Текст книги "Психотехнологии. (Базисное руководство)"

Кризисные явления в общем корпусе науки

Итак, перед нами стоят следующие вопросы: что в общем корпусе науки является неприемлемыми эпистемологическим установками для сектора наук о психике, в чем мы видим неопровержимые свидетельства такой «неприемлемости»? И тогда, какая же именно эпистемологическая платформа должна приходить на смену изжившей свое системе фундаментальных допущений?

И мы помним, что согласно доминирующей системе фундаментальных допущений диссоциированной эпистемологической платформы (см. стартовый блок настоящего раздела) респектабельная наука прочно обосновалась в полюсе объективной реальности, в котором феномен Времени понимался как такой же объективный атрибут этой «единственно возможной» реальности.

Апологетами твердой научно-рациональной метапозиции отторгаются даже и компромиссные и сверхосторожные заявления некоторых колеблющихся субъектов, сформулированные в духе того, что «отсутствие объективности в теологии – недостаток познания вообще, а не этой дисциплины» (цит. по А. Панчину, 2019).

В этих и во всех других подобных утверждениях прослеживается все та же «железобетонная» уверенность их авторов в том, что реальность – это ее единственно возможный актуальный план. И, следовательно, у нас никаким образом и вообще никогда так и не появится способ добывать достоверные факты обо всех других планах этой сложнейшей категории, актуализируемых с использованием пластичных параметров феномена сознания-времени. Но всерьез утверждать такое – это означает отрицать и тот факт, например, что информацию о тех же элементарных частицах, время жизни которых исчисляется в миллионных долях секунды, мы получаем как раз за счет сложного моделирования в информационном пространстве психического, изначально предполагающего пластичность параметров сознания-времени.

Такого рода «перекосы» в эпистемологической метапозиции идеологов рассматриваемой диссоциированной эпохи послужили и отправной точкой для формирования бинарной, «не стыкующейся» в своих стержневых установках системы репрезентации реальности. Речь здесь идет о следующих, ставших уже классическими оппозиционных парах:

1) дифференцируемые категории адаптивного опыта: универсального – уникального; объективного – субъективного;

2) выделяемые ареалы адаптивного опыта: наука – искусство, ремесло и пр.;

3) системы знаний, выводимые из категорий адаптивного опыта: кодифицированная система знаний, с установленными критериями принадлежности к естественно-научному полюсу – любые другие системы знаний без четких идентификационных критериев;

4) дифференцируемые полюсы общего корпуса науки: естественно-научный полюс – гуманитарный, социальный, исторический полюсы;

5) «неразрешимые параллелизмы» в сфере наук о психике: психофизические; психобиологические; психофизиологические.

Мы бы сказали, что само по себе наличие таких оппозиционных пар свидетельствует о недопонимании фундаментальных основ взаимодействия дифференцируемых статусов сложной категории объемной реальности, в частности – тесной взаимозависимости категорий первичной информации (статус объекта) и вторичной информации (статус субъекта). В результате чего из сферы науки оказались вытесненными, либо низведенными до положения «науки второго сорта», «ненастоящей науки», «плохой науки» все направления, так или иначе касающиеся субъективного опыта. И в том числе, и в первую очередь это касается наук о психике, как бы они ни назывались. Доминирующий естественно-научный методологический архетип и одноименный полюс научного мировоззрения не оставляли никаких шансов на глубокую проработку подлинной проблематики психического. А основной предмет этих наук – целостная идея психики, организованной и функционирующей по темпоральному принципу – оказался в положении ребенка, выплеснутого из поля респектабельной науки вместе с «водой» архаического опыта и религиозных верований.

Пожалуй, наиболее ярким свидетельством в пользу данного тезиса является история открытия и последующей интерпретации феномена так называемых зеркальных нейронов (Д. Ризолатти и соавторы, 1998, 2001, 2004). Первые определения функций зеркальных нейронов были весьма скромными – они активны во время подражания. Но позднее стали появляться интерпретации, связывающие данное открытие с рядом проблем современных гуманитарных и психологических дисциплин.

