Текст книги "Лик Архистратига"

Глава 8

Иван Кузьмич, бывший офицер бывшей Советской Армии, не верил ни в Бога, ни в дьявола. А верил он в приказы, в субординацию и уставную дисциплину. А как же в это не верить, ведь в давние времена сам Благоверный князь Александр Невский ввёл в войске обязательные уставные отношения, что неизменно помогло поколотить и шведа, и немчуру, да и сам Батый выказал русскому царю благоволение. А вспомнить хотя бы Суворова? Если бы не войсковая дисциплина, вовек бы русским через Альпы не перебраться. Но как сам фельдмаршал относился в походах к солдатам? «Орлы! Гвардейцы! Братья!», – любил обращаться к солдатам Александр Васильевич. И каждый солдат лично чувствовал себя братом Суворова. За такого командира и жизнь отдать не жалко.

В Советской Армии тоже внимание дисциплине уделяли, однако, незадолго перед отставкой Ивана Кузьмича в армии разброд начался. А всё оттого, что в уставные отношения проникли тюремные понятия, началось дедовство, салажничество и всё такое прочее. Как же в вонючем советском болоте дисциплине ужиться? Вот и скончалась она безвременно, утонула в беспросветной трясине. Остались ещё, конечно, хорошие командиры, именно на них Россия до сих пор и держится.

Ведь русскому мужику что надо? Обязательно кнут и пряник. Ну, пряник, положим, не обязательно, а вот без кнута жить шельмец не может. Житуха по понятиям – это тоже своего рода дисциплина, но очень уж анархичная. Где анархия, там сразу же хаос, за которым никогда победы не предвидится. Так жить могут только государственные думаки, занимающиеся прямо перед кинокамерами дешёвыми кулачными боями. Каждому из них великих побед хочется. А какой же ты мужик без победы? Срамота одна. Но за возрождающейся дисциплиной всё-таки возрождалась и армия. А как же иначе?

Выйдя в отставку, Иван Кузьмич ничуть не изменился: не записывался в отставные поэты или же в прозаические мемуаристы, как многие из его бывших сослуживцев. Мемуары-то – они легшее поэзии будут, но тоже относятся ко всяким там идеалистическим дисциплинам. А какая может быть дисциплина или порядок в мистике-идеалистике? Сплошной бардак, хаос то есть, анархия и никакой мистики не должно присутствовать ни в одной прозаической строчке, а тем более поэзии – в этом Иван Кузьмич был досконально уверен.

Поскольку ни в одном человеческом поступке не должно никогда присутствовать неразрешимых, туманных, а, тем более, несуществующих проблем, он всю жизнь особое внимание уделял реальной реализации задуманного и запланированного. Всякий, кому положено, должен делать только то, что положено и куда положено. Без соблюдения этих правил, вся дисциплинарная жизнь никуда не сгодится, а это непорядок.

Поэтому когда ему предложили в знак уважения, а, также учитывая многолетнюю безупречную службу, место заведующего в гохрановском кремлёвском запаснике, он принял это как должное, даже заслуженное. Служба, прямо скажем, не военного образца, но всё-таки настоящее дисциплинарное и с любой стороны просвечиваемое дело.

Гохран, конечно, Гохраном, только среди архитектурных небылиц столичной древности тоже порядок навести не мешает, потому, как воинский порядок никому ещё не мешал, историей проверено. Правда, на вверенном Ивану Кузьмичу объекте с дисциплиной пока плохо получалось. А всё из-за того, что постоянно приходилось дело иметь со всякими там искусствоведами да реставраторами.

Творческие личности – это такой народ, который и гроша ломанного не поставит за победу воинской дисциплины, хотя все настоящие и будущие историки не хуже его, Ивана Кузьмича, знают, что историческая наука испокон веку держалась и держится на военных.

Никому в мире неизвестно как мозги у этих гуманитариев развиваются! В хаосе каком-то, то есть в непорядке. Но своей воспитанной годами верой в дисциплину Иван Кузьмич сумел за короткое время завоевать к себе уважение даже среди околонаучного люда. Ведь из хаоса ничего, в сущности, толкового получиться не может, даже революции.

