Текст книги "Прелюдия к большевизму"

Параграф 20

Председатель. 26 августа, когда здесь появился Львов, он сначала доложил о себе через кого-то или пришел неожиданно? И далее, дошла ли до вас какая-нибудь информация о том, что Львов распространяет по городу невероятные слухи?

Керенский. К моему сожалению, я узнал об этом позже, когда Львов уже ушел от меня. До прихода Львова у меня находился Верховный комиссар Туркестана с весьма важным докладом. Как только он ушел от меня, вошел Львов… Кто мне сказал? Кто-то из моих людей сказал, что видели Львова в крайне возбужденном состоянии… О да, другой человек, который говорил со Львовым как раз перед тем, как я встретился с ним, позднее говорил мне, что не только на улице, но и здесь, в Зимнем дворце, Львов выражался весьма крепкими словами. Сейчас не могу вспомнить, кто мне об этом говорил.

Председатель. Ну, тогда о докладе Львова. Как он представил его? Какие мотивы выдвигал? Связывал ли он его с каким-либо из своих предыдущих визитов к вам или говорил о нем, будто это было совершенно новое, другое дело?

Керенский. Так и было. Это был совершенно другой человек. Прошлое было стерто, все как есть.

Председатель. Значит, этот эпизод совершенно не связан с тем, что ему предшествовало…

Керенский. Да. Я уже говорил, что встретил его словами: «Вот вы опять пришли сюда со своим делом», а он ответил: «Нет, обстоятельства изменились» – или что-то в таком роде. В то время существовала лишь одна тема для разговора. Я должен передать свой кабинет и уйти. Никто не упоминал о каком-либо «вливании новой крови» во Временное правительство или о каком-либо «расширении» его базы… Я остаюсь твердо убежден, и в то время выразил свою уверенность в том, что это был, вероятно, единственный вечер, когда Львов был искренен, и, понимая, что грядет, он искренне желал спасти меня. Совесть ли заставила его заговорить, или он испугался, значения не имеет. Я отчасти получил подтверждение в этом после нашей беседы в автомобиле (когда мы ехали с телеграфной станции в Зимний дворец), когда в присутствии В.В. Вырубова я намеренно сказал Львову, что «я переменил мнение и поеду в Ставку». Я сказал это, чтобы проверить его. После этого он сильно разволновался и, положив руку на сердце, с мольбой сказал: «Да упасет вас Господь от этого. Ради бога, не ездите в Ставку; вы погибнете там».

[Когда 30 августа, находясь под арестом, Львов узнал о полном провале Корниловского мятежа, он отправил мне записку:

«Поздравляю вас от глубины души. Я рад, что спас вас от рук Корнилова. Ваш В.Н. Львов.

30 августа».

Я передал эту записку председателю Следственной комиссии и пишу по памяти, но я вполне уверен в ее общем смысле.]

Председатель. Он говорил вам о каких-нибудь подробностях, почему и как… или он просто выдвинул вам ультиматум?

Керенский. Ультиматум. Он сказал: «Меня проинструктировал генерал Корнилов».

Председатель. А он говорил вам о деталях, была ли у него какая-то информация?

Керенский. Нет, он лишь перечислил пункты. Очевидно, он на самом деле очень хорошо их знал, ибо перечне-лил правильно и устно, и письменно: провозглашение закона о смертной казни, передача власти и отставка и пункт 4 (только для меня и Савинкова): немедленный отъезд в Ставку. Вот почему я хотел зафиксировать пункт 4, который не появился на бумаге, но на ленте машины Хьюгса. С моей точки зрения, самые решительные слова из нашего разговора, записанные машиной Хьюгса, содержались в моем вопросе: «Савинков тоже нужен?» Львов сказал мне, что Корнилов в равной степени настаивал на немедленном прибытии и меня, и Савинкова. Вот почему я задал вопрос, касается ли предложение немедленно прибыть в Ставку только меня или нас обоих с Савинковым. Категорическое подтверждение – «Савинков тоже», и последующее заявление, что лишь «чувство ответственности» вынуждает его «так настойчиво требовать», сделало для меня совершенно ясным, что Львов был au courant[23]23
  В курсе (рфрР).


[Закрыть] всего дела.

Председатель. Вырубов видел эту записку?