Так, через механизмы нейронной активности, связанной с функцией подражания, были попытки интерпретации следующих весьма сложных явлений и проблем: эмпатии – как способности понимать эмоции других путём сопереживания; способности понимать язык и речь человека, сигналы других животных; попытка обоснования theory of mind (или понимание чужого сознания, или модель психического, или теория намерений, или макиавеллиевский интеллект) – конструкта, описывающего способность понимать психическое содержание других индивидуумов; понимания основ актёрского мастерства; метода вчувствования; общих механизмов развития культуры и цивилизации через подражание (В. Косоногов, 2009).

Критики такого предельного упрощенного способа интерпретации механизмов индивидуального и социального развития справедливо указывали на следующие «нестыковки»: если зеркальные нейроны активируются только тогда, когда наблюдаемое действие направлено на цель, то как они «знают», что определенное действие направлено на достижение цели? На каком этапе их активации они обнаруживают цель движения или его отсутствие? Не правильнее ли тогда полагать, что активность этих и других нейронов стимулируется опережающей и целенаправленной активностью других высоко интегрированных систем? И далее лидер оппозиционной нейрофилософии Патриция Черчленд заявляет, что «Нейрон, хотя и сложный в вычислительном отношении, является просто нейроном. Это не интеллектуальный гомункулус» (P. Churchland, 2011). Еще более убедительные свидетельства о несостоятельности эпистемологического обоснования нейронаук и ущербных объяснительных моделей функциональной активности психического, рождающихся в недрах этих наук, дается исследователем Феликсом Хаслером в его монографии «Нейромифология» (2022).

Однако ни такие аргументированные возражения, ни даже высказываемые мнения о том, что факты, описанные в статьях авторов и приверженцев теории зеркальных нейронов, можно интерпретировать в русле известных психологических школ – в расчет не принимаются. С позиции представителей «сильного» полюса науки, «факты остаются фактами – в некоторых отделах нервной системы высших животных есть нейроны, которые активны и при движении, и при наблюдении этого же движения, выполняемого другой особью», и этим все сказано. А вся «дополняемая реальность» вокруг этих установленных фактов, выстраиваемая за счет сложных интерпретаций поведения человека, – не более чем «измышляемые гипотезы».

Парадоксально, но факт – такая неадекватная приверженность к явно устаревшим объяснительным моделям «всего и вся», по сути ничего так и не проясняющим, доходчиво интерпретируется такой современной наукой как нейроэкономика: в ситуациях неопределенного выбора люди (в том числе и ученые), обычно, предпочитают «синицу в руке», а не «журавля в небе». При этом, апологеты нейроэкономики заявляют, что такого рода прагматический выбор поддерживается функциональной активностью нейросетей мозга. Ну да. А что же им (нейросетям) еще остается после генерации с уровня психического – отчетливого мотивационного импульса в пользу ситуации определенности и против ситуации неопределенности.

Патриция Черчленд и Феликс Хаслер, надо полагать, объяснили бы «на пальцах» авторам нейроэкономики, что в данном случае, как и во всех ситуациях неопределенности и выбора, первичен психогенез, а затем уже функциональный нейрогенез.

Тем не менее, «журавль» обновленного эпистемологического выбора должен появиться в поле зрения научного сообщества, и, в некотором смысле, спуститься с небес на землю.

Кризисные явления в секторе наук о психике

Надо сказать, что факт системного кризиса в сфере наук о психике вовсе не «на виду» и не «на слуху». Данный факт достаточно редко является предметом дискуссии на крупных научных форумах, в то время как в соответствующих рефлексивных дискурсах, более или менее регулярно публикуемых практически по каждому профильному научному направлению, такая оценка – скорее правило, чем исключение. И вот именно это обстоятельство, ясно показывающее, что даже и сектор наук о психике в общем корпусе науки толком не сложился, есть внятный сигнал о наличии такого системного кризиса.

Наиболее существенные характеристики такого кризиса мы продемонстрируем на примере наиболее значимого, а в недалеком будущем, безусловно, и «зонтичного» для становящегося сектора наук о психике, научного направления «Психология». Ибо в отношении психологической науки констатация кризисного состояния употреблялась в последние два столетия наиболее часто и обоснованно. И здесь же регулярно предпринимались осмысленные попытки преодоления системного кризиса. Таким образом, с использованием методологии углубленного эпистемологического анализа появляется возможность выявления подлинных причин неуспешности этих интеллектуальных демаршей со всеми выводимыми отсюда последствиями и перспективами преодоления системного кризиса в секторе наук о психике.