Вот и сейчас затеяли тут бучу «художники» из-за какой-то ритуальной маски.

Приплели к делу такую мистическую несуразицу, что просто диву даёшься! А ведь верят, искренне верят в то, чего нет, не было и быть не может потому, что не может быть! Но для любой несусветной идеалистической несуразицы важно шум поднять, да посильнее, чтобы внимание обратили. Потом покричать, чтоб услышали аж на другом конце земли. А если не услышат где-нибудь, то в грудь себя кулаком постучать для наглядности: вот, мол, я какой импозантный и авантажный! Трепещите все, а то мне одному надоело! Поэтому идеалисты и мистики черпают воду решетом почём зря. Нет. Надо среди них срочно порядок наводить, на то он и порядок.

Вспоминал Иван Кузьмич о художниках-реставраторах не случайно, поскольку шествовал в это время своим строевым и уставным шагом в один из подземных казематов хранилища, где почивала на отдельном стеллаже вызвавшая публичные споры древность. Заведующий не придавал большого значения состоящей на учёте в Гохране ритуальной безделушке. Мало ли придумывали раньше шаманы приколов для одурачивания верующих. Такие выходки мистических мистификаторов давно известны.

Проходя мимо реставрационной мастерской, Иван Кузьмич твёрдой начальственной рукой пару раз стукнул в дверь и, не сбавляя хромового, начищенного свежим гуталином шага, проследовал дальше под мерцающими неоновыми световыми сгустками. Световое мерцание – оно, конечно, оригинально, но не в рабочем же коридоре! Непорядок. Надо с электриком разбор устроить.

А мерцающие неоновые огни всё же изыскано отражались в надраенных до помрачения хромачах. Поэтому Иван Кузьмич немного успокоился и задумался: не из-за того ли гохрановские художники сначала недолюбливали своего нового начальника, что постоянно видели его только в сапогах, пусть хромовых, но всё же армейских? Недаром же по всему управлению прокатился слушок, будто начальник в какие-нибудь Сочи или любезный для него Крым ездит во френче и хромовых сапогах и там, на пляже, сапог никогда не снимает. Более того, кое-кто осмелился пустить ещё один слушок, что Иван Кузьмич не снимает сапог даже в бане!

Ну, здесь изобретательные художники всё же перегнули палочку, однако заведующий Гохраном действительно другой обуви, кроме сапог, не признавал. И другой одежды, кроме суконного или же габардинового мундира. Что поделать, привычка – тоже выглядит характером человека. Во всяком случае, это был порядок, от которого отступать глупо, да и не те года уже.

По шуму хлопнувшей двери, по торопливому топоту башмаков за спиной Иван Кузьмич понял, расчёт оказался верен: два художника-реставратора сейчас догонят его, и будут усердно сопровождать начальника в двух-трёх шагах сзади, делясь по пути своими творческими соображениями, причём, обязательно перебивая друг друга.

Он представил обоих, прихрамывающих от усердия сзади за начальством, в застёгиваемых на ходу заляпанных краской рабочих халатах, накинутых на чуть ли не одинаковые ковбойки. Зато у обоих обычно играла на физиономиях решимость немедленно рассказать начальнику, что не в одной только дисциплине показательные дела творческих личностей, что они-де тоже иногда правыми бывают без дисциплинарных уставов. И оба обязательно захотят показать с артистическим пересказом, где зимуют перелётные раки.

– Иван Кузьмич!

– Иван Кузьмич!

Дуэт мужских голосов раскатился по коридору. Ничего, пусть себе в догонялки поиграют. Пора этим гражданским показать кто в доме хозяин. Тогда вдругорядь десять раз прежде подумают, стоит ли бучу заводить из-за какой-то деревяшки и чуть ли не революцию устраивать. Мало ли что это антиквариат?! Таких игрушек по всему миру раскидано видимо-невидимо, что ж шум подымать-то?

– Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь, работнички! – Иван Кузьмич шутливо улыбнулся догнавшим мужикам. – Вам сказано быть готовыми? Сказано. Почему не исполняете?

– Да мы, в общем-то, всегда готовы, но работать с маской не будем, – буркнул Сергей, хмуря брови.

Серёжа, по оценке Ивана Кузьмича, был неплохим художником, только рерихнувшимся малость. Ведь Николай Рерих тоже когда-то реставрацией занимался. Правда, он когда-то Гималаи изображать отправился да и застрял там навечно. А этот никуда не уезжал и восхищался картинами удравшего в Индию художника, не отходя от дома. Вот и сейчас Серёжа на ходу крутил в правой руке два чёрных шарика, разрабатывая шамбальскую прану или наоборот. Тоже мне, даосист недорезанный.

Иван Кузьмич чуть не ляпнул это вслух, но вовремя сдержался. Вежливость – оружие офицера в любой, даже самой неподходящей ситуации. Кстати, сдержанности его научила та же самая армия, а этого так иногда не хватает гражданским, что просто жаль людей становится.

Тяжёлая металлическая дверь, поджидавшая троицу, противно натужено заскрипела, разворачиваясь в своих видавших виды петлях. Заведующий тут же нахмурился: опять непорядок. У хорошего хозяина всё должно быть хорошо, а несмазаные петли – непорядок. Ну, да ничего, всё мало-помалу образуется.

Художники начали привыкать к начальству и уже не единожды обращались за советом. Значит, всё идёт как надо.

Сам Иван Кузьмич был родом из Смоленщины и с детства его считали настоящим русским чудо-богатырём, но сила – силой, а окультуривать всегда свои отношения с окружающим миром – это настоящая жизненная задача для каждого смертного. И неважно, какой фортель выкинет судьбина в будущем, неважно, какие проблемы опять придётся решать, кому помогать или просить где-то помощи. Здесь важно только то, что ты уже сделал, ибо жизнь – это прошедшее время, где места грядущему нет. Потому что любое грядущее ещё неизвестно как сложится, а прошлое – это фундамент человека. Человек может представлять собой только то, что он, в сущности, может сделать без определённой натуги. Ведь любой из живых жив только потому, что чтит дела предков и старается что-то сам исполнить для того самого будущего-грядущего.

Люминесцентные лампы рассыпали свой тощий продолговатый свет по довольно вместительному помещению. Иван Кузьмич и раньше здесь бывал, только ядовитым скрипом дверь раньше не одаривала, а сейчас на душе от этого стало как-то неуютно, даже тоскливо.

Вот случится же такое! Кажется, так просто: ну, дверь скрипнула, ну, смазать нужно – и всё. Подумаешь! Ан нет, не всё. Какое-то злое чудище притаилось за выстроившимися в шеренгу стеллажами. А в каменных альковах стен почивающие там мумии, бальзамированные аллигаторы, несуществующие единороги посылали пришедшим мимолётный сверкнувший взгляд – и вот уже нет ничего! Просто показалось.

Поэтому Ивану Кузьмичу жутковатое хранилище не очень-то нравилось. В Гохране было множество разных запасников – в глубоких подвалах и чуть ли не на чердаках. Многие залы, этажами повыше, обслуживались современной сигнализацией, а здешние подвальные и полуподвальные помещения почему-то пущены на самотёк.

Строилось всё это давным-давно. Стены сами по себе сохранили печать древности, хоть и заново оштукатурены. Такие же сводчатые потолки были в пролегавших где-то рядом кремлёвских подземельях, но туда давно уже никто не совался – себе дороже. Многие реставраторы безоговорочно верили, что подземелья эти несут с собой много накопленной отрицательной энергии, так что по самым глубоким коридорам не осмеливаются ходить даже профессиональные спелеологи, не то чтобы разные там любители! Вот разве что крысам всё нипочём. Но человек далеко не крыса.