Керенский. Я вручил ее ему и сказал: «Прочтите».

Председатель. Какое впечатление она произвела на Вырубова?

Керенский. Он спросил: «Что делать?» Я рассказал ему, какие шаги предпринимаю. Позже вечером Львов был арестован.

Председатель. Значит, Львова в то время там не было?

Керенский. Львов вышел, а Вырубов вошел. Я попросил Вырубова прибыть точно к восьми часам вечера на телеграф в доме военного министра. После были приглашены туда Балавинский и Козьмин, заместитель командующего Петроградским военным округом. Словом, я сделал все приготовления, необходимые для того, чтобы должным образом установить «факт».

Раупах. Значит, Львов выдвинул эти пункты не как мнение Корнилова, не как совет, но как просьбу, как ультиматум?

Керенский. Вопрос о мнениях не стоял; это был приказ, ультиматум. Дальнейший пункт сообщения, переданного по ленте Хьюгса, которому я придаю особенно важное значение, являлся ответом на мой вопрос, желателен ли наш приезд только в случае, если большевики начнут движение. Когда я говорил со Львовым, то пытался выяснить, необходима ли была наша поездка только в случае опасности, исходящей от большевиков, или же любом случае. Я хотел выяснить, на самом ли деле они опасались большевиков, или это было просто предлогом. Я несколько раз задавал этот вопрос Львову: «Все это требуется, если большевики на самом деле выступят, или я должен ехать в любом случае, большевики или не большевики?» Последовал ответ: «Это все равно». Я задал тот же вопрос Корнилову. Не помню, что было на ленте.

Раупах. «Необходимо ли мне приехать…

Керенский.…только в случае восстания большевиков или в любом случае?». Ответ: «В любом случае». Так оба человека, Корнилов и Львов, находясь в сотнях миль друг от друга и не зная, кто из них что говорит, дали одинаковый ответ на один и тот же вопрос. И тогда в третий раз, когда мы со Львовым возвращались с прямой линии, я задал тот же вопрос в присутствии Балавинского.

Председатель. Львову?

Керенский. Да. Должен ли я ехать только в случае выступления большевиков или в любом случае. Я сам наверняка знал, что 27 августа никакого выступления большевиков не будет.

Председатель. Итак, вы решили арестовать Львова после вашего разговора с Корниловым и в связи с той неминуемой поездкой?

Керенский. Нет, в связи с моей растущей уверенностью, что этот человек – часть чего-то или знает что-то, и что он говорит правду. Несколько раз, особенно во время первого разговора со мной, он употреблял множественное число – «мы».

Председатель. Тогда кому и в какой связи вы рассказали об этом эпизоде со Львовым и о вашем разговоре с Корниловым?

Крохмал. Я хотел бы спросить, как был получен этот документ.

Керенский. О, он был получен совершенно просто. Я уже упоминал о нем во время первого допроса. Львов утверждал все это устно и категорически потребовал от меня согласия. Наконец я сказал ему: «Вы сами понимаете, Владимир Николаевич, что если я предстану перед Временным правительством с заявлением подобного рода, мне все равно никто не поверит, но все подумают, что я сошел с ума, или сначала отправят кого-либо, чтобы выяснить и убедиться, делал ли Корнилов мне такое предложение, и я окажусь в дурацком положении. Какое право я имею выдвигать такие предложения перед Временным правительством? Я знаю вас и доверяю вам, но я не могу говорить без доказательств». – «Нет, я вам гарантирую это». – «Если вы гарантируете, то, пожалуйста, запишите это». – «С удовольствием, потому что, как вы знаете, я никогда не говорю неправду». И тогда он все это записал.

Раупах. Это было до разговора по телеграфу?

Керенский. Да. Я показал эти пункты Вырубову, а затем уехал, чтобы выйти на связь с Корниловым по прямому проводу.

Раупах. Львова с вами не было?

Керенский. Он опоздал, но приехал. Когда мы спускались по лестнице, он поднимался навстречу. Поэтому я потом зачитал ему весь разговор по ленте, чтобы он мог подтвердить его.

Раупах. Разговор велся от вашего имени или от имени Львова?

Керенский. Он сказал мне, что, возможно, немного опоздает, но поскольку Корнилов уже около двадцати минут находился у телеграфного аппарата, я больше не хотел ждать и задавал вопросы, якобы от нас обоих.