Далее следует иметь ввиду и то, что психотехническое направление деятельности традиционно относят к области прикладной психологии. Следовательно, все, что касается психологической науки, прямо или косвенно определяет ситуацию и в сфере становящегося научного направления «Психотехнологии».

История вопроса

С этой целью, в первую очередь, обратимся к трудам Уильям Джеймса, особо не нуждающегося в представлениях. Ибо каждый грамотный специалист-психолог знает У. Джеймса и как основоположника современной психологической науки, но и как наиболее проницательного и последовательного критика этой поднимающейся науки. Достаточно сказать, что любой серьезный ученый, высказывающийся на тему кризиса в психологии после Джеймса, так или иначе обращался к его блестящим, исчерпывающим формулировкам. Так, например, Л. С. Выготский и многие другие исследователи чаще всего цитируют следующий фрагмент сочинений Джеймса, который в силу его значимости мы воспроизводим полностью: «Называя психологию естественной наукой, мы хотим сказать, что она в настоящее время представляет просто совокупность отрывочных эмпирических данных; что в ее пределы отовсюду неудержимо вторгается философский критицизм и что коренные основы этой психологии, ее первичные данные должны быть обследованы с более широкой точки зрения и представлены в совершенно новом свете… Даже основные элементы и факторы в области душевных явлений не установлены с надлежащей точностью. Что представляет собой психология в данную минуту? Кучу сырого фактического материала, порядочную разноголосицу во мнениях, ряд слабых попыток классификации и эмпирических обобщений чисто описательного характера, глубоко укоренившийся предрассудок, будто мы обладаем состояниями сознания, а мозг наш обусловливает их существование, но в психологии нет ни одного закона в том смысле, в каком мы употребляем это слово в области физических явлений, ни одного положения, из которого могли бы быть выведены следствия дедуктивным путем. Нам неизвестны даже те факторы, между которыми могли бы быть установлены отношения в виде элементарных психических актов. Короче, психология еще не наука, это нечто, обещающее в будущем стать наукой» (У. Джеймс, 1890). По авторитетному свидетельству Л. С. Выготского, все здесь сказанное есть наиболее полный и точный анализ положения дел в психологической науке. Поэтому и нет ничего удивительного в том, что все последующие описания системного кризиса в психологии в той или иной степени воспроизводили фрагменты критического анализа, данного Джеймсом.

Между тем Уильям Джеймс как подлинно великий исследователь и практик, безусловно, не мог игнорировать и те проявления психической жизни человека, которые не укладывались в официальную или, как он сам говорил, «естественную» доктрину психологической науки. Он постоянно подчеркивал, что все корни духовной религиозной жизни, как и центр ее, следует искать в так называемых мистических состояниях сознания. При этом он выделял четыре главные характеристики признака, которые служили критерием для различения собственно мистических переживаний: неизреченность – невозможность изложить собственные ощущения и впечатления на обычном «посюстороннем» языке; интуитивность – проникновение в глубинные истины, отличные от обыденного опыта состояния откровения, моменты внутреннего просветления; кратковременность – мистические состояния, озарения не имеют длительного характера, время внутри экстатических переживаний вообще протекает иначе; бездеятельность воли – ощущение паралича собственной воли и власти высшей силы. Таким образом, по Джеймсу, речь идет о расширении возможности человека к непосредственному общению со сверхъестественным началом, возможности сверхопытного, сверхчувственного познания; о совокупности явлений и действий, которые каким-то образом связывают человека с тайным существом, непостижимыми силами мира, независимо от условий пространства, времени и физической причинности (У. Джеймс, цит. по изд. 1993). Или же – говоря прямым текстом – о необходимости всемерного развития и, соответственно, углубленного исследования такого способа познания реальности, как «гнозис».