Давно уже было известно: начинающиеся от Кремля подземелья таят в своих закоулках столько исторических фактов, происшествий и просто неопознанных или забытых мест, что среди реставраторов время от времени рождались неизвестно откуда новые «верные», к тому же «доскональные» слухи о всяких там мистических явлениях, при которых обязательно присутствовали демоны, привидения, злые духи, идолы потустороннего мира и прочие любопытные участники пограничного Зазеркалья.

Про эти подземелья ходило множество разных баек, которые рассказывать надо было, страшно выкатив глаза, обязательно шёпотом и обязательно оглядываясь. Но фактов, действительных фактов, было, к сожалению, маловато. Очень большого внимания заслуживал тот инцидент, когда Наполеон, захватив Москву, вдруг оставил её и кинулся наутёк.

Об этом известно только то, что, удирая, император решил оставить на память москвичам о себе взорванный Кремль. Да уж, ничуть не похоже на уход по-английски. Видимо, у французов совсем другой прощальный апломб, на то они и французы. Для этого сотни пороховых бочек затащили в глубокие подземелья. Французские бомбардиры, знающие своё дело, остались выполнить намеченное, но, ни одна – ни одна!! – бочка не взорвалась, да и бомбардиров никто больше не видел. Может, они по сю пору ещё где-то под Кремлём, готовят невзорвавшиеся бочки к прощальному взрыву, кто знает.

А Наполеону, говорят, Богородица явилась и послала именитого бесстрашного вояку к окаянной…, то есть к французской бабушке. Объяснить это явление до сих пор никто не в силах. Некоторые пытаются чем-то мотивировать и, скорее всего, будут пытаться, потому как появляются на земле новые мыслители и философы, только что значат все их тугоумные многодумные соображения? Даже малограмотному дураку ясно – необъяснимое никогда не надо раскладывать по полочкам. А искать ненайденные причины – просто бесполезно.

Такие хаотичные мысли практически не посещали голову Ивана Кузьмича, но и от этого иногда избавиться было невозможно. В обе стороны от двери расходились по стенам специальные ниши, где мирно покоились огромные бронзовые кувшины, статуи, статуэтки, диковинные вазы тонкой работы. Всё это притягивало взор, манило потрогать, как заманчивый товар в классном бутике. Внимание вызывал ещё гранитный пол помещения, вымощенный настолько плотно подогнанными друг к другу плитами, что стыки сразу трудно было заметить. А пол мостили тоже, скорее всего, при царе Горохе, то есть когда отстраивалось подземелье. Но для чего же здесь, в подвале, надраенный до блеска бальный зал, ведь никто никогда не согласится проводить банкет в подземелье?

– Ну, и где же ваше пугало? – спросил Иван Кузьмич, не оборачиваясь. – Тут как в хорошем антикварном магазине. Не хватает разве что, наклеенных ценников. Я жду, показывайте!

– Да вот же, – ткнул пальцем Федя, помощник Сергея в сторону одной стенной ниши, в середине которой на каменном постаменте стоял чей-то гранитный бюст с физиономией прикрытой большой ритуальной маской чёрного дерева.

Образина жутковатая: с отвислыми щеками, с извивающимися вокруг змеями вместо волос, с растянутой в зигзагообразной улыбке ртом, со множеством мелких человеческих черепов, болтающихся вокруг владычицы на цепочках, как бубенчики вокруг шутовского колпака. Впрочем, маска для того и создавалась, чтобы изначально раздаривать окружающим страх, жуть, боязнь. Может быть, это было каким-нибудь произведением искусства, но на любого русского человека маска непременно должна была произвести самое пугающее впечатление, потому что в России не привыкли к таким психофизическим извращениям.

Иван Кузьмич потрогал маску руками и некоторое время критическим оком разглядывал историческую реликвию. Потом снял её с каменного лика памятника, полюбопытствовал, кто же такой чести удостоился. Но на постаменте исходных данных о памятнике не было, а по лицу, может быть не раз виденному, определить – кто это? – практически невозможно. Неизвестно даже, как бюст какого-то знаменитого человека оказался в подвале Гохрана. Непорядок. С этим следовало разобраться, но немного позже.

