эти крики все бывшие в доме выскочили и бросились на четырёх товарищей, которые в свою очередь прокричали: «К нам, мушкетёры!»

На этот крик всегда отзывались, потому что все знали, что мушкетёры – враги его высокопреосвященства, и по этой причине принимали их сторону. Так гвардейцы других частей, кроме тех, что были под началом самого Красного Герцога, как называл его Арамис, в подобного рода стычках обычно принимали сторону королевских мушкетёров. Из трёх гвардейцев роты господина Дезессара, проходивших мимо, двое поспешили на подмогу приятелям, а третий бросился к дому де Тревиля с криком: «На помощь, мушкетёры, на помощь!» В доме де Тревиля, как и всегда, было полно солдат этого полка, которые и поспешили на помощь товарищам. Сражение сделалось общим, но мушкетёры превосходили своих противников числом. Гвардейцы кардинала и люди де Ла Тремуля отступили к особняку и едва успели запереть ворота, чтобы не дать противникам ворваться вместе с ними во двор. Раненого Бернажу отнесли в дом раньше, и, как мы уже сказали, он был в тяжёлом положении.

Возбуждение мушкетёров и их союзников дошло до крайности, и уже обсуждали, не следует ли, дабы наказать за дерзость людей де Ла Тремуля, посмевших напасть на королевских мушкетёров, поджечь его дом. Предложение это было принято с восторгом, но, к счастью, пробило одиннадцать часов. Д’Артаньян и его товарищи вспомнили об аудиенции, и так как им не хотелось, чтобы такую шутку сыграли без них, то они утихомирили остальных. Удовольствовались тем, что запустили в ворота несколько камней. Ворота устояли. Все быстро успокоились, к тому же главные зачинщики уже успели оставить сборище и направились к дому господина де Тревиля, который с нетерпением ждал их, уже осведомлённый о происшествии.

– Скорее в Лувр, – сказал он, – в Лувр, не теряя ни минуты, и постараемся увидеть короля, пока его не успел предупредить кардинал. Мы представим ему это дело как продолжение вчерашнего, и оба сойдут за одно.

И де Тревиль в сопровождении четырёх молодых людей поспешил в Лувр. Но, к величайшему удивлению капитана мушкетёров, ему объявили, что король уехал на оленью охоту в Сен-Жерменский лес. Господин де Тревиль заставил дважды повторить эту новость. Его спутники видели, как лицо его всё больше мрачнело.

– Его величество уже вчера собирался на эту охоту? – спросил он.

– Нет, ваше превосходительство, – отвечал камердинер. – Сегодня утром старший ловчий донёс, что ночью подняли оленя. Сначала король сказал, что не поедет, но не смог устоять против удовольствия, которое обещала ему эта охота, и потом всё же поехал.

– А виделся ли король с кардиналом? – спросил де Тревиль.

– По всей вероятности, – отвечал камердинер, – утром я видел запряжённую карету кардинала. Я спросил, куда он едет, и мне отвечали: в Сен-Жермен.

– Нас опередили, господа! – воскликнул де Тревиль. – Я увижу короля сегодня вечером, но вам не советую попадаться ему на глаза.

Совет был благоразумен и притом исходил от человека, который так хорошо знал короля, что молодые люди вряд ли вздумали бы ослушаться. Де Тревиль велел молодым людям отправляться домой и ждать от него дальнейших известий.

Возвратясь к себе, де Тревиль решил, что следует опередить противника и первым подать жалобу. Он послал одного из своих слуг к де Ла Тремулю с письмом, в котором просил удалить из дома гвардейца господина кардинала и сделать выговор своим людям за их дерзкую вылазку против мушкетёров. Но де Ла Тремуль, извещённый о случившемся своим конюшим, приходившимся, как мы уже упоминали, родственником Бернажу, отвечал, что жаловаться должны не господин де Тревиль и его мушкетёры, а он, потому что мушкетёры ранили его людей и хотели поджечь его дом. Так как спор между обоими вельможами мог затянуться надолго, потому что каждый из них стал бы упорствовать в своём мнении, то де Тревиль придумал ход, который должен был положить всему этому конец: он решил отправиться к господину де Ла Тремулю лично.

Тотчас же он поехал к нему и велел доложить о себе.

Оба вельможи учтиво поклонились друг другу; хотя они и не были друзьями, но питали взаимное уважение. Оба были люди благородные, и так как господин де Ла Тремуль, протестант, редко видевшийся с королем, не принадлежал ни к какой партии, то и в отношениях с людьми был чужд каких бы то ни было предубеждений. На этот раз, однако, приём его, хоть и вполне учтивый, был холоднее обыкновенного.

– Милостивый государь, – сказал де Тревиль, – нам обоим кажется, что мы обижены, и я приехал сам, чтобы совместно с вами разъяснить это дело.

– Охотно, – отвечал де Ла Тремуль, – но предупреждаю вас, что мне всё хорошо известно и, по моему мнению, вся вина лежит на ваших мушкетёрах.

– Вы слишком справедливый и благоразумный человек, чтобы не принять предложения, которое я намерен вам сделать, – сказал де Тревиль.