Вышеприведенный важнейший тезис подкрепляется следующим фрагментом, опубликованным в одной из последних работ Джеймса: «Наше нормальное или, как мы его называем, разумное сознание представляет лишь одну из форм сознания, причем другие, совершенно от него отличные формы сосуществуют рядом с ним, отделенные от него лишь тонкой перегородкой. Мы можем совершать наш жизненный путь, даже и не подозревая об их существовании, но как только будет применен необходимый для их пробуждения стимул, они сразу оживут для нас, представляя готовые определенные формы духовной жизни, которые, быть может, имеют где-нибудь свою область применения. Наше представление о мире не может быть законченным, если мы не примем во внимание и эти формы сознания. Из них, правда, нельзя вывести точной формулы, и они не могут дать нам планы новой области, которые они перед нами раскрывают, но несомненно, что должны помешать слишком поспешным заключениям о пределах реального» (W. James, 1920). В процитированном фрагменте Джеймс практически подводит нас к той идее, что каждый такой очерченный статус сознания есть фокус репрезентации реального и что такой фокус, как и панорама (актуальный план) получаемой в этом случае реальности, могут быть весьма различными. Здесь же Джеймс указывает и на технологическую основу так называемых духовных практик, и ключевой момент такой основы – обнаружение побуждающего стимула для «включения» подвижной когнитивной оптики, которая и ведет адепта в сторону открывающейся таким образом перспективы объемной реальности. Но главное в данном фрагменте – это такое допущение, что если из приведенных в цитируемом фрагменте гипотетических положения пока что невозможно вывести точную формулу открывающихся планов реальности, то в будущем – кто знает…

Джеймс, в силу всего сказанного, в ретроспективе двух последних столетий оставался одним из немногих крупных ученых-исследователей, которые во времена практически полного доминирования естественно-научного подхода, в том числе и в исследовании сферы психического, открыто говорили о неполноте таких подходов и оставляли «двери открытыми» в отношении возможных альтернатив. Он внятно и аргументировано говорил о том, что сама по себе теория познания и науки о психике еще не сказали, но в будущем обязательно скажут свое последнее слово. «Тем временем о них можно собирать массу условных истин, которые с неизбежностью войдут в состав более широкой истины, когда для этого наступить срок» (У. Джеймс, цит. по изд. 2011). Примечательно, что вот такие грядущие науки о психике Джеймс обозначал как подлинно рациональные (в отличие от эмпирических, на уровне которых, собственно, и забуксовал «научный» способ репрезентации и осмысления феноменов психического). Тем не менее каких-либо внятных концептуальных, эпистемологических и методологических альтернатив эмпиризму в исследовании сущностной проблематики психического самим Джеймсом научному сообществу представлено так и не было. И вот это обещанное им будущее с абсолютно новым типом рациональности в секторе наук о психике в продолжении следующих ста двадцати лет, как мы знаем, не наступило.

Примерно в одно время с Джеймсом – в конце XIX столетия – свое понимание кризиса психологической науке и вариантов его преодоления сформулировал швейцарский ученый-психолог Рихард Авенариус. Нельзя сказать, что вот эта попытка, предпринятая на страницах его наиболее известного произведения «О предмете психологии», впервые изданного в 1890 году, прошла мимо внимания наиболее известных исследователей психологической науки. Так, например, Л. С. Выготский в своей основополагающей работе «Исторический смысл психологического кризиса» (1927) приводит объемную цитату из обсуждаемой им работы известного российского психолога Н. Н. Ланге, в которой имя Рихарда Авенариуса хотя и «походя», но все же упоминается. Но можно сказать совершенно точно, что идеи, высказанные Авенариусом – с учетом близости его главных тезисов к концептам информационной генетики – заслуживают более пристального исследовательского интереса.

