Текст книги "Прелюдия к большевизму"

Параграф 26

Шабловский. В показаниях Савинкова на нас произвело впечатление, как он поддерживал Филоненко. Он даже отождествлял себя с ним. Когда вы захотели отстранить Филоненко, Савинков чуть ли не подал в отставку вместе с ним.

Керенский. Да, я сказал Савинкову: «Я полностью доверяю вам; я думаю, что вы, наверное, совершили ошибки, но я ничуть не сомневаюсь, что вы преданы революции, и в то же время я совсем не знаю Филоненко». И в этом случае также в полной мере проявилась особая черта Савинкова – стоять до конца за людей, «преданных ему». Каждый раз он ставил вопрос о Филоненко так, словно это касалось его собственной персоны. Когда я предложил Филоненко немедленно прекратить исполнять свои служебные обязанности, Савинков поставил вопрос о собственной отставке, так что мне пришлось отложить на некоторое время официальную отставку Филоненко (поскольку я не хотел терять Савинкова). Однако я считал невозможным оставить Филоненко на службе, и Савинков почти немедленно подал в отставку. Он категорически заявил мне, что не желает больше служить со мной, так как он не одобряет нового назначения Верховского и Вердеревского и абсолютно настаивает на отставке.

[В отношении признания Филоненко может возникнуть неловкий вопрос: почему, когда Филоненко говорил о «нашем плане», то есть не только о своем плане, но и о плане Савинкова, я захотел арестовать одного Филоненко и ему одному сказал, чтобы он подал в отставку? Я должен ответить прямо: потому что я был совершенно уверен, что Савинков не играл никакой роли в заговоре, и я истолковал эти слова Филоненко как простую попытку оправдать перед Савинковым свое участие в недопустимых и преступных переговорах. В то же время я видел упорную и безнадежную попытку Савинкова в моем кабинете вложить в уста Филоненко такие слова, которые последний никогда не произносил; это было страстное желание спасти Филоненко.

То, что Савинков наверняка не был посвящен в заговор в Ставке, можно вычислить из следующих фактов: прежде всего, даже 23 и 24 августа он проводил в Ставке борьбу с Главным комитетом Союза офицеров и с политическим отделом Ставки (во главе которого стоял член того же Главного комитета Союза офицеров, капитан С.), то есть с двумя организациями, многие члены которых были активными участниками событий; во-вторых, генерал Корнилов лично обманул Савинкова в вопросе о Крымове и Кавказской дивизии (насколько я помню, даже само присутствие Крымова в Ставке оставалось не известным Савинкову); в-третьих, даже в самый критический момент, после телеграммы Лукомского в ответ на предложения Львова и Савинкова и после прямого заявления последнего, что ссылка на него является клеветой, Корнилов не только не сделал никакого возражения, но и был вынужден молча принять это. В-четвертых, Савинков никогда не был в тесных взаимоотношениях с Завойко и Аладиным и не мог вообще выносить первого, который смотрел на него с большим подозрением и избегал его, – даже как-то раз Савинков добился его временной высылки; в-пятых, Савинков сам подозревал и пытался разоблачить в Ставке заговор, хотя и сдерживался относительно самого Корнилова, которого считал патриотом и «чуждым политике»; в-шестых, с 27 по 30 августа Савинков ни на миг не сомневался, на чьей стороне он должен стоять.

Для того чтобы проиллюстрировать характер взаимоотношений Корнилова и Савинкова и моей собственной роли в их взаимоотношениях, процитирую несколько выдержек из разговора Савинкова с Корниловым, записанного самим Савинковым:

«Лавр Георгиевич, – сказал Савинков Корнилову 23 августа, – я хотел бы поговорить с вами наедине (при этих словах Лукомский и Филоненко встали и вышли из комнаты). Вот какое дело: телеграммы, недавно полученные министерством и подписанные разными людьми, относящимися к штату Ставки, откровенно скажу вам, внушают мне тревогу. Эти телеграммы часто затрагивают вопросы политического характера, и в недопустимом тоне. Я уже говорил вам, что уверен, что вы лояльно поддержите Временное правительство и не пойдете против него. Но я не могу сказать того же про ваш штаб.

