Текст книги "Прелюдия к большевизму"

Параграф 8

Шабловский. Когда Корнилов был здесь 3 августа, разве вы не беседовали с ним и разве просто не размышляли на тему, как он отнесется к тому, если лично вы оставите власть? Неужели не было такой беседы, дискуссии или разговора?

Керенский. Я читал об этом и изумлялся. Где-то в его опубликованных показаниях он говорит, что «Керенский обсуждал со мной и спрашивал меня, не пора ли ему идти в отставку» – или что-то в таком роде.

Шабловский. Он говорит об этом совсем иначе.

Керенский. На самом деле (это было в моем кабинете) я заверил его, настолько убедительно, насколько сумел, что существующее коалиционное правительство – единственно возможная комбинация сил и что любой иной ход событий будет фатальным. Я сказал ему: «Что ж, допустим, я уйду, каков будет исход?» Вот что я сказал…

Шабловский. Значит, обсуждение все же было?

Керенский. Никаких размышлений по этому поводу не было. Все, что Корнилов и другие говорили по поводу того, что Временное правительство придает ему политическую ценность, – полнейший абсурд. Я и другие члены правительства делали все, что могли, чтобы удержать Корнилова от политики, ибо это было недоступно его интеллекту; он совершенно не разбирался ни в политике, ни в политическом развитии.

Председатель. Следовательно, эта беседа, если она состоялась, носила характер обсуждения или, на самом деле, консультации?

Керенский. Я сказал: «Каковы ваши цели? Вы просто задохнетесь в безвоздушном пространстве: железные дороги остановятся, телеграф не будет работать». Разговор шел в таком духе.

[Я помню, как в ответ на мой вопрос о диктатуре Корнилов задумчиво произнес: «Ну, возможно, нам придется настроиться и на это…» – «Что ж, – заметил я, – и это неминуемо приведет к новым убийствам офицеров». – «Я предвижу эту возможность, но, по крайней мере, те, кто останется в живых, возьмут солдат в руки», – решительно ответил Корнилов.]

На самом деле все мои связи с Корниловым и мое отношение к его начинаниям были хорошо известны Временному правительству и должны быть известны всем. Мне приходилось вести упорную борьбу за то, чтобы управлять единственным источником власти и предотвратить политические авантюры. Я полагаю, что это был единственный метод, которым я мог воспользоваться, – наблюдать и быть готовым. Уверен, что это был мой единственный способ, потому что я не мог действовать (так сказать, выдвинуть официальные обвинения в суде) в силу секретных данных и простой дружеской информации, которой я располагал. Тогда я в глазах общественного мнения оказался бы как человек, страдающий манией преследования. Ничего из этого не вышло бы. Но все время я был настороже и следил за малейшими изменениями, которые происходили в этих кругах.

Председатель. Тогда вернемся к этому инциденту с вызовом Корнилова. Вы утверждали в своих показаниях, что Временное правительство не вызывало Корнилова, и что вы оказались перед фактом его намерения приехать, и что, узнав об этом, вы пытались воспрепятствовать ему, послав телеграмму, которая застигла его в пути, и что после этого он приехал, а по приезде представился…

Керенский. Он прибыл, и его отношение ко мне было настолько «дружеским», что он явился ко мне с автоматами.

Украинцев. С какими автоматами? Что вы имеете в виду?

Керенский. Одна машина с автоматами ехала впереди, а вторая с автоматами ехала позади. Азиатские солдаты Корнилова внесли две сумки с автоматами и положили их в вестибюле.

Председатель. Они на самом деле принесли автоматы?

Керенский. Да!

Председатель. И оставили их там?

Керенский. Нет. После они их с собой забрали, когда уходили сами. И вновь один автомобиль с автоматами прокладывал дорогу, а другой следовал позади. Так они уезжали.

[Во время своего предыдущего приезда в Петроград Корнилов прибыл без автоматов. Следующая цитата из газеты «Русское слово» дает некоторое представление о душной атмосфере, царившей в Ставке перед Московским совещанием и визитом Корнилова в Петроград 10 августа: «Обстановка в Ставке в связи с отъездом генерала Корнилова очень напряженная, и эта нервозность нарастает отчасти из-за смутных слухов, которые приходят из Петрограда о якобы зреющем заговоре против главнокомандующего… Это объясняет, почему во время поездки генерала Корнилова были предприняты меры предосторожности… Ближе к Петрограду ощущение настороженности возрастало, хотя никакой мнимой причины для этого не было».]

