Текст книги "Прелюдия к большевизму"

Председатель. А у вас не было разговора в отношении создавшегося положения с Терещенко, Дутовым, Карауловым и Савинковым?

Керенский. Эти разговоры не имели никакого отношения к моей телеграмме от 27 августа. Насколько я помню, Дутов и казаки прибыли ночью того дня.

Председатель. Так и было.

Керенский. Они прибыли с намеком, что хотели бы поехать в Ставку в качестве посредников, чтобы попытаться наладить отношения с Корниловым. Я повторил, что дам им требуемое разрешение. Однако на следующий день, 28 августа, со стороны Корнилова последовал не только открытый акт неповиновения, но и заявление о том, что мы – Временное правительство – германские агенты. Я отказал дать разрешение казакам отправиться в Ставку, сказав, что при создавшихся условиях никакое посредничество или поездки для улаживания дел невозможны, поскольку проблема перешла в совершенно иную стадию. Казаки были сильно возбуждены и сожалели о том, что я сначала позволил им выехать в Ставку, а потом отменил разрешение. Я все время отвечал им, что в этот промежуток времени положение изменилось коренным образом.

[В целом в августе поведение Совета казачьих войск было довольно провокационным; в те дни его члены и особенно председатель с трудом удерживались от того, чтобы не выплеснуть наружу свои истинные мнения и намерения. Мне пришлось говорить с ними довольно резко, тем более что я мог противопоставить их политическим заявлениям нрав казаков на фронте, которые после того, как Советом казачьих войск была выдвинута резолюция о возможности смещения Корнилова, возражали против политики Совета. Когда позднее, 29 и 30 августа, одна депутация за другой прибывала ко мне из объединений 3-го казачьего полка, я в первый раз получил возможность убедиться в необычайном преувеличении идеи о каком-то особом союзе между высшими и низшими чинами в казачестве. Я смог еще раз в этом убедиться через мой собственный опыт в Гатчине. Когда туда прибыла делегация Совета казачьих войск и начала, помимо прочего, действовать против меня, как «предателя» Корнилова, казаки не имели успеха среди рядовых и младших офицеров полка, но, напротив, обнаружилась благодатная почва для большевиков-пропагандистов, которые также агитировали против меня, но сосредотачивали свое внимание на совершенно других вопросах. В конце концов, после того как большевики решили «доставить» меня Дыбенко, они намеревались заодно арестовать и своих же офицеров. Следовательно, я ничуть не удивился, когда до меня дошли печальные новости о сражении на Дону против московских большевиков.]

Раупах. А как насчет предложения Якубовича, Туманова, Савинкова и Лебедева пойти на компромисс?

Керенский. Я не помню никакого разговора с Якубовичем и Тумановым. Что же до Савинкова, с ним состоялся разговор о том, чтобы предоставить возможность обговорить этот вопрос со Ставкой по прямому проводу, уже вечером 26 августа.

Раупах. Но после этого разве он не говорил, что это еще возможно?

Керенский. Ему дали возможность говорить по прямому проводу, что он и делал на протяжении всего дня. Однако, когда пришла телеграмма Лукомского, о которой вы, вероятно, помните, и Савинков прочитал ее, он сделал мне заявление насчет того, что ссылка на него – клевета и что он никогда не проводил и не мог проводить переговоры от моего имени. Он сделал такое же заявление Корнилову по прямому проводу.

Раупах. Не послужил ли тот разговор причиной того, что Савинков указал, что была некая возможность…

Керенский. Это было той ночью.

Раупах. После разговора по прямой линии?

Керенский. Возможно. Я не помню.

Раупах. Я особенно желаю прояснить вопрос относительно всех упомянутых людей.

Керенский. Это были люди разного рода; их следует разделить на две группы. Что касается казаков, они просто беспокоились о том, чтобы вовремя добраться до Ставки. Я не сомневаюсь, что среди таковых находились люди, которые, как, например, Милюков, были убеждены, что победа будет за Корниловым, а не на стороне революции.

Раупах. На стороне «реальных сил»?