Раупах. А почему вы сочли необходимым говорить от имени вас обоих? Какова была причина этого? Может, было удобнее вести разговор с Корниловым таким образом?

Керенский. Потому что Львов пришел ко мне от имени Корнилова. Он сказал, что действовал по указаниям Корнилова. Поэтому и было устроено так, что мы вместе вели разговор. Когда мы спускались вниз, Львов подошел и спросил: «Ну, Александр Федорович, я оказался настоящим другом? Я не обманул вас». – «Не обманули», – ответил я.

Раупах. Это было после разговора с Корниловым?

Керенский. Да. И после этого мы вместе приехали сюда.

Раупах. Здесь, в присутствии Балавинского…

Керенский. Здесь, в присутствии Балавинского, Львов повторил все существенные пункты нашего разговора в течение дня. И больше значения я придал не отдельным словам Львова, но тому факту, что я должен пригласить кого-нибудь. Чтобы тот смог засвидетельствовать возбужденное состояние Львова и подтвердить, что тот считает дело исключительно важным.

Колоколов. А Львов знал, что присутствует Балавинский?

Керенский. Нет.

[Только сейчас, вспоминая всю кампанию, которая проводилась против меня обоими крайними крылами, которые наживали себе капитал на деле Корнилова, я могу оценить огромное значение того факта, что 26 августа в водовороте событий я сумел понять необходимость как-то подстраховать и защитить себя. Могу представить, что могло бы произойти, если б мой разговор со Львовым, который он считал совершенно «приватным», не был бы услышан живым, хотя и невольным свидетелем, хорошо известным публичным человеком.]

Глава 3
Ликвидация восстания. Роли различных персонажей

Параграф 21

Председатель. Кому и в какой последовательности вы передали предложение Львова и разговор с Корниловым по телеграфу; и после того как вы прочитали ленту и записку, были ли какие-то возражения со стороны ваших коллег?

Керенский. Все было так: мы возвратились из аппаратной, состоялся второй разговор со Львовым, затем я приказал его арестовать. К этому времени мы объединились, насколько я помню, с Некрасовым, Вырубовым, Балавинским; я не уверен, был ли там Терещенко. За столом было занято несколько стульев, но не могу точно сказать, кто там присутствовал. Савинков пришел позже.

Председатель. Ни один из этих господ, ознакомившись с лентой, не возразил вам по этому вопросу?

Керенский. Я вспоминаю, что Савинков предложил немедленно переговорить с Корниловым по прямому проводу.

[Я также хорошо помню, что тогда отказал в просьбе Савинкову. Я отказался потому, что, по мнению Савинкова, долг Временного правительства состоял в том, чтобы использовать любое средство для мирного решения «конфликта», который должен остаться неизвестным. Сам я полагал, что это не «конфликт» между двумя равными партиями, но преступление; его непременно нужно было урегулировать мирными средствами; однако не переговорами с виновным генералом, но волей Временного правительства, которому главнокомандующий, потерявший доверие, должен немедленно подчиниться. С того момента, как разговор с Корниловым убедил меня в его плане, никто и ничто не смогло бы заставить меня изменить эту точку зрения.

Мысль о том, что Львов «устраивает вокруг этого суету» и что все это дело – «недоразумение», сделалась популярной на следующий день – 27 августа. Савинков сам сообщил Филоненко по прямому проводу утром 27-го: «Мне очень жаль говорить вам, что вы плохо информированы: генерал Корнилов подтвердил заявление своего посланника в разговоре с А.Ф. по аппарату Хьюгса. Решение сейчас принято». И вечером 26-го Савинков предложил направить на фронт телеграмму в особое соединение, которое он считал достаточно «надежным», чтоб выступить с маршем на Ставку. Информация, которая прибыла из Ставки ночью 26–27 августа, только усилила нашу тревогу. Примерно в час ночи Филоненко отправил довольно путаное сообщение по аппарату Хьюгса своим «шифрованным» языком о том, что высоты (Корнилов) меняют руки; что отважные генералы собираются нападать; что между Геркулесовыми столбами (Керенским и Корниловым) должен состояться танец; что некоторые великие люди должны встретиться в Ставке и так далее; из всего этого послания можно было сделать один определенный вывод: в Ставке что-то происходит. То, что происходило, теперь можно описать следующим образом: в зависимости от результатов миссии Львова Корнилов в своем кабинете обсуждал окончательное решение о форме диктатуры. Были изучены два плана; согласно одному, Корнилов должен был быть единственным диктатором, и Совет министров должен был подчиняться ему; согласно другому – создавался Совет национальной обороны с Корниловым во главе, в то время как Совет министров должен был получать инструкции от Совета национальной обороны. Второй план был одобрен, а диктатура одного человека отвергнута. Кем? Господами Завойко, Аладиным и Филоненко. Честь отказа от диктатуры одного человека была приписана Филоненко!