Корнилов. Должен сказать вам, что я больше не доверяю Керенскому и Временному правительству. Последнее не имеет силы, чтобы опираться на твердую власть, которая одна только может спасти страну. Что же до Керенского, он не только слабый и нерешительный, но даже неискренний. Он незаслуженно оскорбил меня (на Московском совещании). Более того, он проводил переговоры за моей спиной с Черемисовым и хотел назначить его Верховным главнокомандующим. (Ничего подобного не было. – А. К.).

Савинков. Мне кажется, что в вопросе о государстве нет места личным обидам. Что же до Керенского, я не могу разделить ваше мнение о нем. Я знаю Керенского.

Корнилов. Состав правительства должен быть изменен.

Савинков. Насколько я знаю, Керенский того же мнения.

Корнилов. Необходимо, чтобы Керенский не вмешивался в дела.

Савинков. Сейчас это невозможно, даже если бы было необходимо.

Корнилов. Необходимо, чтобы Алексеев, Плеханов и Аргунов вошли бы в правительство.

Савинков. Это более необходимо, чем замена советских социалистов несоветскими социалистами. Вы это имеете в виду?

Корнилов. Да; Советы доказали свою непрактичность и неспособность защищать страну.

Савинков. Все это дело будущего. Вы недовольны правительством; обговорите это с Керенским. В любом случае вы должны признать, что без Керенского во главе ни одно правительство немыслимо.

Корнилов. Я не войду в правительство. Разумеется, вы правы, что без Керенского во главе ни одно правительство немыслимо. Но Керенский нерешителен, он колеблется, он обещает и не выполняет своих обещаний.

Савинков. Это неверно. Позвольте мне сообщить вам, что в течение шести дней, которые прошли с Московского совещания, на котором Керенский заявил, что принимает методы твердой власти, военный министр сделал многое, а именно…»

Этот разговор состоялся 23 августа. Вот некоторые выдержки из разговора, состоявшегося на следующий день:

Корнилов. Очень хорошо, я не назначу Крымова.

Савинков. Александр Федорович (Керенский) хотел бы, чтобы вы назначили генерала Д.

Корнилов. Александр Федорович имеет право возразить против любого назначения, однако он не может давать мне указания, кого назначить.

Савинков. Александр Федорович не указывает вам, он лишь просит.

Корнилов. Я назначу генерала Д. начальником штаба.

Савинков. А что насчет туземной дивизии?

Корнилов. Я заменю ее регулярной кавалерией.

Савинков. Премного благодарен. Александр Федорович поручил мне попросить вас передать в его распоряжение полковника Пронина (заместитель председателя Главного комитета Союза офицеров).

Корнилов. Пронина? Для чего? Понимаю. Это скрытый арест. Я не позволю Пронину ехать. Предоставьте мне доказательства, и я сам арестую Пронина.

Савинков. Очень хорошо. Я именно так доложу об этом Александру Федоровичу.

Корнилов. Конечно.

(Далее следует разговор о Миронове, который я уже цитировал.)

Савинков. Вы позволите мне, Лавр Георгиевич, вернуться к вчерашнему разговору? Каково ваше отношение к Временному правительству?

Корнилов. Передайте Александру Федоровичу, что я всячески поддержу его, ибо этого требует благо отечества.

Савинков. Лавр Георгиевич! Я счастлив слышать эти слова. Я никогда не сомневался в вас. Я передам Александру Федоровичу то, что вы сейчас сказали.

После этого разговора Савинков, ободренный и уверенный в отношении Корнилова, в три часа утра уезжает в Петроград. Однако несколько часов спустя после его отъезда имел место прием В.Н. Львова, которому было сделано знаменитое заявление для передачи мне… Таковы были «искренность и правдивость» Корнилова даже в его отношениях с Савинковым! Пытаясь как-то объяснить Савинкову двойственность своего поведения, Корнилов в разговоре с ним по прямой линии 1Л августа сказал: «После вашего отъезда я получил тревожные новости о положении дел на фронте и в тылу». И это в течение трех-четырех часов, которые прошли между отъездом Савинкова от Корнилова и приходом в его кабинет Львова! Предположим, что так все и было. Но, когда генерал Корнилов перечисляет свежие тревожные новости (которые, кстати, не содержали ничего нового), он не упоминает никаких особых известий, которые получил за те часы из Петрограда. Тогда почему он, по крайней мере, не предупредил Савинкова лично, на вокзале, что в силу «точной информации» из Петрограда он считает положение «чрезвычайно угрожающим» и присутствие меня или Савинкова в Петрограде «весьма опасным» для нас обоих?