– Это бюст Алексея Толстого, – донёсся издалека голос Сергея.

Они с приятелем наблюдали за начальником издалека, то ли не желая к нему присоединиться, то ли считали нежелательным близкое общение с маской.

Собственно из-за этого мистического предмета и начался внутриконторский инцидент, имя которому – кухонный бокс, то есть любого, хоть немного обратившего внимание на маску, ждали какие-то жизненные перемены. Иногда совсем неприятные и неожиданные. На неадекватные происшествия обратили внимание только сами реставраторы, но не сразу, а то бы так никто и не замечал этого демонического изображения.

– Ну и что? Какие у вас претензии к этой деревяшке? – хмыкнул Иван Кузьмич. – Она же деревянная, не живая, то есть. Ферштейн? Неживой предмет никогда сам по себе не сможет что-нибудь сделать, даже чихнуть.

Потом заведующий водрузил маску снова на каменный лик писателя, хотя тот никакого отношения не имел к восточным ритуальным предметам и неизвестно кто умудрился нацепить маску на неизвестно как оказавшийся в подвале гипсовый бюст. Иван Кузьмич возвратился к стоящим в сторонке подчинённым и стал дюже ехидно поглядывать на них, мол, что с этих недоумков возьмёшь?

– Видите ли, – Серёга взял труд объяснения в свои руки. – Я и Федюня начали работать с экспонатом около двенадцати месяцев назад…

– Знаю. Короче, – перебил Иван Кузьмич. – Я не за отчётом сюда спустился.

– Да короче некуда! – взорвался Сергей. – У меня психическое расстройство, а у Фёдора сынишка почти сразу в аварии погиб, жена ушла, Эх, да что я вам порожняк гоню!..

– Правильно, – кивнул Иван Кузьмич, – лапша нужна только свободным ушам. Так вы самостийно решили, что все жизненные проблемы случаются из-за этой деревяшки? Ну, вы точно скоро станете сочинителями исторических мемуаров! И не просто исторических, а мистико-фантастических, так что любой писатель позавидует! Тоже мне, художники! Что это у вас обоих крыши посносило!

– Иван Кузьмич, мы вас, кажется, не оскорбляли, – Фёдор набыченно глядел исподлобья.

– А если я сейчас докажу, что никакой мистики-идеалистики не существует? – взъерепенился начальник. – Если докажу, что тогда?

– Попробуйте, – пожал плечами Сергей. – Только что вы сможете сделать? Надеюсь, не собираетесь надевать маску на своё лицо?

– Ну! Глядите! – вне себя рявкнул заведующий. Иван Кузьмич, сам ещё плохо соображая, что он собирается сделать, размашистым строевым опять зашагал к постаменту, на котором стоял бюст знаменитого советского писателя с надетой на его каменную физиономию улыбающейся деревянной рожей.

Со стороны зрелище было очень красивое, можно сказать, эффектное. Крупный почти красивый мужчина в кителе без погон, в зеркальных офицерских сапогах, в галифе со змейкой красного лампаса торжественно вышагивал по идеально гладкому полу и был похож в этот момент на бравого солдата из Кремлёвского Охранного Легиона, вышагивающего к Мавзолею на смену караула. Тем более что Иван Кузьмич был очень высокого роста и за караульного мог вполне сойти.

Парадный строевой шаг не оставляет без впечатления никого. Художники тоже с интересом наблюдали – что же дальше? Тем более, что начальник не просто исполнял роль начальствующего ферта, а уверенно чеканил каждый шаг, значит, уже что-то задумал.

Заведующий Гохрана промаршировал уже полпути до постамента, как вдруг почувствовал упоительное головокружение, будто совсем недавно он принял в нос изрядную долю кокаина. Даже дыхание на несколько секунд перехватило! Иван Кузьмич с маху рухнул на полированный гранит, успев подумать, что случилось явно неладное, потому как за всю жизнь он не болел даже тривиальным насморком, а тут с головой какая-то прямо скажем хреновина…

Оказавшись на полу, он ещё пару раз судорожно дёрнул ногой, откинутой для очередного парадного шага, и затих. Наблюдавшие за происходящим художники разинули рты, но ненадолго, так как ожидали от «деревяшки» чего-нибудь подобного. Оба даже немного суетливо кинулись к начальнику. Сергей сразу проверил пульс, а Фёдор оттянул начальническое веко двумя пальцами и заглянул в глаз.