С этой целью вернемся к упомянутой цитате, в которой Н. Н. Ланге (1914) поддерживает главную идею Авенариуса о прямой зависимости репрезентации предмета исследования от методологии исследовательского процесса (сам Авенариус здесь упоминает лишь вскользь, в то время как в других разделах цитируемой работы Ланге ему уделяется достаточно внимания): «Можно сказать, не боясь преувеличения, что описание любого психического процесса получает иной вид, будем ли мы его характеризовать и изучать в категориях психологической системы Эббингауза или Вундта, Штумпфа или Авенариуса, Мейнонга или Вине, Джемса или Г. Э. Мюллера. Конечно, чисто фактическая сторона должна остаться при этом той же; однако в науке, по крайней мере в психологии, разграничить описываемый факт от его теории, т. е. от тех научных категорий, при помощи которых делается это описание, часто очень трудно и даже невозможно, ибо в психологии, как, впрочем, и в физике,.. всякое описание есть всегда уже и некоторая теория… Фактические исследования, особенно экспериментального характера, кажутся для поверхностного наблюдателя независимыми от этих принципиальных разногласий в основных научных категориях, разделяющих разные психологические школы» (Н. Н. Ланге, цит. по изд. 1996).

Между тем Авенариус совершенно четко и недвусмысленно говорил о том, что базисные понятия, традиционно используемые в психологии, рождаются или на основании опыта и его «наивной» интерпретации (мы бы здесь усмотрели некие аналогии с концептом недифференцированной эпистемологической платформы в общей теории психотерапии). Таковое, по его мнению, понятие «душа», для которого как раз на этой «опытной» стадии познания присущи следующие положения: душа есть субстанциональный принцип жизни, движения, ощущения (вспоминаем энтелехию Аристотеля – авт.); душа пространственно отделима от тела; она может существовать в теле или бестелесно, а, следовательно, как после, так и до тела.

Или же, по Авенариусу, базисные понятия, используемые в так называемой научной психологии, формируются на основании определенного научного (философского) представления о реальности и роли психического в этой реальности. Соответственно, истоки кризисных явлений в современной ему психологической науке Авенариус – аргументировано и со знанием дела – объяснял несовершенством этих представлений. И вот эту неизбежную фазу в развитии психологической науки без какой-либо излишней драматизации он обозначил как «наивно-критическую». С полным пониманием того, что задерживаться на этой фазе не то что нет никакого смысла – определенный смысл здесь все же присутствует, и он видится хотя бы и в попытках осмысления, и структурирования опыта психической активности – но преодолевать этот наиболее проблемный этап становления психологической науки нужно по возможности быстро и энергично. Ибо вот эти привнесенные в поле научной психологии эпистемологические конструкции также привносят и множество искажения, и неоправданных смысловых утрат. Об одной такой утрате Авенариус высказывается следующим образом: «Как только психология исключила «душу» из круга предметов собственного исследования, она именно благодаря этой элиминации стала эмпирической… и термин «психическое» потерял свой собственный смысл… после чего пришлось искать новую сущность или же новое нечто, как то: «орган», «субстрат», «носитель». То есть, по Авенариусу, именно здесь и происходит подмена собственно информационной сущности психического на некий органический субстрат или орган, с приданием ему функций психического.

Еще одним вариантом искажения предметности в психологической науке Авенариус считает невообразимую путаницу с термином «сознание», которому, с одной стороны, приписывают «функции», «состояния», «явления», «феномены» психического. Но с другой стороны – относительно самого феномена сознания аргументируется та точка зрения, что «… оно не может быть ничем, кроме как соединением всех этих «состояний», «явлений» и проч. … Таким образом, выражение «сознание» само по себе опять-таки не обозначает чего-либо особого, а где оно кажется имеющим особое содержание, там оно выступает как явление суживания, т. е. как вербальное бытие, до которого сузилась «душа» (Р. Авенариус, цит. по изд. 2014). Таким образом, приведенные характеристики наивно-критической фазы становления предметной сферы психологической науки соответствуют некоторым признакам диссоциированной эпистемологической платформы.

Наконец, еще одна фаза развития психологической науки, с которой Авенариус связывает возможность эффективного преодоления кризисных явлений, обозначается им как эмпириокритическая. И здесь Авенариус аргументирует необходимость поиска такого философского мировоззрения, которое решает главную, с его точки зрения, проблему психофизического параллелизма, а следом и прочую кризисную проблематику. То есть, с позиции швейцарского ученого, вопрос преодоления системного кризиса в психологической науке – это прежде всего вопрос разработки адекватного эпистемологического основания сферы наук о психике (с чем мы не можем не согласиться, ибо первый уровень дисциплинарной матрицы общей теории психотерапии как раз и есть именно такое развернутое эпистемологическое основание). Между тем Авенариус здесь продвинулся лишь до уровня философских обобщений Фихте и Шеллинга, что, конечно же, является грандиозным, но все же недостаточным результатом для искомого перехода на следующий этап конструктивного развития психологической науки.