О да, я забыл, что меня информировали о существовании некого политического «салона», в котором проводилась организованная кампания в пользу Корнилова и где имела место всяческая агитация и попытки сформировать общественное мнение. Но поскольку это был дамский салон, я не стану упоминать имена; это не имеет значения.

Председатель. Что ж, выходит, в ваших первых показаниях вы утверждали, что 3 августа Корнилов выдвинул свой меморандум, а позже он снова представил его, лично или через Савинкова, в переделанном виде, включив туда несколько новых пунктов относительно начала работы на фабриках.

Керенский. Нет. 10 августа он привез его мне в готовом виде. Насколько я помню, дело обстояло так: Савинков и Филоненко встретили Корнилова на вокзале и там вручили ему рапорт. Лично я думаю, что так оно и было, хотя и не настаиваю на этом. Думаю, все случилось так, как я сказал. В любом случае Корнилов приехал прямо ко мне с этим меморандумом. Слева внизу документа было оставлено место для его подписи; Савинков подписался сразу под этим местом. В самом низу документа свою подпись поставил Филоненко.

Председатель. А теперь об этих параграфах относительно железных дорог и фабрик. Когда Корнилов прибыл с этим новым рапортом, он был один или в сопровождении Савинкова?

Керенский. Он был совершенно один. Однако до этого Савинков настаивал на том, что Корнилов должен незамедлительно сделать доклад Временному правительству.

Председатель. 10 августа, когда он был вызван вами?

Керенский. Еще раньше. Я сказал на заседании кабинета министров, что, пока все мы заняты подготовкой к Московскому совещанию, заседания Временного правительства не могут предоставить ни подходящего времени, ни подходящего места для доклада, который требуется обсудить во всех деталях. Однако Савинков и Филоненко, невзирая на это, вызвали Корнилова; и все же все произошло так, как я предсказывал: доклад не был изложен перед Временным правительством 10 августа. Он был зачитан здесь, в этом кабинете, уже вечером. Я вызвал Терещенко и Некрасова, и Корнилов выложил перед нами этот документ.

Председатель. Вы выражали свои взгляды на протяжении дня. Корнилов раньше не показывал вам рапорт?

Керенский. Нет. Я просмотрел его в течение дня и заметил пункты о фабриках, мастерских и железных дорогах, что поднимало совершенно новые вопросы; более того, я уже сказал вам, что в рапорте содержались некоторые бессмысленные вещи.

Председатель. И тогда вы изложили свои возражения?

Керенский. Я сказал, что с формальной точки зрения рапорт совершенно некорректен. В конце концов, сказал я, кто такой заместитель военного министра? Он – чиновник, прикрепленный ко мне, министру; он мой ближайший сотрудник и мой представитель.

Заместитель военного министра не имеет права идти против своего начальника – министра – и тем более подписывать документы. Корнилов согласился, что делать этого нельзя. Он согласился с тем, что, поскольку я еще не видел меморандума, хотя он привез его мне, предполагая, что содержание документа мне известно, невозможно настаивать на том, чтобы меморандум был немедленно зачитан перед Временным правительством. Он также понимал, что Савинков вел себя недостаточно дисциплинированно. В течение вечера, пока Корнилов докладывал, приехал Савинков. Я был проинформирован о том, что «прибыл заместитель военного министра». Я его не принял. Савинков не присутствовал во время чтения Корниловым доклада, потому что я считал, что он уже покинул правительство. Для меня это было очевидным.

[Попытки Савинкова присутствовать на чтении рапорта Корнилова 10 августа, очевидно, предпринимались в расчете на мое «мягкосердечие», которое помешает мне отказать перед другими людьми принять его. На самом деле, как говорит сам Савинков, после моего категорического отказа 8 августа подписать меры, предложенные во втором рапорте, он отменил свою отставку, заявив, что «в таком случае рапорт Временному правительству будет представлен генералом Корниловым… Моя отставка, – продолжал он, – не была принята. Как обычно, я выполнял свою текущую работу, но больше не докладывал Керенскому». (Что было совершенно противозаконно, смею добавить.) В беседе с Корниловым 10 августа Савинков признал, что его поведение является нарушением дисциплины, однако его нельзя рассматривать как положительно наносящее вред государству. «С другой стороны, нарушение дисциплины – был единственный способ в моем распоряжении, чтобы заставить премьер-министра обратить серьезное внимание на доклад, которому я придавал исключительное значение».