– Ничего, жить будет, – констатировал Серёга.

– Ага, – горько усмехнулся Федя. – Будет, если только на Канатчикову дачу не загремит. Ты посмотри, он, по-моему, падая, руку сломал и головой здорово ударился. Не к добру это.

На Пахре показалась пара лодок, больше смахивающих на лодьи ушкуйников, чем на плоскодонки волгарей. В обеих пьянствовало множество разного сброду, только передняя в основном была набита девками, средь которых затерялись несколько мужичков, а задняя кишела цыганами, пьющими, поющими, орущими и танцующими прямо в лодке под семиструнные подгитарные аккорды.

На берегу за ободранными от коры липовыми перилами, ограждавшими поплавок, превращённый в причал, стоял совершенно голый мужчина с выпученными глазами и открытым ртом. Его можно было бы принять за выструганную из дерева статую человека, если бы не частое тяжкое похожее на собачье дыхание обнаженца.

Лодочник, вышедший из купального домика, заметил голыша и несколько минут разглядывал, стараясь определить – не пьяный ли? А если не пьяный, то откуда он появился в оригинальном раздетом виде, ведь ни чужой лодки, ни автомобиля возле речного причала не было видно. Не мог же возникнуть этот голый король прямо из сказки?! Не придя ни к какому выводу, лодочник решил всё же подойти, поинтересоваться, кто это и не помочь ли чем, а то лодьи с отдыхающими были уже на подходе и обнажённого двухметрового мужчину спокойно можно увидеть издалека.

– Товарищ… эй, товарищ! Вы кто будете? Вы гость Алексея Николаевича? – лодочник старался ничем не обидеть вышедшего из бани на прогулку приезжего.

Если это действительно так, то никаких проколов не допускалось. По банному этикету весь служебный состав проходил неоднократную выучку и всякое нарушение грозило непростительной взбучкой, а то и чувственным денежным лишением, под которое страсть как попадать не хочется.

Обнаженец, застигнутый человеческим голосом, вздрогнул, его затрясло и со стороны казалось, он качает головой, мол, Гость я, Гость, чего пристал? Тогда лодочник снова нырнул в дверь купальни и тут же показался, но уже с махровым мужским халатом бирюзовой расцветки. Купальный домик на берегу реки плавно переходил в капитальную баню, возвышающуюся над Пахрой мощными бревенчатыми боками и выпускавшую дым сразу из двух труб, так что в такой купальне банная одёжка – сущая безделица. А гостю голубой халатик может и к месту оказаться. Лодочник, подошедши к обнаженцу, протянул халат и миролюбиво заметил:

– Товарищ, оденься-ка. Вон, хозяин уже подплывает. Негоже голеньким. Хотя ентим тут никого не удивишь.

Мужик повернулся в сторону заговорившего с ним лодочника, посмотрел на него сверху вниз мутными бешеными глазами, будто увидел мелкого змея Горыныча или, в крайнем случае, престарелого сторожа Кащеюшку, поясняющего сказочные законы, но халат всё-таки взял, закутался. Колотун, охвативший подгулявшего мужика, сразу же начал превращаться в мелкий мандраж и вскоре совсем его оставил. Лодочник же решил помочь немного перебравшему спиртного гостю и ускорить отходняк.

– Ну-тка, дай я тебя по спине настучу, – предложил он двухметровому пришельцу.

И тут же принялся наколачивать мужика от плеч до пояса кулачной дробью.

Бывший обнаженец сначала безропотно сносил колотушки, но видимо скоро стало невмоготу.

– Ой, мамочки! – заорал он. – Больно!

– Ага! – обрадовался лодочник. – Почуял! То-то же! А вон и хозяин пожаловал. Идём встречать.