Урегулировав с помощью «высококвалифицированных» советчиков форму правительства, Корнилов в той же компании составил список своего кабинета, обсудив детали программы. Наконец, получив сообщение о моем «согласии» сдать Временное правительство без борьбы, Корнилов «со вздохом облегчения» поспешно направил телеграммы своим фаворитам – Милюкову, Родзянко, Маклакову и другим, чтобы они немедленно прибыли в Ставку «в свете опасного состояния дел». Таково было «недоразумение» относительно того, что происходило в Ставке.

Тем не менее на следующий день, 27 августа, после разговора Савинкова с Корниловым около шести часов вечера, по Петрограду распространилась версия о том, что Львов просто «создал вокруг этого суету» и что возникло «недоразумение». Эта версия нашла много энергичных сторонников. Тот же Савинков, настаивая на том, чтобы Филоненко уехал из Ставки, говорил ему на следующее утро: «Поверьте мне, я лучше информирован, чем вы, вы не знали о многих вещах так же, как я, когда в последний раз находился в Ставке». Однако после своего разговора с Корниловым Савинков прибывает около восьми вечера в Зимний дворец и настаивает на необходимости «попытаться разобраться в недоразумении и вступить в переговоры с генералом Корниловым». Несмотря на тот факт, что в ходе этого разговора Корнилов заявлял, что отказался дать команду, он признал, что отправил Львова, чтобы тот сделал заявление о диктатуре. Вместе с тем он сказал, что это заявление было якобы ответом на мое предложение. Что же это было за «недоразумение», которое сделало желательным переговоры? Главнокомандующий всех действующих полевых армий, который сообщает правительству о немедленном провозглашении своей диктатуры, ни одним правительством ни на минуту не может быть оставлен во главе армий. В то же время генерал, который при таких обстоятельствах отказывается уйти со своего поста, явно совершает тяжелейшее преступление против государства. Для тех, кто сейчас буквально воспринимает слова Корнилова и, соответственно, считает меня сообщником, я скажу, что любые переговоры должны были проводиться не со мной, но с Временным правительством, у которого следовало просить ордер на мой арест.

Те, кто полагает, что генералом Корниловым была совершена bona fide[24]24
  Настоящая (лат.).


[Закрыть] ошибка, могли придерживаться такого мнения до момента, пока Корнилову дали ясно понять, что Львов не имел никаких поручений от меня к генералу Корнилову и не мог иметь их.

В любом случае, если до 27 августа было возможно поверить, что генерал Корнилов совершает настоящую ошибку, то невозможно отрицать, что поступок его был преступлением. И следовательно, любые переговоры Временного правительства с действующим преступно человеком были бы вне закона. Следует признать, что были причины снисходительно обойтись с ним на том основании, что его «ошибка» была совершена при смягчающих обстоятельствах. Это была единственная причина, почему я счел для себя возможным выслушать Савинкова и других, выступавших в пользу переговоров 27 августа, ибо я понял это так, что они признают настоящую ошибку Корнилова. Я предложил, чтобы они сами «вели переговоры» с генералом Корниловым, то есть я попросил их использовать все их влияние на генерала, чтобы побудить его подчиниться Временному правительству пока не поздно, пока его действия не привели к слишком серьезным последствиям лично для него и помимо всего для государства. Однако я считал недопустимым позволить проведение каких бы то ни было pourparlers[25]25
  Переговоры (фр.).


[Закрыть] между Корниловым и Временным правительством. Я не мог даже позволить какой-либо задержки в принятии необходимых мер в отношении генерала Корнилова. По моему мнению, лишь немедленные и решительные действия могли воспрепятствовать дальнейшему развитию событий и спасти Россию от кровопролития.