Керенский. Как я раньше говорил, всех этих людей нельзя сваливать в одну кучу. Что до Якубовича и Туманова, я не помню, чтобы говорил с ними. Вероятно, они тоже говорили со мной, но эта беседа, наверное, была настолько несущественна, что я ничего о ней не помню. Я знаю одно: когда я спросил, как так получилось, что я не видел ни Туманова, ни Якубовича, мне кто-то сказал, я точно помню, что все это дело так сильно подействовало на Туманова, что он находится в крайне подавленном состоянии. Я думаю, что Якубович пришел позже, и, если не ошибаюсь, я попросил его пригласить несколько человек, чтобы помочь организовать оборону. Между тем я отчетливо помню предложение Савинкова говорить по прямому проводу 27 августа и потом визит Милюкова 29-го. Впоследствии на собрании Временного правительства, когда мы обсуждали этот вопрос, я думаю, уже накануне разрешения кризиса, часть Временного правительства высказалась за необходимость компромисса в свете «корреляции сил» и необходимости избежать волнений. Некоторые возражали, что это неминуемо укрепит позиции большевиков. Проводились разные разговоры, но в другой связи – в связи с оценкой корреляции сил. Я стоял на определенной позиции, что не существует двух партий, но только Временное правительство и генерал, нарушивший свой долг.

Была еще группа лиц, выражавшая часть общественного мнения, которые считали, что существуют две партии с равными правами бороться за власть; вести друг с другом, так сказать, мирные переговоры и призывать к посредничеству. Я придерживался мнения, что такой курс нанесет решающий удар идее революционной власти и объединению, которое она учредила с начала революции. Следовательно, я не мог принять точку зрения о двух лагерях, ведших переговоры через посредников, принимая во внимание, что нарушу клятву, встав на такой курс.

Раупах. А не было предложения провести переговоры в свете возможности такого непонимания?

Керенский. Савинков внес такое предложение вечером 26-го.

Раупах. После разговора на телеграфе. А как насчет Терещенко и Лебедева?

Керенский. Я не помню таких вещей в отношении Лебедева, скорее, наоборот… Лебедев очень подозревал Филоненко в участии в этом деле; а уход Филоненко был, справедливости ради говоря, вызван передачей Лебедевым некого разговора, который имел место в штабе в ночь, когда Филоненко прибыл из Ставки. Что же до Терещенко, то он одно время действительно выступал за соглашение. На самом деле он даже сказал на одном собрании Временного правительства, что дело должно быть урегулировано таким образом, что и Керенский, и Корнилов должны быть устранены, и таким образом, обе партии будут умиротворены взаимной жертвой.

Шабловский. Кто разработал проект воззвания к региональным комиссарам в провинции: на нем была ваша подпись?

Крохмал. Простите, кто составил сообщение от 27 августа?

Керенский. Не помню.

Шабловский. А обращение к провинциальным комиссарам?

Керенский. Я не могу и об этом сказать.

Шабловский. Нас интересует участие Некрасова; разве оно не было составлено им?

Керенский. Что вы имеете в виду под «участием Некрасова»? Он ни в чем особенно не участвовал.

Шабловский. Мы спрашиваем об этом на основании газетного абзаца, в котором говорится, что Временное правительство было готово воздержаться от отправки телеграммы, объявляющей о заговоре, но Некрасов поторопился и отправил ее вопреки мнению правительства и таким образом поставил последнее перед свершившимся фактом.

Керенский. Я не помню. Я припоминаю, что телеграмму, отправленную по беспроводному телеграфу, задержали просто потому, что мы считали, что не должны чрезмерно будоражить общественное мнение и чувства.