– Сделайте одолжение, я вас слушаю.

– Как себя чувствует господин Бернажу, родственник вашего конюшего?

– Очень плохо. Кроме раны в руку, которая не опасна, при втором ударе у него ещё задето лёгкое, и доктор подает мало надежды.

– Раненый в памяти ли?

– Совершенно.

– Он говорит?

– С трудом, но говорит.

– Так поспешим к нему, попросим его именем Бога, перед которым он, может быть, скоро предстанет, сказать истину. Я беру его судьёй в его собственном деле: что он скажет, тому я и поверю.

Господин де Ла Тремуль подумал минуту, потом, так как трудно было сделать предложение более разумное, он согласился.

Оба отправились в комнату раненого; тот, видя входящих к нему двух вельмож, попытался приподняться на постели. Но он был слишком слаб и, истощённый сделанным усилием, упал на подушки почти без чувств.

Де Ла Тремуль подошёл к нему и, дав понюхать солей, привёл его в сознание. Тогда де Тревиль, не желая, чтобы сказали, что он воздействовал на несчастного, попросил Тремуля допросить его.

Случилось то, что и предвидел де Тревиль. Находясь между жизнью и смертью, Бернажу и не подумал утаивать истину и рассказал обо всём точно так, как оно и случилось.

Де Тревиль только этого и хотел. Он пожелал Бернажу скорого выздоровления, простился с де Ла Тремулем, возвратился домой и послал сказать четырём приятелям, что ждёт их к обеду.

У де Тревиля собиралось самое лучшее общество, впрочем, все были противниками кардинала. Понятно, что за столом только и было речи, что о двух поражениях, понесённых гвардейцами его высокопреосвященства. Так как д’Артаньян был героем обоих этих сражений, то его осыпали поздравлениями, которых Атос, Портос и Арамис у него не оспаривали не только как добрые товарищи, но и как люди, которых хвалили так часто, что на этот раз они могли уступить ему свои доли.

Около шести часов де Тревиль объявил, что ему необходимо отправиться в Лувр. Так как время аудиенции, назначенное его величеством, прошло, то, вместо того чтобы войти с малого подъезда, он с четырьмя молодыми людьми расположился в приёмной. Король ещё не возвратился с охоты. Наша молодёжь вместе с толпою придворных ждала не более получаса, как вдруг отворились все двери и возвестили о прибытии его величества.

При этом возгласе д’Артаньян затрепетал. Следующая минута должна была, по всей вероятности, решить всю его дальнейшую судьбу. Глаза его были со страхом устремлены на дверь, в которую должен был войти король.

Людовик XIII вошёл первым. Он был в охотничьем костюме, ещё запылённом, в высоких сапогах и с арапником в руке. С первого же взгляда д’Артаньяну стало ясно, что король разгневан.

Как ни было очевидно дурное настроение его величества, придворные всё же выстроились вдоль его пути – в королевских приёмных всё-таки лучше, чтобы вас заметили, пусть и сердитым оком, чем совсем бы не заметили. А потому мушкетёры, не колеблясь, выступили вперёд. Д’Артаньян, напротив, оставался позади. Но, хотя король знал лично Атоса, Портоса и Арамиса, он прошёл мимо них, не удостоив их взглядом или словом, как будто никогда не видел их прежде. Глаза короля остановились на де Тревиле, но тот выдержал этот взгляд с такою твёрдостью, что король первый отвернулся. Затем его величество, ворча, прошёл к себе.

– Дела плохи, – сказал Атос, улыбаясь, – на этот раз нам ещё не дадут креста.

– Подождите меня здесь десять минут, – сказал де Тревиль, – и если через десять минут я не вернусь, то не ждите меня напрасно, а отправляйтесь ко мне домой.

Молодые люди подождали десять минут, четверть часа, двадцать минут и, видя, что их капитан не выходит, покинули прёмную в величайшем беспокойстве.

Де Тревиль смело вошёл в королевский кабинет и застал его величество в весьма дурном расположении духа. Король сидел в кресле и постукивал по сапогам рукояткой арапника, что не помешало де Тревилю с величайшим хладнокровием осведомиться о состоянии его здоровья.

– Скверно, сударь, скверно, – отвечал король, – мне скучно.

Это действительно была самая стойкая болезнь Людовика XIII, который часто подзывал кого-нибудь из придворных к окну и говорил ему: господин такой-то, поскучаем вместе.

– Как, вашему величеству скучно?! – воскликнул де Тревиль. – Разве ваше величество не изволили сегодня увеселяться охотою?

– Хорошо увеселение! Всё вырождается, честное слово! Не знаю уж, дичь ли не оставляет больше следов, собаки ли потеряли чутьё. Мы подняли матёрого оленя, гнались за ним шесть часов, и вот, когда мы его уже почти настигли, когда Сен-Симон уже поднёс рог к губам, чтобы затрубить, – вдруг собаки сворачивают и бросаются за молодым зверем. Вот увидите, я принуждён буду отказаться от этой охоты, как и от птичьей. Ах, я несчастный король, господин де Тревиль! У меня оставался один кречет, и тот третьего дня издох.