Очевидно, те, кто искренне верил, что все беды были вызваны тем, что Львов ввел в заблуждение Корнилова, склонялись к переговорам только до утра 27 августа, то есть до того дня, когда была опубликована прокламация Корнилова о «великой провокации» и «миссии Львова». С этого момента исчезли все возможные сомнения: опасные намерения были налицо, стало ясно, что любая возможность переговоров исчезла. Когда Савинков к утру 28 августа узнал о том, что Корнилов отказался расстаться с властью, арестовал Филоненко и направил Дикую дивизию в вагоне для кавалерийских войск, назначив Крымова командовать ею, то есть нарушил свое обещание, то даже он, Савинков, понял, что при «таких обстоятельствах» невозможно вступать в переговоры с генералом Корниловым. На следующий день, 29 августа, Савинков, как военный губернатор Петрограда, издал воззвание к жителям столиц, которое начиналось словами: «В опасный час, когда враг прорвался через наш фронт и когда пала Рига, генерал Корнилов попытался дискредитировать Временное правительство и революцию и примкнул к рядам врагов».]

Керенский. В ту ночь, когда я зачитывал Временному правительству оба документа (лента разговора с Корниловым и «пункты» Львова), один за другим, насколько я помню, никаких возражений не возникло.

Председатель. Значит, после этого собрание было назначено в ночь с 26 на 27 августа, когда…

Керенский. Собрание Временного правительства уже предварительно было назначено на эту ночь. На встрече я доложил обо всех обстоятельствах довольно подробно – о визите Львова и всех последующих событиях. Затем я сделал предложение… Мое предложение сводилось к тому, чтобы генерал Корнилов передал власть, и больше ни к чему другому.

Параграф 22

Председатель. А разве вы не предлагали другим министрам или министры не предлагали вам, что в свете обстоятельств, в свете очевидного переворота вам нужно предоставить особую власть – неограниченную власть, чтобы сражаться с контрреволюцией?

Керенский. Да. Хотя точных слов я не помню. Не думаю, что я сказал именно так, но я указал, что необходимо, чтобы у меня была определенная свобода действий. По моему мнению, это было обязательно.

Председатель. Следовательно, Временное правительство уже в ночь с 26 на 27 августа имело дело с проблемой восстания, о котором мы сейчас говорим?

Керенский. Я не помню, упоминалось ли слово «восстание». Мы в общих чертах говорили о крайне серьезной ситуации, о явных фактах несоблюдения субординации Корниловым, о попытке сбросить Временное правительство.

Я забыл сказать, почему «они» желали, чтобы я поехал в Ставку. Львов несколько раз говорил, что они считали крайне важным, чтобы имела место законная передача власти, чтобы не было захвата власти, но чтобы было официальное решение Временного правительства передать ее. «Они», похоже, особенно подчеркивали это. Львов, по крайней мере, три раза заострил внимание на этом пункте и настойчиво повторял, что они придают крайне важное значение тому, чтобы Временное правительство решило передать власть и чтобы все было сделано в совершенно законной форме.

Раупах. Скажите нам, пожалуйста, а не была ли сдача портфелей министрами на заседании той ночью вызвана попыткой предоставить вам больше власти, чтобы сражаться с восстанием?

Керенский. Положение было такое сложное! Взаимоотношения внутри Временного правительства уже были довольно напряженные, в то время как сейчас, при вновь возникших обстоятельствах, необходимые шаги едва ли можно было предпринять поспешно. Правительству не хватало сплоченности и солидарности. Больше всего смущала «полярность» Кокошкина и Чернова. Эти два элемента едва ли могли действовать совместно или даже оставаться рядом в такой момент.