[Роль Некрасова! Это одно из самых злонамеренных измышлений в деле Корнилова. В показаниях почти каждого расположенного к Корнилову свидетеля можно найти некоторые ссылки на участие Некрасова – этакого злого гения премьера, «который легко поддается постороннему влиянию». Здесь Некрасов составляет, без ведома правительства, телеграмму, «которая делает все дальнейшие переговоры невозможными»; там он приказывает по собственной инициативе снять рельсы по дороге к подразделению Корнилова; потом выдвигается в качестве безответственного советчика и т. д. Я сам читал в одной из прокорниловских газет, как Некрасов «разрушил возможность соглашения между Керенским и Корниловым». Пассажи в таком стиле появляются постоянно. Разумеется, все это чистейшие выдумки, и сам Некрасов был совершенно прав, когда доказал, что все руководящие указания исходили от меня и что ничто важное не могло быть предпринято без меня. И все же нет дыма без огня: Некрасов на самом деле многое сделал для того, чтобы как можно быстрее покончить с движением генерала Корнилова. Этого корниловцы не смогли простить ему! Они мстят Некрасову потому, что он как заместитель премьер-министра, так сказать, мой ближайший помощник в верховном управлении государством, выполнял в те тревожные дни общей неуверенности свои обязанности в высшей степени сознательно и на редкость энергично. Они отомстили ему за то, что он помогал мне. Я оставляю в стороне соображение, что даже как простой гражданин Некрасов должен был внести вклад в быстрое подавление восстания, даже помимо его непосредственных обязанностей. Корниловцы, наверное, некоторым образом смягчили бы свое отношение к нему, если бы знали, что был час, когда рядом с собой я не видел даже Некрасова!

Но почему роль Некрасова, который ускорил подавление неповиновения, должна так сильно интересовать следственную комиссию, для меня не совсем ясно. Я не желаю признавать, что любая энергичная деятельность в подавлении мятежа должна интересовать некоторых членов следственной комиссии больше, чем сам мятеж.

Бессовестную травлю, начатую в разных корниловских публикациях против всех тех, кто привел Корнилова к коллапсу, можно увидеть из самого способа, которым «Новое время» от 10 октября сообщало о моем допросе следственной комиссией, изначальные подробности которого сейчас предстают перед глазами читателя. Процитирую несколько характерных выдержек из версии «Нового времени». После вступительных замечаний насчет того, что «А.Ф. Керенский часто сам принимал участие в допросах свидетелей» (что является абсолютной ложью), эта газета следующим образом пишет о моих показаниях:

«Сначала он дал краткие разъяснения, в сжатой форме передавая весь ход своих переговоров с генералом Корниловым. Эти разъяснения между тем вызвали ряд дополнительных вопросов. Один из членов следственной комиссии проявил интерес в вопросе, наделил ли премьер-министр В.Н. Львова полномочиями вести переговоры со Ставкой? А.Ф. Керенский ответил утвердительно (?!). Также премьер подтвердил (?!), что Львов не присутствовал на переговорах по аппарату Хьюгса 26 августа, и объявил, что в свете важности этого вопроса для государства он прибег к такому трюку (?). Керенскому задали ряд вопросов о причине отставки нескольких министров и о давлении (?), оказываемом на премьера в этом деле его бывшим заместителем Некрасовым. В целом следственная комиссия сосредоточила свое внимание главным образом на роли Некрасова. Премьера спросили, кто был автором хорошо известного воззвания А.Ф. Керенского к народу относительно выступления генерала Корнилова, которого описывали как негодяя (?), предателя (?) и изменника (?). А.Ф. Керенский утверждал, что автором этой телеграммы был Н.В. Некрасов (?!). Один член следственной комиссии подробно допросил (?) о вмешательстве Некрасова в чисто военные вопросы и о давлении, которое он оказывал на решение вопросов о созыве членов Верховного командования армии».

Такая смесь извращения правды и неприкрытой лжи была предложена читателю в качестве отчета о моем допросе. Для того чтобы глубоко оценить редакторскую работу «Нового времени» и аналогичных газет, следует помнить, что, пользуясь преимуществами надежных источников, корниловские газеты имели в распоряжении все документы следственной комиссии почти в день их составления. К сожалению, я слишком поздно узнал о том, кто обеспечивал их такими источниками.]

Председатель. А что насчет Крымова и подразделения 3-го корпуса? Были ли отданы приказы остановить его, разрушить дороги и т. д.? Было ли это вызвано некоторыми документами или лишь предположением, что под всем этим мало оснований? Совершил ли Крымов какой-нибудь акт открытого неповиновения приказам штаба?

Керенский. Как я уже говорил, Крымов участвовал в мятеже, к которому присоединился вместе с маленькой группой офицеров, с вполне определенными намерениями. Я припоминаю небольшой инцидент: когда Крымов застрелился, офицер, имени которого я не помню, думаю, это был Багратуни, заметил: «Теперь все следы уничтожены». Крымов не выносил приказа остановить продвижение и продолжал идти вперед.