– Да, государь, я понимаю ваше отчаяние; несчастье велико, но у вас ещё, мне кажется, немало осталось ястребов, соколов и других ловчих птиц.

– И ни одного человека, чтобы обучать их, сокольничие выводятся. Один я знаю толк в охоте, после меня всему конец, станут охотиться на силки и капканы; если бы ещё у меня было время обучить учеников! Как бы не так! Кардинал не даёт мне ни минуты покоя, пристаёт ко мне с Испанией, пристаёт ко мне с Австрией, пристаёт ко мне с Англией! Да, кстати о кардинале, господин де Тревиль: я вами недоволен.

Де Тревиль ждал этого замечания короля. Он знал короля давно и понимал, что все эти жалобы были только предисловие, род возбуждения, чтобы подбодрить себя самого и чтобы он мог теперь заговорить именно о том, о чём заговорил.

– В чём я имел несчастье не угодить вашему величеству? – Де Тревиль изобразил величайшее удивление.

– Так-то вы исправляете вашу должность! – продолжал король, не отвечая прямо на вопрос де Тревиля. – Для того ли назначил я вас капитаном моих мушкетёров, чтобы они убивали людей, будоражили целый квартал и собирались сжечь Париж – и вы не сказали мне об этом ни слова?! Но, впрочем, – продолжал король, – я, верно, поспешил с обвинением: бунтовщики, надо думать, в тюрьме и вы пришли мне донести, что правый суд исполнен.

– Государь, – отвечал спокойно де Тревиль, – я, напротив того, пришёл просить суда.

– Над кем? – вскричал король.

– Над клеветниками, – ответил де Тревиль.

– Вот новость! – изумился король. – Не скажете ли вы ещё, что ваши три проклятых мушкетёра, Атос, Портос и Арамис, и ваш беарнский молодец не набросились, как бешеные, на бедного Бернажу и не отделали его так, что он теперь, вероятно, при смерти. Не скажете ли вы, что они вслед за тем не осадили дом герцога де Ла Тремуля и не хотели поджечь его! В военное время это бы, может быть, и не было большой бедой, потому что это гнездо гугенотов, но в мирные дни это дурной пример. Скажите же, что всё это неправда!

– А кто рассказал все эти сказки вашему величеству? – невозмутимо спросил де Тревиль.

– Кто мне рассказал эти сказки? Кто же другой, как не тот, который бдит, когда я сплю, работает, когда я забавляюсь, руководит всем внутри и вне государства, во Франции, да и во всей Европе.

– Ваше величество, видимо, говорит о Господе Боге? – спросил де Тревиль. – Ибо я никого не знаю, кроме Бога, кто стоял бы настолько выше вашего величества.

– Нет, сударь, я говорю об опоре королевства, о моём единственном слуге, единственном друге, о господине кардинале.

– Господин кардинал – не его святейшество.

– Что вы под этим разумеете, сударь?

– Что один лишь папа непогрешим и что эта непогрешимость не распространяется на кардиналов.

– Вы хотите сказать, что он меня обманывает? Вы хотите сказать, что он меня предаёт? Вы его обвиняете? Признайтесь откровенно, что вы его обвиняете.

– Нет, государь! Но я говорю, что он сам обманывается, что ему неверно осветили дело, я говорю, что он поспешил обвинить мушкетёров его величества, к которым он несправедлив, и что сведения свои он почерпнул из дурного источника.

– Обвинение исходит от де Ла Тремуля, от самого герцога. Что вы на это ответите?

– Я мог бы ответить, что он слишком заинтересован в этом деле, чтобы быть вполне беспристрастным свидетелем, но я далёк от этого: я знаю герцога как благородного дворянина и во всём положусь на него, но с одним условием, государь.

– С каким?

– Что ваше величество позовёте его, допросите, но сами, с глазу на глаз, без свидетелей, и что я увижу ваше величество сразу после того, как вы изволите принять герцога…

– Хорошо! – сказал король. – И вы положитесь на то, что скажет де Ла Тремуль?

– Да, государь.

– Вы примете его решение?

– Конечно.

– И дадите ему удовлетворение, которого он потребует?

– Непременно.

– Ла Шене! – крикнул король. – Ла Шене!

Доверенный камердинер Людовика XIII, стоявший всегда у его дверей, вошёл.

– Ла Шене, – обратился к нему король, – тотчас пошлите за господином де Ла Тремулем – я хочу с ним поговорить.

– Ваше величество даёте мне слово ни с кем не видеться до меня после ухода господина де Ла Тремуля?

– Ни с кем, даю вам слово!

– В таком случае до завтра, ваше величество.

– До завтра.

– В котором часу прикажете, ваше величество?

– В котором вам будет угодно.

– Но если я приду слишком рано, я боюсь разбудить ваше величество.

– Меня разбудить! Разве я сплю? Я, сударь, больше не сплю. Я иногда дремлю, только и всего. Приходите так рано, как вам угодно, в семь часов. Но берегитесь, если ваши мушкетёры виноваты!