Далее необходимо обратиться и к тем трудам Карла Густава Юнга, в которых исследуются глубинные корни перманентного кризиса психологической науки. И первое, на что обращал внимание этот знаменитый ученый и практик, – это сложность систематики психического, или, собственно, то, что отличает науку от ненауки. Здесь он говорит следующее: «Душа как отражение мира и человека настолько многообразна, что существует бесконечное множество аспектов ее рассмотрения. Систематика психического вследствие всего этого… лежит вне пределов досягаемости человека, и поэтому все, чем мы в этом смысле обладаем, есть лишь кустарные правила да аспекты интересов» (К. Г. Юнг, цит. по изд. 1994). Вот эту явно пессимистическую сентенцию Юнг дополняет еще и следующей важнейшей репликой: «Если, согласно ныне бытующим точкам зрения, психическая система совпадает или попросту идентична нашему сознанию, тогда мы в принципе способны знать все, что может быть познано. В таком случае нам не о чем больше беспокоиться. Но если окажется, что психе не совпадает с сознанием и, более того, функционирует бессознательно подобным или же иным, чем ее сознательная область, образом, тогда нам следует основательно призадуматься» (К. Г. Юнг, цит. по изд. 2002).

Понимая необходимость осмысленного эпистемологического путешествия по направлению данного многообещающего вектора в исследовании потенциала психического – без чего ни о какой сущностной систематики в рассматриваемой сфере не может быть и речи – Юнг так же понимал и «неподъемную» сложность этого предприятия. Вот эту сложность он в первую очередь видел в том, что «… в секторе официальной науки существует устойчивое представление о том, что какого-либо объективного метода исследования предметного поля понятий «души» и «духа» (смутных и неопределенных, в частности, и по этой причине) на сегодняшний день не существует. И что «душу можно наблюдать только с помощью души». И далее Юнг разворачивает это последний тезис следующим образом: «Доступная феноменологическая точка зрения на то, что есть душа, не исключает существования веры, убежденности, основанных на всякого рода достоверных переживаниях, так же как и не оспаривает их возможной значимости. Однако психология не имеет достаточно средств, чтобы доказать их значимость в научном смысле» (К. Г. Юнг, цит. по изд. 1996).

То есть и здесь нам прямым текстом говорят об ограничениях доминирующей эпистемологической платформы и дефиците адекватной для сферы психического исследовательской методологии. Но стоит только внести в рассуждения К. Г. Юнга существенное дополнение о том, что все сложности с идентификацией и систематикой полного «объема» психического (а не только определенной части, форматируемой с использованием стандартных параметров ФИАС) возникают именно потому, что игнорируется темпоральная сущность психического, и что эта теперь понятная сущность может и должна воспроизводиться в полноценных аналоговых моделях психического и учитываться в соответствующей методологии исследования компонентов объемной реальности – то все становится на свои места. Однако у самого Юнга вот этого темпорального ключа к решению сложной эпистемологической проблематики в секторе наук о психике мы не находим.

Что же касается понимания истоков и сущностных проявлений системного кризиса, а также путей преодоления кризисных явлений в психологической науке в среде российских ученых-психологов – современников Джеймса и Юнга – то здесь в первую очередь интересны подходы выдающегося русского философа и психолога Николая Николаевича Ланге. Об этих подходах наши современники знают в основном из критического анализа методологических позиций Н. Н. Ланге, данного Л. С Выготским на страницах его известного труда «Исторический смысл психологического кризиса» (1927). В свете проведенного углубленного эпистемологического анализа полагаем, что одного только критического обзора, даже и от такого авторитетнейшего исследователя, каким вне всякого сомнения является Л. С. Выготский, здесь недостаточно. И кроме того, некоторые тезисы анализа Выготского нам представляются как минимум спорными.