Шабловский. Если такие приказы были отданы, значит, они были сделаны на основании некоторых документов?

Керенский. Да, были сообщения о нахождении объединений, о которых идет речь. Главную роль в этом случае сыграли железнодорожники, которые докладывали о малейших передвижениях.

Параграф 25

Шабловский. А о чем конкретно доложил Филоненко по прибытии из Ставки?

Керенский. Приезд Филоненко в Петроград был не до конца понятен мне. Я не знаю настоящей причины его приезда. Он ни о чем мне не докладывал, пока я сам не вызвал его в Зимний дворец. Ночью я послал его в районный штаб. Как только Филоненко появился там, Савинков намекнул мне, что он желал бы получить его в качестве ближайшего помощника по обороне Петрограда. Я возразил, но в конечном итоге согласился на это, поскольку я решил, что главный распорядитель операции может выбирать себе в помощники кого угодно под свою ответственность. Однако на следующий день стало известно, что Филоненко проводил весьма неуместные переговоры с генералом Корниловым. Тогда я вызвал его сюда, и он признался в характере разговора, который между ними состоялся. Между тем Савинков начал делать ряд смягчающих комментариев. Должен сказать, что Савинков – весьма доверчивый человек, и если он когда-нибудь в кого-то поверит, то долгое время не замечает в этом человеке никаких недостатков. Вот что рассказал мне Филоненко: Корнилов спросил у него, не будут ли ему препятствовать, если он объявит себя диктатором. Филоненко ответил, что он против личной диктатуры, и отказался поддерживать Корнилова. Тогда последний предложил ему «коллективную» диктатуру, которая будет состоять из Корнилова, Керенского, Филоненко и Савинкова. На это Филоненко ответил, что он готов примкнуть к такой комбинации.

Я решил, что этот разговор недопустим сам по себе, не говоря уже о том факте, что любой может предположить, что Филоненко имеет какие-то причины, чтобы говорить так, поскольку он является представителем правительства у Верховного главнокомандующего. Следовательно, я нашел, что невозможно дольше задерживать его на службе. Сначала я даже хотел арестовать Филоненко, но позднее отозвал приказ ввиду позиции, которую по этому вопросу занял Савинков. Я решил, что это можно сделать позже с таким же успехом, и ограничился пока тем, что приказал ему немедленно освободить свой пост.

[Филоненко прибыл в Петроград из Ставки в ночь на 28 августа. Рано утром 29-го ко мне зашел В.Т. Лебедев (бывший заместитель министра морского флота, которого я 28 августа назначил помощником генерал-губернатора Петрограда). Он казался сильно встревоженным и сказал мне, что вместе с полковником Багратуни (начальником штаба Петроградского военного округа) слышал, как Филоненко в разговоре с Савинковым использовал совершенно недопустимые фразы. Я приказал арестовать Филоненко. Вскоре после этого мне позвонил Савинков и попросил меня либо арестовать его вместе с Филоненко, либо допросить обвинителей Филоненко в присутствии нас обоих. Тогда я распорядился, чтобы Лебедева, Багратуни и Филоненко вызвали в мой кабинет, где все они появились примерно в 11 утра. Продолжение, которое я процитирую, – из самого точного рапорта, сделанного В.Т. Лебедевым в газете «Воля народа» № 145:

«А.Ф. Керенский обратился к нам следующим образом: «Я собрал вас вместе, господа, по следующей причине: В.Т. Лебедев сказал мне, что в его докладе Б.В. Савинкову М.М. Филоненко использовал следующую фразу: «Но я продолжал защищать наш план: Корнилов и Керенский как два столпа диктатуры». Вы это подтверждаете, полковник Багратуни?»

«Да, я подтверждаю это», – ответил полковник Багратуни.

«А вы, М.М. Филоненко?»

«Да, я сделал такое замечание».

Затем М. Филоненко рассказал, что после прибытия В.Н. Львова он обсуждал с Корниловым план диктатуры в форме Совета обороны, составленного из следующих людей: генерал Корнилов, А.Ф. Керенский, Савинков и он. Он обсуждал этот план, чтобы противодействовать вероятности единоличной диктатуры Корнилова, которая в противном случае стала бы неизбежной. Премьер был совершенно ошеломлен таким признанием.