[Границы власти, полученной мною у Временного правительства накануне 27 августа для подавления мятежа Корнилова, были сформулированы в моем послании к народу, изданном в тот же день, 27 августа: «Временное правительство находит необходимым ради спасения страны и республиканского порядка наделить меня властью принять срочные и решительные меры, чтобы погубить в зародыше любые попытки захватить высшую власть в государстве и права, завоеванные революцией для своих граждан. Я принимаю все необходимые меры для сохранения порядка и свободы в стране». Этот текст подтверждает, что в ночь накануне 1Л августа я не получил «всей полноты власти», но лишь определил силы для решения определенной проблемы, а именно: быстрой и наименее болезненной «ликвидации» корниловского движения. Если тогда, после почти мгновенного подавления восстания, наступил бы период «квинквирата» – правления, состоящего из пяти человек (так называемого директората), то такая форма правительства меньше всего соответствовала бы моему желанию, при том, что такая концентрация власти, какая сложилась 27 августа, казалась мне совершенно необходимой. Вступая в борьбу с заговором, направляемым волею одного человека, государство должно противостоять этой воли властью, способной к быстрым и решительным действиям. Ни один коллегиальный орган не может выступать как такая власть, и тем более если он представляет собой коалицию.

Удар, нанесенный Корниловым, был нацелен на само соединение сил, которые правили страной, на Временное правительство, и не мог не укрепить центробежные элементы внутри оного. Временное правительство переживало такой же кризис, как в период 3–5 июля; единственная разница состояла в той роли, которую играли политические партии (правые и левые), – роль эта теперь стала противоположной по сравнению с прежними. Борьба с Корниловым должна была вестись во имя всего народа и с его участием. А правительство должно было действовать только как общая власть народа, не примыкая к правому крылу для соглашения с восставшими и не склоняясь к левому крылу для сражения с целыми группами и классами населения под предлогом подавления контрреволюции. Насколько мы можем судить, Временное правительство выполнило свою задачу концентрации власти. В любом случае оно не пролило ни капли крови и не позволило принести ни одной лишней жертвы, не отступило ни на один шаг от клятвенных обещаний править во имя общих интересов всего государства.

Таков был мой точный ответ на риторический вопрос, заданный мне 5 сентября на демократической конференции Д.Г. Церетели: «Когда в момент броска Корнилова для того, чтобы иметь развязанными руки против него, того, кто двигался на революционный Петроград с диктатурой, глава правительства почувствовал необходимость (но только в этом особом случае) противопоставить Корнилову революционную власть одного человека, был ли он прав или нет?» На этот вопрос сам Церетели немедленно ответил, что, по его мнению, «он был не прав». Он думает, что «фактически только союз всей демократии в тот момент, безраздельный союз правительства и всех его представителей в демократии мог на самом деле спасти революцию».

Но если они спасли ее, что тогда было неправильно? Почему тогда Церетели не только говорил обо мне, что «во время его правления он совершал ошибки», но также и счел возможным заявить: «Пусть демократия сама обвиняет себя, если на такой высоте ее представитель повернет голову и свернет шею». (Смех.) Каким образом «поворот моей головы» мог стать очевидным? Разве я сам склонялся к тому, чтобы между 27 и 30 августа броситься в руки экстремистов и развернуть, при поддержке Советов, кампанию против всей России, жившей вне Советов, подтверждая таким образом полноту своей власти путем ужасов гражданской войны? Или заключалось ли это в том, что, оставаясь представителем всей демократии, всей свободной и преданной свободе России, я не появился в ночь накануне 28 августа перед Центральным исполнительным комитетом Советов рабочих и солдатских депутатов, чтобы «безраздельно соединиться» только с одной частью демократии, пусть даже весьма влиятельной? Разве не ясно каждому, что, если бы моя голова действительно пошла бы кругом, я смог бы восстановить в России тиранию на два месяца раньше (чем она пришла на самом деле) на этом самом Центральном исполнительном комитете в ночь перед 28 августа, прикрываясь паролем: «Вся власть Советам»? Или, вероятно, поворот моей головы проявился бы в том факте, что на следующий день после бескровного разрешения Корниловского мятежа я настоял на возобновлении работы Временного правительства как целого. Но мне помешали выполнить мое желание лишь помехи извне, которые вынудили меня сдерживаться три недели, стиснув зубы при виде того, как государство разрушается, а революция гибнет, просто из-за того, что победа всей России, о которой все думали, была полностью и исключительно приписана Совету рабочих и солдатских депутатов. А они (воображаемые победители!) все время готовились к тому, чтобы диктовать свои условия России и правительству! Нет, вино победы не бросилось мне в голову; хотя, если хотите, голова у меня действительно шла кругом, но только из-за моего осознания того, что, несмотря на все искушения, я оставался трезвым до последнего, хотя и в полном одиночестве. Я был одинок с самого начала восстания, когда из-за поведения Милюкова и газеты «Речь» левые начали охоту на всю партию конституционных демократов, а «Известия» Центрального исполнительного комитета требовали устранения представителей этой партии из правительства. Тогда я был единственным, кто сказал, в чем позже Церетели тщетно пытался убедить демократическую конференцию: «Нельзя подходить к политическим течениям с критериями уголовного кодекса». И «когда вам говорят, что вы должны определить степень участия отдельных людей или организаций и что участие обязывает вас отстранить от политической деятельности целую политическую партию, состоящую из чужеродных элементов, значит, говоря политическим языком, проблема поставлена неправильно».]