Почему тогда, вслед за последним в высшей степени дружеским разговором с Савинковым, Корнилов счел необходимым не только передать такие тревожные новости через человека, который случайно зашел к нему, но и даже «гарантировать» через него полную «безопасность» нашего пребывания в Ставке? Самый мудрый человек не смог бы разгадать загадочное поведение Корнилова; тот же Савинков считал, что в лице Корнилова имел дело с искренним и честным солдатом, «чуждым политике». Но для любого, кто беспристрастно ищет истину, этот день 24 августа проливает более яркий свет на события, чем целая кипа документов: пока Корнилов «искренно» беседовал с Савинковым, он в то же время не обговаривал, а делал свое дело с Крымовым, Завойко и другими посвященными людьми.

Савинков на самом деле виноват, но не в заговоре с Корниловым. Его вина состоит в том, что, пребывая в абсолютном неведении о характере и истинных намерениях Корнилова, он невольно помогал ему в его борьбе за власть тем, что выдвигал Корнилова как политическую силу, наделенную правами, близкими к правам членов правительства. Он также виновен в том, что, находясь в Ставке, превысил свои полномочия, и в том, что, помимо действий в качестве моего ближайшего помощника, он предпринимал особые политические шаги по собственной инициативе. Он виновен в том, что, будучи недостаточно информированным в отношении общего положения дел в государстве и будучи неспособным после длительной заграничной ссылки разобраться в сложных политических отношениях и настоящем настроении масс, он самоуверенно начал проводить свою собственную политику, не принимая в расчет опыт и планы даже тех, кто, выдвинув его на исключительно ответственный пост, взял на себя формальную ответственность за всю его деятельность в качестве государственного деятеля.

Но какой бы ни была моя личная оценка такого поведения со стороны Савинкова, я должен решительно возразить против заявления, сделанного со ссылкой на него на четвертой конференции социалистической революционной партии В.М. Черновым 28 ноября прошлого года насчет того, что в деле Корнилова «более чем двусмысленная, можно сказать, предательская роль выпала на долю человека, который когда-то был членом партии социалистов-революционеров». Дело Корнилова не предоставляет никаких данных для декларации подобного рода. Выдвигать такое, более чем неосторожное, обвинение особенно непростительно в то время, когда Россия в прошлом ноябре пережила оргию кровожадных инстинктов!

Именно потому, что я знал, что Савинков не был замешан в заговоре, мне никогда не приходило в голову отстранить Савинкова вместе с Филоненко. Между тем Савинков сам с особым упорством настаивал принять сторону Филоненко, и после утра 29 августа я понял, что он просто ищет предлог для того, чтобы уйти в отставку. Такой предлог он нашел в «недостаточной корректности по отношению к нему» (этого я здесь касаться не буду, поскольку вопрос этот – чисто личный) и в назначении Верховского и Вердеревского соответственно военным и морским министрами.