«Как могли вы, верховный комиссар Временного правительства, вести такие переговоры с Корниловым! Кто уполномочил вас делать это? Генерал Корнилов теперь и в самом деле может сказать, что его косвенно ввели в заблуждение».

Филоненко пытался доказать, что он выдвинул свой план в противовес планам заговорщиков; что нельзя было терять время и, наконец, что этот разговор велся в духе частных отношений и личной дружбы.

«Для генерала Корнилова вы были верховным комиссаром, и этот ваш разговор был разговором между верховным комиссаром и Верховным главнокомандующим. Вы появились перед генералом Корниловым как представитель Временного правительства, которое, между прочим, не уполномочивало вас делать какие-либо заявления».

Когда Савинков и Филоненко указали, что по сути такой же план Совета обороны был предложен Временным правительством, А.Ф. Керенский ответил: «Никогда, никогда! Поднимался и рассматривался вопрос об образовании Совета обороны (скорее, военный кабинет, а не Совет обороны) внутри самого Временного правительства, для сосредоточения в его руках обороны всей страны, по примеру Англии. Но никогда никому не приходило в голову, что генерал Корнилов, подчиненный Временному правительству, может вообще войти в этот Совет. Между тем вы, будучи комиссаром Временного правительства, обсуждали с генералом Корниловым без ведома правительства планы директората, в который должны были войти три человека, не являющиеся членами Временного правительства: вы сами, Б.В. Савинков и генерал Корнилов. А один человек, который представляет собой часть Временного правительства, а именно я, ничего об этом не знал!»

В результате разговора А.Ф. Керенский сказал, что он рассматривает действия М.М. Филоненко как, мягко говоря, бестактные и что он считает невозможным для последнего продолжать какую-либо политическую работу.

Я со своей стороны заявил, что не считаю поведение М.М. Филоненко в Ставке преступным.

Филоненко согласился подчиниться решению А.Ф. Керенского и отказаться от любого участия в политической жизни страны; в то же время Савинков защищал правильность поведения Филоненко и пытался пояснить его признание таким образом, что А.Ф. Керенский несколько раз поправлял его словами:

«Мы, все трое – я, В.Т. Лебедев и полковник Багратуни, – слышали, что говорил Филоненко. Он сказал нечто совсем другое».

Поскольку Савинков продолжал настаивать на том, что действия Филоненко были правильны, и выражал солидарность с ним, премьер предложил передать все это дело Временному правительству, что, впрочем, Филоненко отклонил, заявив, что он предпочитает подчиниться решению А.Ф. Керенского».

Ближе к вечеру того же дня Филоненко был официально отправлен в отставку. Как я указывал ранее, поведение Филоненко в Ставке используется как одно из трех доказательств моего тайного сговора с Корниловым. Правда, генерал Алексеев прямо сказал, что вопрос о выступлении Корнилова обсуждался с Керенским через Савинкова и Филоненко. Я уже говорил о Савинкове, к которому мне все еще приходится возвращаться; но когда дело касается Филоненко, я думаю, что сцена в моем кабинете служит достаточно убедительным доказательством того, что у меня через Филоненко никаких обсуждений не было, и я больше не буду касаться этого вопроса.