Раупах. Выходит, что с того момента, когда вам были переданы портфели, вы решили, что полнота власти принадлежит вам?

Керенский. Нет, я так не считал, и поэтому отказался принять отставку. Проблема просто состояла в том, чтобы создать такие условия, которые позволили бы действовать быстро и решительно и сделали бы возможным в случае необходимости совершить перегруппировку внутри Временного правительства. Это привело к тому, что отношения с некоторыми кадетами среди министров стали несколько напряженными. Впрочем, определенные соответствующие различия в наших и их отношениях к событиям говорили сами за себя. Большинство министров продолжали выполнять свои функции, и в конечном итоге все они вносили вклад в подавление восстания. Только очень маленькая группа министров, два человека, не более, подняла вопрос об отставке достаточно формально и решительно устранилась от всяческих контактов с Временным правительством. Они подчеркивали, что больше не являются министрами. Я постоянно пытался внушить им, что они сами подали в отставку, поскольку я не принял отставку членов Временного правительства.

[Чернов тогда тоже немедленно подал в отставку и вышел из состава Временного правительства, однако он энергично участвовал в подавлении восстания; он проехал по всем позициям вокруг Петрограда и издал свое воззвание в «Сельском министре», который в то время сделался известным органом. В настоящее время, когда в России или, скорее, в Московии «рыцари разоблачений и казней» рвут и мечут, я считаю своим долгом подчеркнуть тот факт, что поведение тех двух министров-кадетов ни в коем случае не было типичным. Другие министры – конституционные демократы – остались с большинством Временного правительства. Еще меньше выводов можно сделать из поведения двух членов правительства относительно настроений всей кадетской партии в то время. Нам надо смотреть на факты и помнить, что случилось с 3 по 5 июля. Тогда все было то же самое, но vice versa[26]26
  Наоборот (лат.).


[Закрыть]. Попытка восстания тогда также происходила с участием элементов, враждебных коалиции, только тогда это были левые элементы. Тогда также было необходимо принимать быстрые и решительные меры, и тогда тоже были колеблющиеся, но на противоположном крыле Временного правительства. Эти колебания продолжались до раскатов грома, которые гремели под Калушем и Тарнополем, но не достигли Петрограда. Теперь, как и тогда, никто не одобрил «способ действий»: в обоих случаях была полная солидарность по этому вопросу между обоими крылами Временного правительства.

В обоих случаях вопрос заключался лишь в способе борьбы с мятежниками, то есть нужно ли действовать решительно или искать пути к примирению. Подобно тому как 3–5 июля для людей, которые были совершенно незнакомы с социал-максималистским менталитетом, простые колебания в необходимости решительных мер казались преступлением. И так же после 26–30 августа «предателями революции» были названы те, которых оскорбляли, называя людьми, слишком приблизившимися к чувствам «корниловцев», или теми, кто слишком хорошо понимал мотивы деятельности последних. Обе эти партии, в свою очередь, не смогли «разглядеть леса за деревьями»; увлекшись личными чувствами, они проглядели государство, ту страшную опасность, которая в равной степени таилась в большевизме и в корниловщине. В обоих случаях позиция членов правительства, которые прекрасно понимали мотивы преступных движений, была тем более сложной, потому что внутри их партий, и левых и правых, максимализм уже нашел весьма действенный отклик. Давайте вспомним Камкова или Мартова в дни с 3 по 5 июля и Милюкова или Струве в дни корниловского движения.

Недостаток остроты на краях составлял как силу, так и слабость коалиционного правительства; он составлял силу столько времени, пока государственная сознательность преобладала над классовыми и групповыми интересами, но стала слабостью, когда сознательность эта исчезла.