Не раскрывается ли весь характер Савинкова в этом инциденте?

Это верно, что я не стал предпринимать официальных шагов в отношении письма Савинкова с просьбой об отставке, датированного 8 августа, надеясь, что он придет в чувство и не станет приводить свои «угрозы» о генерале Корнилове в исполнение. Когда генерал Корнилов прибыл и начал выдвигать идеи Савинкова, я понял, что недопустимо, чтобы последний дальше оставался на правительственной службе, и подписал его прошение об отставке. После этого, чтобы не ставить Савинкова в неловкое положение в тот день, я послал ему с Терещенко записку, чтобы он, Савинков, не приходил ко мне в тот день… («Терещенко сообщил мне, – говорит Савинков, касаясь этого вопроса, – что меня не пригласили посетить в тот день дворец».) Но как же при таких обстоятельствах Савинков мог решиться приехать ко мне в тот вечер и на какой прием он мог рассчитывать?]

Председатель. Значит, было решено, что своей бестактностью Корнилов был обязан Савинкову?

Параграф 9

Раупах. А Савинков ничего на словах не говорил вам о содержании документа?

Керенский. Это было так: он начал говорить о введении смертной казни в тылу; против чего я неизменно возражал, и на этом наш разговор обычно заканчивался. «Если вы не соглашаетесь по этому основному вопросу, – говорил Савинков, – все остальное несущественно». Итак, все другие меры, за исключением пунктов, касающихся железных дорог и фабрик, еще ранее были предложены военным министром. Совершенная ошибка, в которую впадают все вновь назначенные руководители, заключается в том, что до его прихода якобы ничего не делалось, словно он был первым, кто начал предпринимать какие-то реформы: Савинков был первым, затем Корнилов первым, теперь Верховский первый и т. д. На самом деле все материалы для моих сотрудников давно были полностью собраны и систематически переработаны в ряд мер, которые все были направлены на определенные цели [восстановить организацию и боеспособность армии].

[Став военным министром, я сразу же понял, в какую невероятную путаницу вовлек министерство Гучков своими абсурдными реформами. Мне не понадобилось слишком много времени, чтобы разобраться в этом. С первого взгляда было понятно, какую огромную работу надо провести, чтобы устранить этот беспорядок и выработать хорошо спланированные и глубокие реформы. А теперь Корнилов желал действовать радикальными мерами, способом, который мог лишь потрясти все государство.

В связи с вопросом о реформах, проведенных военным министром, я вспоминаю слова, которые я произнес на Московском совещании: «Господа, то, что многие теперь приписывают революции, было выковано силой элементов, а не сознательными действиями и злыми намерениями части темных сил революции; это очевидно из того факта, что все, что возбуждает негодование нынешних обновителей армии, было сделано до меня, без меня и их собственными руками».

На самом деле статус, определявший природу комитетов и организаций, выбранных солдатами, был санкционирован Гучковым в его знаменитом приказе № 213. Бурно обсуждавшаяся комиссия генерала Поливанова (бывшего военного министра), которая выработала декларацию прав солдат и в целом так дорого обошлась армии, существовала во время срока службы Гучкова, но как только позволила данная мне власть упразднить ее, я это сделал. Адмиралтейство также заплатило большую цену за деяния комиссии Савича (члена октябристского правого крыла в 4-й императорской Думе); в то же время В.И. Лебедев[10]10
  Лебедев В.И. – социалист-революционер, позднее недолго занимавший пост морского министра.


[Закрыть]вернул комиссии в какой-то степени разумность и действенность. Военный совет даже изыскал средства сократить майское содержание офицеров. А потом это образование полков однородных национальностей, совершаемое без ведома Временного правительства, – сколько трудностей мне пришлось пережить позже, сражаясь с неизбежными последствиями этого нововведения! Наконец, непостижимая ни для кого перетасовка командующих на фронте! И т. д.!