Между тем признание Филоненко очень важно самом по себе, поскольку совпадает с соответствующими показаниями генерала Корнилова и с его хьюгсограммой от 27 августа. Если добавить их к свидетельствам Трубецкого, Лукомского и некоторых других, то можно получить точную картину изменений, которые претерпел план диктатуры в штабе, а также свидетельство того, по чьей инициативе вообще был поднят этот вопрос. Разговор Корнилова с Филоненко о диктатуре состоялся 26 августа. Заявление, касающееся диктатуры, однако, было сделано Корниловым В.Н. Львову 24-го. В тот день Савинкову было дано фиктивное согласие не посылать Крымова с Дикой дивизией в Петроград, и в то же день эта дивизия по специальному приказу и с генералом Крымовым во главе двинулась на Петроград. В соответствии с признанием самого генерала Корнилова в разговоре со Львовым, он объявил о необходимости введения диктатуры по собственной инициативе. О прибытии Львова в Ставку и отъезде из нее Филоненко позже узнал от Завойко и Аладина, которые нанесли ему визит. Из телеграфного разговора от 27 августа по аппарату Хьюгса и из соответствующих показаний Корнилова и Филоненко можно установить, что вплоть до самого вечера 26 августа предполагалось введение единоличной диктатуры Корнилова. В показаниях не было данных ни подтверждающих, ни опровергающих участие Филоненко в каких-либо консультациях по вопросу о диктатуре до вечера 26 августа. Нет никаких указаний и на то, что Филоненко внезапно изменил свою точку зрения на этот вопрос, когда он 26 августа поддержал коллективную диктатуру. Следовательно, Филоненко нельзя признать инициатором введения индивидуальной диктатуры, безотносительно его роли в Ставке. Я думаю, что можно убедиться в полном соответствии с фактами, что вопрос о диктатуре был поднят независимо от Филоненко и что позиция этого вопроса в Ставке не была известна ему в полной мере. К сожалению, консультации генерала Корнилова с Крымовым и другими военными участниками заговора, похоже, до сих пор совсем не разъяснены следствием. В то же время я убежден, что практическая часть этого рискованного предприятия точно обсуждалась с таким умным человеком, как Крымов, и что среди заговорщиков, вероятно, можно найти настоящего инициатора этого дела. Опираясь на материалы, известные мне, я считаю, что самым активным сторонником в Ставке, если не инициатором идеи индивидуальной диктатуры, нужно признать самого Корнилова.

Все обстоятельства последних консультаций о диктатуре, проведенных 26 августа, похоже, указывают на то, что Филоненко, вероятно, сказал правду, когда в моем кабинете утверждал, что только после того, как он оказался перед фактом неизбежного провозглашения единоличной диктатуры Корнилова, он выдвинул контрпредложение о коллективной диктатуре как о меньшем зле. Он говорил правду. В любом случае следствие твердо установило, что этот план возник 26 августа на совещании между Корниловым, Завойко, Аладиным и Филоненко; и исходя из всех данных дела Корнилова, версия Филоненко – единственная из тех, что мне удалось найти, которая дает объяснение этого неожиданного изменения плана действий. Но даже рассказ Филоненко не открывает те мотивы, которые вынудили генерала Корнилова согласиться на такие изменения в форме диктатуры. Не ясно, убедил ли на самом деле Филоненко Корнилова, что его план более целесообразен, или, нуждаясь в тот вечер по той или иной причине в согласии Филоненко, генерал Корнилов лишь на время сделал вид, что Филоненко его убедил. Я скорее предположил бы последнее, потому что едва ли возможно вообразить, что генерал Корнилов не понимал всей абсурдности такого квартета диктаторов, состоящего из Корнилова, Керенского, Савинкова и Филоненко! Я просто думаю, что в тот вечер Корнилов не особенно интересовался формой диктатуры, поскольку он понимал или, по крайней мере, чувствовал, что в день после государственного переворота окончательное решение будет принадлежать ему – тому, кто останется у власти.

Что же до степени участия в заговоре самого Филоненко, то я скорее склонен думать, что он, так же как, например, Лукомский, был втянут в дело в самый последний момент; его поставили перед фактом, и он повязал себя своей хвастливой болтливостью. Впрочем, вполне возможно, что тщательное судебное расследование могло бы раскрыть, что Филоненко был глубоко замешан в заговоре. В любом случае очень трудно выяснить роль Филоненко в Ставке, потому что, с одной стороны, поведение его весьма скользкое, а с другой стороны, отношение к нему в Ставке было весьма изменчивым. То он persona grata у Корнилова, то его едва терпят рядом с ним, то его приказывают арестовать, а то ему дают специальный поезд, чтобы он выехал в Петроград. Как утверждают свидетели, он то нападал на меня, то уверял, что без меня невозможно ни одно правительство. То он настаивал на отставке Лукомского, то обсуждал вместе с ним и Корниловым состав будущего кабинета, в котором требовал для себя пост министра иностранных дел, и лишь на худой конец «соглашался» выступать как министр внутренних дел. Насколько я помню, Лукомский писал, что во всех своих отношениях с Корниловым Филоненко проявлял полное согласие со всеми планами генерала и часто говорил, что идет с ним рука об руку, и в то же время Филоненко в Ставке «не доверяли».