Первый тезис, который вызывает вопросы, это следующая констатация: «Еще ближе и уже в зародыше теорию кризиса представляет H. H. Ланге. Однако у него больше чувства кризиса, чем его понимания. Ему нельзя доверять даже в исторических справках. Для него кризис начался с падения ассоцианизма – ближайший повод он принимает за причину. Установив, что в психологии «происходит ныне некоторый общий кризис», он продолжает: «Он состоит в смене прежнего ассоцианизма новой психологической теорией» (Л. С Выготский, цит. по изд. 1982). Единственное, с чем здесь можно согласиться – это с тем, что Н. Н. Ланге была глубоко осмыслена и представлена именно теория кризиса в психологической науке с аргументацией причин его проявления и обсуждением путей преодоления таких кризисных явлений. Но далее самый главный аргумент, предъявляемый Выготским для утверждения, что у Ланге больше чувства кризиса, чем его понимания, и что он видит причину системного кризиса в «падении ассоцианизма» – никак не соответствует подлинному содержанию цитируемого труда Н. Н. Ланге. В падении такого течения, как ассоцианизм, он видел лишь акцентированный старт движения психологической науки к преодолению глубинного кризиса и обретению своей подлинной предметности. В полном виде цитируемый фрагмент Ланге выглядит следующим образом: «Таковы огромные колебания, или размахи, в пределах которых движется современная психология. Вслед за падением ассоцианизма настал, так сказать, период хаоса. И тем не менее совершенно явно, что и разрушение ассоцианизма было неизбежным шагом вперед, и этот хаос борющихся теорий есть нечто плодотворное. Суть задачи сводится, по-видимому, к тому, чтобы, с одной стороны, признать реальность психической жизни как особого жизненного фактора, поддерживающего эволюцию, а с другой – не впадать при этом в метафизику и не вступать в конфликт с положительными результатами естествознания» (Н. Н. Ланге, цит. по изд. 1996). То есть ассоцианизм, по Ланге, просто перестал быть некой зоной консенсуса именно в силу того, что с определенного времени в общем поле психологической науки появились другие конкурентоспособные теоретические концепции. И это, безусловно, шаг вперед – к новому порядку, который устанавливается через «так сказать, период хаоса», всю условность обозначения и необходимость которого Ланге, конечно же, понимал. Но даже и в этом же цитируемом фрагменте присутствуют явные свидетельства глубокого осмысления подлинных причин кризиса психологической науки, и выводимого отсюда внятного «рецепта» по его преодолению.

И чтобы было понятно, о чем идет речь, процитируем еще одну реплику, предваряющую предшествующую цитату и задающую важный смысловой контекст, с учетом которого как раз и раскрываются смыслы ранее приведенного высказывания Н. Н. Ланге: «Все эти обстоятельства – столкновение в пределах самой психологии двух весьма разных научных тенденций и методов, то, что она является необходимым звеном, соединяющим две главные научные области – естествознание и социологию, – наконец, и то, самый предмет ее – психическая жизнь есть нечто весьма равно понимаемое и определимое, – все это делает неизбежным, при изложении итогов современной психологии, начать с разрешения и установления основных принципов этой науки (вместе с критической оценкой спорящих партий и направлений в ней)». Причем именно таким неприемлемым со-существованием противоположных и конфликтующих методов и тенденций Ланге считал концепцию параллелизма (психофизического и психофизиологического), а не что-либо иное. Здесь же он видел и корни проблематики, выходящей далеко за рамки собственно психологической науки: «Никакая другая проблема психологии не имеет такой важности, как рассмотренная. То или иное ее решение влечет за собой последствия первостепенного значения. Здесь, в основной проблеме психо-физиологии, мы имеем перевал, разделяющий и соединяющий естествознание и науки о духе. „Параллелизм“ есть невинное на первый взгляд слово, покрывающее, однако, страшную мысль – мысль о том, что психическая жизнь не есть реальный фактор в мире, не имеет никакого реального значения в нем, так что и ее развитие есть лишь некий случайный побочный продукт. Для истории, социологии, лингвистики и вообще всех наук о духе этот вывод является совершенно неприемлемым. Но еще важнее то, что он обесценивает всю психологическую технику, все психологические средства культурной жизни, которые оказываются при этом мнимыми» (Н. Н. Ланге, цит. по изд. 1996).