Лодочник, не оглядываясь, побежал на другой конец поплавка, где уже швартовалась первая посудина. Он поймал брошенный с лодки конец намотал на торчащий из поплавка кнехт. Потом, подняв валяющийся тут же деревянный трап, закинул его на борт лодьи.

– С прибытием, Алексей Николаевич! – радостно гаркнул он высокому, окружённому девицами мужчине. – Банька истоплена, как велено, венички заготовлены. Вот только закуску счас человеки на столы расставят и всё абдермахт!

Хозяин величественно кивнул и полуобнимая девочек двинулся к трапу. Одет он был как ни странно, в такой же бирюзовый халат, как стоявший на другом конце поплавка мужчина. Только встречающий, хоть и был тоже высокого росту, но стоял на деревянном причале босой, а ноги Алексея Николаевича украшали бирюзового цвета тапочки с перламутровыми пряжками в унисон халату. Тут рядом с причалившей ладьёй принялась швартоваться вторая лодка, на которой не прекращалось цыганское пенье, хохот, весёлые шутки. В общем, «буза» была в расцвете и набирала силу под струями проглатываемого шампанского. Этот напиток цыгане уважали больше всего, а потому часто слышались хлопки вылетающих пробок.

– Хамалибу, ромалэ! – Алексей Николаевич махнул рукой цыганам как будто давно их не видел. – Джя курды!

Те тоже принялись высыпать на берег. Но центром круга неизменно оставался Алексей Николаевич. Тут он заметил молчаливо, конечно же, сиротливо стоявшего в сторонке высокого мужчину в точно таком же махровом бирюзовом халате. Собственно, его нельзя было не заметить, но даже рядовая встреча на поплавке должна выглядеть помпезно. Что говорить, Алексей Николаевич любил устроить театр одного актёра, а тут, откуда ни возьмись, появился помощник.

Такой случай никогда нельзя было упускать.

– Ба! – обрадовался он. – Нашего полку прибыло! А вы говорили, – обернулся он к сопровождающим его мужикам, – вы говорили, что никто моих халатов носить не будет. Ерунда! Это ваше тряпьё чужое для настоящих мужчинок, понимающих степень сексуального риска, поэтому совсем неприемлемое! Ну-тка, пойдем, поглядим, кто мне честь оказать решил?!

Алексей Николаевич заулыбался, расставил широко руки и двинулся навстречу одинокой двухметровой сиротинушке. Ростом он был намного ниже «сиротинушки», но зато с толстым брюшком, да и в плечах много шире. Поэтому когда встав на цыпочки троекратно поцеловал взасос новенького и одарил его сексуальным дружеским объятием, поглаживая по заднице, прикрытой голубым халатом, тот мог только трепыхнуться, как мышонок в лапах у кота, потому как не знал что и ответить на такое разлюбезное приветствие. Впрочем, Алексей Николаевич долго не собирался мучить гостя.

– Как зовут-то тебя, Окурок? – поднял он правую бровь. – Уважь меня, слабоумного, а то, бишь, я твоё имя запамятовал.

– Ив-Ив-Иван, – начал заикаться тот. – Ив-Иван Кузь-Кузь…

– Кузнецов что ли? – перебил Алексей Николаевич. – Нет, милай! Тобе Окурок боле подходит. Вот Окурком и будешь, а то глянь-ка, вымахал выше меня. Энто мы враз исправим! Токмо не замай!

– Здрав будь, Окурок! – кто-то сзади уже протянул пришельцу в руки кубок богемского стекла, наполненный до краёв вином.

Тот попытался опять про что-то позаикаться, но его слушать не стали, просто насильно всучили стеклянный кубок и заставили поискать истину в вине до донышка под залихватскую величальную: «К нам приехал, к нам приехал наш Окурок дорогой!..» Сам Алексей Николаевич тоже не пропустил величальную и осушил точно такой же кубок. А пока новенький допивал непривычную дозу, Алексей Николаевич в обнимку с ромалами станцевал вокруг пришельца цыганскую: Бида мангэ чавалэ…

– В баню! – вдруг заорал он визгливым фальцетом так, что некоторые дамочки демонстративно заткнули уши.