Даже об аресте Филоненко существуют две версии. В соответствии с одной, он сам попросил, чтобы его арестовали, поскольку «как представитель Временного правительства он должен быть на его стороне, хотя он всем сердцем симпатизирует Корнилову». Согласно другой версии, «заметив полную перемену в Филоненко и принимая в расчет обстоятельства, генерал Корнилов объявил, что он задерживает его в Ставке». Что же происходило? Утром 27-го, получив мою телеграмму об отставке Корнилова, в кабинете последнего собрались Лукомский, Завойко, Аладин и Филоненко. Они обсуждали создавшееся положение, когда в ходе разговора Филоненко заявил, что ему нужно выехать в Петроград, куда он был вызван. Завершив разговор, Корнилов и Лукомский покинули кабинет и вместе вышли. Сразу же после этого из кабинета в вестибюль вышел Завойко и сообщил присутствующим, что «Филоненко только что попросил, чтобы его арестовали». С другой стороны, Лукомский при встрече с Трубецким сказал ему, что «с Филоненко взяли слово не покидать это место». Сам Филоненко положительно утверждает, что это не он попросил, чтобы его арестовали, но что он был задержан Корниловым, и это произошло во время утреннего разговора в кабинете Корнилова. То, что Лукомский подтверждает слова Филоненко, свидетельствует о том, что версия последнего более правдоподобна.

Ну так что же заставило Завойко представить Филоненко в образе унтер-офицерской вдовы из гоголевского «Ревизора», которая, как сказал местный губернатор, сама себя высекла? Почему роль Филоненко в Ставке кажется такой скользкой и изменчивой? Почему, послав 27 августа из Ставки в Петроград телеграмму о необходимости сохранения за Корниловым поста Верховного главнокомандующего и о том, чтобы прийти с ним к соглашению, Филоненко, добравшись до Петрограда, издал воинственную прокламацию против Корнилова? Из-за нехватки достаточных улик я не могу дать определенного ответа. В любом случае поведение Филоненко в Ставке как комиссара Временного правительства настоятельно требует судебного расследования, и я не чувствую никакого раскаяния из-за того, что хотел арестовать его.]

Шабловский. Продвижение Филоненко по службе происходило благодаря его личным качествам или он просто был протеже Савинкова?

Керенский. До того как Савинков повстречался с ним во время отступления и операций на Юго-Западном фронте, Савинков очень мало знал его. По крайней мере, я помню, что перед тем, как его назначили в армию, Филоненко представил меня Савинкову, и в то же время Савинков позднее сказал мне, что он очень плохо его знал. Филоненко был одним из тех молодых военных, которые много сделали для организации в армии комиссариатов и для отправки на фронт комиссаров, которые действовали там не только путем убеждений, но и лично участвовали в сражениях. Это были «комиссары личного примера». Он сам проявил огромное мужество в операциях 8-й армии во время наступления и выходов из боя. Очевидно, там, на фронте, Савинков и Филоненко подружились. Позднее, когда назначение Корнилова сделалось неизбежным, в свете его «странностей» я захотел назначить Савинкова в качестве верховного комиссара при нем. Дальше этого я не пошел. Однако Савинков сказал, что будет более правильно назначить комиссаром Филоненко, поскольку последний привык к манерам Корнилова, с которым он работал. Я видел Филоненко один или два раза в Петрограде, весной, а также, когда провел день в секторе 8-й армии, но вряд ли когда-либо разговаривал с ним. Я также видел его в Ставке и в поезде, после совещания 16 июля. Тогда комиссар должен был получить свое первое назначение к Верховному главнокомандующему для того, чтобы помимо прочего быть всегда уверенным в правильности политического курса в Ставке, учитывая особенности характера генерала Корнилова. Я пожелал, чтобы Савинков, которого сначала предназначали на должность верховного комиссара, контролировал и руководил этой общественной и политической работой. Когда Савинков был назначен заместителем военного министра, вопрос о личности комиссара при Верховном главнокомандующем сделался для меня безразличным, поскольку управление политической работой в Ставке оставалось в руках Савинкова.