Я подписал «Декларацию прав солдата», которую получил от своих предшественников, полностью, в готовом виде, как законодательный документ. Отказ подписать ее, когда о существовании декларации было известно в самых отдаленных уголках фронта, и она фактически уже применялась, означал бы действовать в стиле «страусовой политики», то есть верить, что реальность исчезнет, если закрыть на нее глаза. Я взял на себя формальную ответственность за все это; и в то же время я категорически приказал, чтобы эта декларация рассматривалась и как ясное и открытое утверждение прав командующих офицеров в условиях боя, которые могли действовать силой оружия против неповинующихся. Таково было происхождение окончательного текста знаменитого 14 параграфа, вокруг которого большевики подняли вой в армии, обвиняя меня. Теперь настало время сказать об этом; пусть упрекнут меня в преступлении против народа будущие власти и те, кто благоговейно склоняются перед неприкосновенностью человеческой жизни!

Да, когда я был военным министром, мой удел был постоянно урезывать и прикрывать различные «свободы», введенные при Гучкове, и мои соратники наверняка вспомнят, что я иногда говорил им: «Как странно, что «яростный» революционер должен противостоять инициативам октябристских «столпов» государства!» Они также вспомнят, как, подписывая какие-нибудь ограничения или запрещения, я со смехом говорил: «Дайте мне что-нибудь подписать, что будет приятнее «товарищам», иначе они набросятся на меня!» Ах, меньше всего я хотел каким-нибудь образом оговорить Гучкова и еще меньше оправдать себя! История скажет свое слово и определит место каждого из нас. Я только хочу, чтобы в настоящее время можно было как можно больше узнать и понять. Я хочу снова, как на Московском совещании, подчеркнуть, что с момента моего прихода в военное министерство не было предпринято ни одной меры, которая могла бы подорвать власть в армии или авторитет командиров. С самого начала я вырабатывал систематический план для ревизии, кодификации и определения лимитов всех новых институтов в армии. Помимо всего этого, я считал необходимым объявить по всей армии, снизу доверху, что «вся армия, вне зависимости от ранга или положения, должна являть собой образец дисциплины, повиновения каждого начальству и всех – Верховному главнокомандующему».

Менее чем через месяц сам глава армии подал пример неповиновения по отношению к вышестоящему – высшей правительственной власти. Таким образом, было подтверждено право каждого, кто носил оружие, действовать по своему разумению. Поступок Корнилова сыграл ту же роковую роль для судьбы армии, какую сыграла контрреволюция 25 октября для всей России – он завел армию на дорогу, которая привела ее к окончательному краху.]

Председатель. Кто, кроме вас, принимал участие в совещании 10 августа?

Керенский. Терещенко, Некрасов и сам Корнилов.

Председатель. На этом совещании вы выразили свое мнение о рапорте или была ли у вас возможность сделать это?

Керенский. Нет. Я думаю, выступали только два человека, один из них – Некрасов; я же хранил молчание.

Председатель. А вы в тот день высказали то, что думали о нем (докладе)?

Керенский. Все мы говорили одно и то же: в военном разделе большинство предлагаемых пунктов были справедливые и приемлемые, однако форма – невозможна.

Председатель. Другой вопрос. В этом рапорте упоминалось ли подавление солдатских советов и комитетов в армии?

Керенский. Во втором рапорте – нет. Очевидно, ситуация настолько изменилась, что на другой день, накануне Московского совещания, военный раздел правительственной декларации был учтен Временным правительством, которое нашло возможным поставить вопрос о мерах в армии следующим образом: Временное правительство принимает суть первого рапорта Корнилова в моем представлении его. На Московском совещании мне выпала доля зачитать сформулированный мною рапорт Корнилова.

[Я помню это заседание Временного правительства накануне Московского совещания. На нем царило сильнейшее нервное напряжение. Только в то утро Кокошкин прислал письмо с просьбой об отставке, а заседание состоялось буквально через несколько часов после его отъезда в Москву. Когда речь зашла о том, что следует сказать об армии от имени целого правительства, было предложено, чтобы мы сначала заслушали рапорт главнокомандующего. По ходу чтения этого рапорта (первый, более воинствующий, но более приемлемый по существу, был без двух нелепых пунктов) шла весьма острая дискуссия. Тогда я выдвинул свой вариант пунктов программы, которые, по моему мнению, могли отвечать требованиям данного случая, – это были истинные намерения правительства, и в то же время они могли быть приемлемыми для Ставки и отвечать взглядам общественного мнения. Моя формула обеспечивала согласие министров (за исключением пункта, относящегося к смертной казни в тылу).