Против последней причины его отставки в принципе я не выдвинул никаких возражений, ибо теперь я могу признать, что негативное отношение Савинкова к этим назначениям было объяснимо, поскольку результаты, ожидаемые от назначения на мое место «настоящих» военных, никоим образом не оправдались. Впрочем, следует признать, что между Верховским и Вердеревским существовала значительная разница. Умный и весьма дипломатичный Вердеревский прекрасно понимал положение, созданное корниловщиной, и хотел спасти все, что еще можно было спасти. Он считал своей главной задачей защитить морских офицеров от дальнейших линчеваний и окончательного истребления. Это объясняет его излишний оппортунизм в его отношении к организациям моряков. Но, «отбивая» каким-то образом натиск матросов и низших офицеров, Вердеревский целиком посвятил себя задаче по разработке и приготовлению ряда важных мер, направленных на попытку в течение зимы восстановить боеспособность морского флота. Генерал Верховский, с другой стороны, не только совсем не мог справиться с ситуацией, но даже и не мог постичь ее. Его поймали в сети левые политические игроки, и он быстро поплыл без парусов и руля навстречу катастрофе. Можно вполне обоснованно вменить мне в вину, что я назначил Верховского на пост военного министра, и я принимаю этот упрек. Это было самое неудачное из всех назначений. Тем не менее (не для того, чтобы оправдать себя, но просто как факт) я должен сказать, что перед тем, как получить назначение на должность военного министра, Верховский казался совершенно другим человеком. Я не стану говорить о его деятельности в Севастополе и еще раньше, но даже 27 августа в телеграмме Корнилову он выражал свою солидарность с сутью мер Корнилова и лишь протестовал против способа его действий: «Можно и должно сменить политику, но нельзя подрывать последние силы людей в то время, когда фронт прорван». По прибытии в Петроград после своего назначения Верховский всем представлялся как «корниловец». Кроме того, из-за некоторой неопределенности в поведении других кандидатов мне буквально не из кого было выбирать, в то время как и справа, и слева выражалось неожиданное желание видеть на посту военного министра военного.]

Параграф 27

Шабловский. Располагало ли правительство какими-либо данными, когда привлекало Корнилова, Лукомского, Кислякова, Деникина и Маркова к суду: чем-то, чего нет у нас, какой-нибудь информацией, которую мы проглядели? Мы только что провели следствие в Петрограде, допросили отдельных людей, но правительство, наверное, располагает чем-то, о чем мы не знаем?

Керенский. Насколько я знаю, все, кто проявлял активность после формального отстранения Корнилова от командования, были привлечены к суду. Генерал Кисляков продолжал отдавать приказы. Лукомский… ну, я думаю, его позиция ясна, в то время как история Деникина и Маркова вам известна.

Шабловский. Никаких специальных рапортов не было?

Керенский. Наоборот, телеграмма и поведение Лукомского были для меня сюрпризом. Я не думал, что Лукомский пойдет таким путем. Даже сейчас я считаю возможным, что Лукомский присоединился бы последним. В конце концов, средоточие дела, несомненно, заключается в Завойко, Аладине и компании.

Раупах. Каковы фактические данные, свидетельствующие об их участии в мятеже?

Керенский. Вы сейчас переходите к вопросу об определении преступления, которое они совершили. Мы считаем, что открытое неповиновение Корнилова главе верховной власти и его отказ сдать свои полномочия вместе с призывами и приказами войскам, которые он издавал, составляли «мятеж», в то время как его сторонники и участники предстают как «подстрекатели мятежа». Вина всегда определяется действиями главного преступника. Не знаю, какими иными методами ее можно определить.

Раупах. Степенью участия Кислякова, Лукомского, Деникина и Маркова?

Керенский. На самом деле каждый может подумать, что, когда Временное правительство применяет меры преследования, оно само кажется мятежной организацией! Но это зависит от точки зрения. Что касается меня, я не сомневаюсь, что генерал, который позволяет себе называть Временное правительство «агентами германского штаба» и объявляет, что он может составить новое правительство, – мятежник! Я не понимаю, в чем заключается неправильность определения.

Раупах. Я не возражаю против определения; но были ли какие-нибудь улики против Деникина, Лукомского, Кислякова, Маркова и других?

Керенский. Они продолжали сотрудничать с мятежным генералом, этих фактов вполне достаточно. Когда генералу Лукомскому приказывают занять пост Верховного главнокомандующего, что он по закону обязан сделать, и арестовать Корнилова в случае сопротивления, он заявляет, что не может сделать этого, потому что он на стороне Корнилова. Разве этого недостаточно?

Председатель. А теперь о Новосильцеве (председатель Главного комитета Союза офицеров). Кто проводил его арест; были ли рапорты, касающиеся действий Новосильцева во время его ареста?

Керенский. Новосильцев был арестован по местной инициативе.

Председатель. Он был председателем Главного комитета; значит, он отсутствовал в Ставке?

Керенский. Он в то время как раз уехал.

Председатель. Похоже, что существовал ордер отсюда на его арест.

Керенский. Я думаю, что, если бы такой ордер был, он носил бы административный характер. Правительство, премьер и министр внутренних дел имеют право арестовать любого, если они сочтут это нужным.