Но хозяйское приглашение всем пришлось по вкусу, так как компания, гомоня и делясь впечатлениями, двинулась к воротам купального домика. Окурка тоже кто-то подцепил под руку, а он, впрочем, и не сопротивлялся, потому что никак не мог понять, что с ним и где он.

Ведь Иван Кузьмич только пару минут назад был у себя в Гохране, учил разгулявшихся художников уму-разуму, потом… а что было потом? Заведующий Гохраном никак не мог понять, как он оказался где-то на речном причале, возле какой-то огромной залихватской бани, с приехавшими сюда гостями, которые приняли его, как родного. Но откуда всё это? Не может же из какого-то зазеркального пространства появиться реально ощущаемая толпа людей и самый настоящий португальский портвейн, который необычным неповторимым вкусом ещё напоминал Ивану Кузьмичу о своём совсем не виртуальном наличии где-то в желудочных глубинах.

Такого просто не могло быть, потому что быть не могло! В том мире, где до этого жил, то есть существовал Иван Кузьмич, не было места никакой мистике-идеалистике. Все эти словотворческие изобретения философов не касаются реальной жизни. Не должны касаться! Если есть какие-то параллельные миры, то об этом давно бы стало известно советским учёным. И Бога никакого нет! Гагарин полетел в 1961-ом в Космос и никакого Бога там не нашёл! Откуда же эта напасть банная? И запах берёзовых веников в предбаннике?

В худосочных сенях приезжие задерживаться не стали, сразу протопали в капитальный банный дворец. Видимо, любил хозяин попариться, а в маленьких русских баньках места шибко мало, вот он и отстроил банно-гульный комбинат. А места для гульбища хватало. Тем более, каждый раз с хозяином приезжало много народу всякого разного пошибу, потому как Алексей Николаевич любил иногда оторваться и прихватывал с собой кого-нибудь из сексуальных меньшинств. Именно в когорту воителей этого фронта и попал случайно оказавшийся на причале Иван Кузьмич, непреднамеренно нацепив подсунутый лодочником голубенький махровый халат.

Огромный обеденно-запойный зал разделял на две части длинный дубовый стол, всё равно, что в войсковой столовке для взвода солдат. Только ни в какой армейской едальне, кроме казённого стола и длинных просиженных лавок, отполированных солдатскими штанами, ничего не бывает.

Здесь же возле стенок стояли объемные кожаные кресла, меж которыми гнездились деревянные резные столики, уставленные разнокалиберными батареями бутылок со спиртным, нарзаном, квасом, пивом и даже настойка мяты, чтоб наддать пару, тоже была тут. Только настойка мяты и уксус хранились отдельно на стеновой полочке. Рядом с ними ютились ещё какие-то кувшинчики и коробочки, но без ярлыков, поэтому пока неизвестно, что уготовлено было для бани на этой таинственной полке.

Отдельное внимание Ивана Кузьмича, ставшего здесь просто Окурком, привлекли удивительные бутылки с витыми горлышками, на которых не по-русски было написано «Zelter». Этот напиток явно был не из Советской России, но спросить, что это Окурок пока не решался. А поскольку такие бутылочки присутствовали на всех полках и столах для спиртного, то неизвестно куда иностранное содержимое в бане употребляется.

– Абрашка! Халдей! – снова завопил хозяин. – Ты куда, змеина подколодная, запропастился?!

Тут же из задней комнаты выкатился упитанный мужчина в длинном белоснежном переднике и подносом в руках. На подносе стояло блюдце с бутербродами, намазанными красной икрой, второе с оливками и третье с какой-то неведомой, но заманчиво пахнущей снедью.

– Я здесь, шеф, – подскочил к хозяину халдей. – Всё что вы любите уже приготовлено. А сейчас позвольте опрокинуть рюмашечку «за приезд» клюквенной настойки и заесть мидиями.