Вот суть решений, принятых Временным правительством 11 августа в отношении реформ в армии, какими они предстали перед Московским совещанием: «Опыт этих последних месяцев показал, что все, что было сделано случайно, иногда судорожно, порой без достаточного обдумывания, теперь требуется пересмотреть. Необходимо отрегулировать и права, и обязанности каждого человека, принадлежащего армии. То, что было сделано вначале, представляло собой поспешную и случайную структуру. Эта поспешность была неизбежна, иначе вся эта огромная масса материала развалилась бы на куски после падения деспотичной военной власти. Эта тенденция «разъединения» была взята под контроль. А теперь подготовка к строительству предоставляет место настоящей конструкции. Все получат соответствующие места, и все будут знать свои права и обязанности… Будут учреждены комиссары, комитеты и дисциплинарные трибуналы; однако все примет форму, которая сейчас необходима армии. А мы, кто сейчас служит или раньше служил в армии, знаем, где можно провести черту и где та грань, за которой начинаются невозможное и беспорядок. Когда дойдет до предела, Временное правительство скажет: «Зашли далеко и не шагом далее». А затем следовал уже процитированный пассаж о дисциплине.

Для того чтобы можно было понять, чем декларации Временного правительства отличались от «требований» генерала Корнилова, я процитирую отрывок из его речи, также произнесенной на Московском совещании, по поводу комитетов и комиссаров: «Я не отношусь враждебно к комитетам. Я работал с ними в качестве командующего 8-й армией и как командующий Юго-Западным фронтом. Но я прошу, чтобы их деятельность была ограничена экономическими интересами и внутренней жизнью армии, рамками, которые должны строго ограничиваться законом; они никоим образом не должны вмешиваться в сферу военных операций и избрания командующих офицеров. Я признаю, что в настоящий момент комиссары необходимы, однако этот институт будет эффективным, если персонал комитетов будет сочетать демократические взгляды с энергией и бесстрашием ответственности». Если мы примем во внимание то, что во время Московского совещания комитеты не имели законного права вмешиваться в вопросы операций на фронте, и сравним этот пассаж Корнилова с моей краткой формулой о комитетах и комиссарах, то станет очевидным, что разница между нами – только в тоне, а также в том, что Корнилов излагал вопрос в очень личной форме.

Вот что было опубликовано на тему Московского совещания от имени Савинкова 18 августа в газете «Известия», органе Центрального исполнительного комитета Советов: «Я могу утверждать, что остаюсь во главе администрации военного кабинета… и в соответствии с заявлением А.Ф. Керенского я снова могу работать в полном единстве с ним, чтобы осуществить эту программу, на которую он ссылается в разных абзацах своего обращения к Московскому совещанию и с которой я, так же как и главнокомандующий Корнилов, полностью согласен… Будет ошибкой думать (и вся информация, которая появилась в прессе по этому поводу, абсолютно ложная), что я предложил разделаться с солдатскими организациями. Ни я, ни генерал Корнилов не предлагали ничего подобного. И Керенский, и мы стоим за сохранение и укрепление солдатских организаций, однако с оговоркой, что они не имеют права изменять боевые приказы или вмешиваться в вопросы назначения и переводов командующих офицеров».

Насколько жизненно необходима была новая организация армии, систематически готовившаяся и энергично вводимая в жизнь военным министерством, станет очевидно, если мы сравним следующие факты. 28 июля Савинков от имени военного министра охарактеризовал новую ситуацию следующим образом: «С учреждением института комиссаров Верховное командование отвечает за военные операции, армейские организации (комитеты и т. д.), вверенные армейской администрацией (экономические дела и условия жизни), в то время как комиссары контролируют политическую жизнь в армии». На Московском совещании была зачитана декларация армейских комитетов, где помимо прочего говорилось, что «командующий корпус должен иметь свободу управлять военными операциями и действиями и иметь решающий голос в отношении военных приготовлений и обучения… Комиссары должны действовать как проводники революционной политики Временного правительства, представители воли революционного большинства в стране… Солдатские организации, являясь органами солдатского самоуправления, должны обладать правами и обязанностями, полностью закрепленными и подтвержденными законом». И наконец, следующие правила были опубликованы 30 марта 1918 года и приняты Советом народных комиссаров: «Солдатские комитеты должны выполнять только экономические функции; они лишаются права вмешиваться в вопросы службы или военных операций. Все политические вопросы должны решаться специально назначенными комиссарами, которые будут поддерживать контакт с комитетами». Очевидно, что вопросы, касающиеся операций на фронте, вновь будут в юрисдикции командующих офицеров, которые не будут больше назначаться путем выборов!