Председатель. Я только хотел спросить об информации; может, вы располагаете таковой?

Керенский. Точной информацией? Нет. Лично я убежден (при условиях нашей детективной системы, вероятно, это будет невозможно доказать), что часть Союза офицеров и особенно ее Главный комитет очень тесно связаны со всеми попытками, включая и эту. Я уже говорил о приготовлениях, которые были сделаны здесь, в Петрограде, и в которых приняла участие часть офицеров Союза. Я не стану упоминать, как можно определить так называемые «легальные» телеграммы, которые все до одной были подписаны Новосильцевым. Как он вел себя во время этого дела? Если бы он не уехал, то думаю… Он мог бы остаться на службе! Предположим, например, что де Семитер должен был появиться здесь после того, как он спрятался, когда его хотели арестовать, что до некоторой степени подтверждало подозрения; предположим, ему пришлось бы появиться сейчас, то он был бы арестован в своем кабинете наилучшим образом; поскольку он – офицер Генерального штаба, то правительство конечно же не способно было выказать ничего, кроме «открытой пристрастности и произвольности».

[В соответствии с достоверной информацией, де Семитер был одним из главных агентов заговора в Петрограде. Там через его руки проходили те люди, которых присылали из Ставки и с фронтов в столицу «в целях сотрудничества». Он держал одну из тайных явочных квартир, где заговорщики «докладывали». В тот момент, когда на его квартиру с обыском прибыли компетентные власти, чтобы арестовать его, он удрал в Финляндию. К сожалению, техническая сторона заговора, подготовка движения, осталась, насколько мне известно, полностью проигнорированной следственной комиссией. Вот почему личности Завойко, Аладина и подобных людей в этом деле стали чрезмерно выдающимися. Лишь эпизод с Крымовым слегка приподнимает завесу с технической стороны дела. Этот пробел можно объяснить не только великой сплоченностью тех milieu[32]32
  Круги (фр.).


[Закрыть], которые руководили военной и технической стороной заговора, но также и тем фактом, что под влиянием «контратак» («провокаций», «недоразумений» и т. д.), проводимых в прессе (в соответствии с германским правилом – «нападение – лучшая оборона»), внимание следственной комиссии было главным образом сосредоточено на тех сторонах дела, к которым в то время общественное мнение проявляло особый интерес. Между тем возможность проникновения по еще свежим следам в лабораторию заговора исчезла. Ссылаясь на де Семитера, в качестве ответа на вопрос о Новосильцеве, я хотел подчеркнуть, что не сомневаюсь в участии Новосильцева в движении Корнилова, и в то же время указать следственной комиссии, какие веские основания мы считали абсолютно необходимыми, прежде чем применить меры по административному приказу.

Говоря в целом, можно заметить из текста стенограммы, что в этом пункте допроса я говорил несколько раздраженным тоном. Я признаю, что меня выводила из терпения чрезмерная беспристрастность некоторых членов комиссии, которая уже принимала форму открытой тенденции не находить ничего преступного в деятельности людей, которых преследовали за участие в Корниловском мятеже. В подобном настроении части комиссии я усмотрел нарушение почти единственного указания, которое я дал следственной комиссии в начале ее работы: «Проводить допрос, не поддаваясь каким-либо внешним влияниям». Я думаю, что характер моего допроса (даже ради собственного достоинства самой комиссии) не должен был позволять ее отдельным членам обнаруживать в своих вопросах следы влияния общественного мнения, которое было прокорниловским.

Я дал еще два указания следственной комиссии. В моей телеграмме от 2 сентября за № 8887, адресованной председателю комиссии, в которой я писал о недопустимости «влияний», я инструктировал его проводить следствие «в самой энергичной манере и закончить его в кратчайший срок». Третье и последнее указание было дано мною председателю комиссии устно: насчет того, чтобы следственная комиссия, имея дело с военными элементами, ограничила свою работу расследованием, насколько это возможно, виновности главных участников. Эти последние две инструкции я дал потому, что считал необходимым парализовать в кратчайший срок влияние на армию того, что, вероятно, было самым ужасным последствием корниловщины. Я имею в виду возрождение внутри армии взаимного недоверия солдат и младших офицерских чинов, всего офицерского корпуса.]