Таким образом, через кошмарный и безрассудный эксперимент Крыленко жалкие остатки армии вернулись к «контрреволюционному порядку корниловца Керенского»!]

Председатель. На Московском совещании вы предложили свой вариант всего корниловского рапорта, кроме вопроса о введении смертной казни в тылу?

Керенский. Да, за этим исключением, потому что на заседании Временного правительства 11 августа было принято решение в принципе признать возможность применения тех или иных мер, даже включая смертную казнь в тылу. Однако претворить их в жизнь предлагалось только после обсуждения в законодательной форме каждой конкретной меры отдельно [в соответствии с условиями времени и места].

[ «Пусть все знают, – сказал я на Московском совещании по поводу смертной казни в тылу, – что эта мера – очень мучительная. И пусть никто не отважится создавать нам неудобства в этом деле своими необусловленными требованиями. Этого мы не допустим. Мы лишь скажем: «Если все разрушения, малодушие и трусость, предательские убийства, нападения на мирных жителей, поджоги, грабежи – все это будет продолжаться, несмотря на наши предупреждения, правительство будет бороться с этим ныне предложенными мерами». На Московском совещании я так безапелляционно говорил о смертной казни потому, что по этому вопросу Временное правительство не было единодушно «за», более того, на самом деле большинство было «против» этого метода борьбы с разрушением и разложением. С другой стороны, все правительство единодушно признавало, что вопрос о смертной казни не должен стать предметом острого политического конфликта, особенно внутри самого правительства. Лично я был решительно против восстановления смертной казни в тылу, потому что считал совершенно невозможным выносить смертные приговоры, скажем, в Москве или в Саратове, в условиях свободной политической жизни.

Убийство человека по приговору законного суда, в соответствии со всеми правилами и нормами официального ритуала казни, является великой «роскошью», которую может позволить себе лишь государство с отлаженным административным и политическим аппаратом. Если отставить в сторону все гуманитарные соображения, практическая невозможность вынесения юридически обоснованных смертных приговоров в России могла стать решающим доводом для каждого практикующего государственного деятеля. Короткий, но печальный опыт революционных военных трибуналов, на которых выносились смертные приговоры, даже на фронте, представляет весомые доказательства в поддержку этого моего мнения.

Я чувствую, что читатели этих строк в России в настоящее время будут раздражены этой добренькой сентиментальностью, или «маниловщиной»[11]11
  От фамилии Манилов, смехотворно-сентиментального персонажа «Мертвых душ» Н.В. Гоголя.


[Закрыть], и в негодовании спросят меня: «А как насчет казней по приказам комиссаров, большевистского террора?..» Да именно так; терроризм существует: казни, массовые казни, но без вынесенного приговора компетентными юридическими властями; убийства полицией, но не смертные приговоры, вынесенные законными судами; в этом-то и весь вопрос. Именно реакция большевиков доказала, что в России еще невозможно отнимать жизнь по приговору суда. Насколько я могу судить по информации, которая только что дошла до меня, господин Бронштейн (Троцкий) не осмелился, в конце концов, ввести свою гильотину, другими словами, вновь ввести смертную казнь, которая должны была исполняться с торжественностью приговора, вынесенного законным судом. В России теперь практикуют «расстрел на месте». Между тем это институт за пределами любой государственной Конституции, за пределами любой культуры, кроме варварской. Для того чтобы перевести каждого труса, который дезертировал с фронта, в привилегированного убийцу, надо сначала полностью разрушить государство… Но даже безотносительно этих соображений идея Корнилова и Филоненко ввести смертную казнь как особый вид наказания против забастовок, локаутов, дезорганизации на транспорте и подобных происшествий слишком оригинальна, чтобы ее можно было приложить к любому государству, которое в целом цивилизованно.]