Текст книги "Прелюдия к большевизму"

Параграф 28

Председатель. Возвращаясь к газетным абзацам: у нас нет показаний Алексеева, хотя газеты упоминали приказ, отданный полковнику Короткову взять Могилев. Кто отдал такой приказ?

Керенский. Да, это было так: мой план, который благополучно был завершен, состоял в урегулировании эпизода с Корниловым как можно быстрее, мирным путем и без эксцессов. Мы вызвали генерала Алексеева, который предпринял эту в высшей степени трудную миссию. Но точно в это же время мы были осаждены рядом…

Председатель. Приказов?

Керенский. Не только приказов, но и информацией, которая позднее оказалась отчасти выдуманной, например, что Могилев окружен крепостями; артиллерия и пушки размещены в позиции на склонах Губернаторского холма и в саду губернатора. Более того, никому не подчиняющиеся подразделения войск якобы повсюду начали бунтовать и потянулись к Могилеву, чтобы подавить Корнилова. В конце концов Московский военный округ…

Председатель. Кстати о движении этого эшелона.

Керенский. Командующий Московским военным округом, даже после того как генерал Алексеев уехал в Ставку, в высшей степени категорически настаивал на том, чтобы ему позволили немедленно двинуть смешанное подразделение пехоты, артиллерии и кавалерии в сторону Могилева. Когда же подразделение Короткова по собственной инициативе появилось в Орше, я отправил полковнику Короткову телеграмму о том, чтобы он подготовился и организовал наступление, но при этом чтобы действовал только в согласии с Алексеевым. Таким образом, всему была придана определенная форма.

Председатель. Значит, все это движение отдельных соединений и особенно то, что было организовано Московским военным округом, должным образом подчинялось Временному правительству?

Керенский. В некоторых аспектах нам приходилось действовать осторожно. Лично я не особенно верил во всю эту информацию, но в любом случае необходимо было принимать в расчет всяческие слухи. Предположим, мы не предприняли бы никаких мер, а после эти слухи обернулись бы правдой, – тогда я наверняка оказался бы «предателем и контрреволюционером». Единственное, что оказалось правдой, – было положение осады, объявленное в Могилеве, и что там наблюдалось довольно серьезное проявление террора. Корнилов открыто заявил, что каждый, кто пойдет против него, будет застрелен. Строго говоря, это заявление спасло всех участников восстания, поскольку каждый из них теперь мог утверждать, что он действовал в условиях террора, созданного в Могилеве Корниловым.

[Мирное разрешение восстания Корнилова в Ставке – одно из воспоминаний, которое дает мне огромное моральное удовлетворение. В самом начале революции теперь становилось необходимым любой ценой защищать жизнь отдельных людей от дикости линчевания, и я делал это. После некоторых колебаний я настоял на принятии генералом Алексеевым поста начальника штаба Верховного командования. Несмотря на все раздражение по поводу Алексеева в широких демократических кругах, невзирая на его упорный личный отказ, в течение сорока восьми часов, пока не проявилось реальное соотношение сил, я продолжал настаивать на том, чтобы он принял эту должность. Мне было понятно, что только Алексеев, благодаря своим связям в Ставке и своему безграничному влиянию среди высших военных кругов, сможет успешно выполнить задачу по безболезненной передаче командования в новые руки из рук Корнилова. Если я точно помню, Алексеев был вызван рано утром 27 августа. В ту ночь он был уже в Петрограде, и до утра 30 августа он не давал решительного ответа на сделанное ему предложение – принять должность начальника штаба. Между тем время шло; вопрос о Верховном командовании так и оставался неясным в Ставке; в самом сердце армии все еще оставался Корнилов, продолжавший издавать технические приказы. Все это приводило к огромной нервозности среди масс, которые еще не оправились от чувства паники, охватившей их. На этой почве настроение начать «самим по себе», чтобы «покончить» с Корниловым, быстро росло с каждым часом, поскольку власти также не могли «убрать его» из Ставки или находились с ним в «сговоре»! Положение становилось поистине серьезным, поскольку, не говоря уже о соображениях гуманности и чести, было невозможно позволить малейшее вмешательство и еще меньше – расшатывание работы Ставки. Промедление, с одной стороны, и нервное упорство, с другой, становились совершенно невыносимыми! Тогда мне пришлось прибегнуть к приказам в форме ультиматума по отношению к медлившим и в то же время сдерживать нервных добровольцев, которые готовы были броситься, чтобы «продавить» Корнилова. Процитирую хьюгсограмму, отправленную 1 сентября начальником моего военного кабинета Барановским в Ставку, которая точно описывает состояние дел в то время:

«А.Ф. Керенский установил для генерала Алексеева срок два часа, которые истекают в 7:10 вечера, но ответа до сих пор нет. Главнокомандующий (то есть Керенский) приказывает, чтобы генерал Корнилов и его сообщники были бы немедленно арестованы, поскольку любое дальнейшее промедление будет угрожать бесчисленными бедствиями. Демократия взволнована сверх меры и постоянно угрожает взорваться; последствия этого предвидеть нетрудно. Такой взрыв в форме движения со стороны Советов и большеви-ков ожидается не только в Петрограде, но также в Москве и в других городах; в Омске командующий войсками был арестован, и власть его передана Советам. Обстоятельства таковы, что дольше медлить невозможно; альтернатива либо в опоздании и крушении всей работы по спасению страны, либо в немедленных и решительных действиях и аресте людей, на которых вам указано. Тогда борьба еще будет возможна. Другой альтернативы нет; А.Ф. Керенский ожидает, что мудрость государственного человека подскажет решение генералу Алексееву и что он немедленно к нему придет: арестовать Корнилова и его сообщников. Я жду у аппарата вполне определенного и единственно возможного ответа о том, что люди, участвовавшие в мятеже, арестованы. Вы должны понимать накал политических движений, которые возникли из-за обвинения правительства в бездействии и попустительстве. Говорить больше невозможно. Необходимо принять решение и действовать»

Немного позднее пришел ответ от самого генерала Алексеева: «Около 10 часов вечера генерал Корнилов и другие арестованы».

В то же время генерал Верховский, уже военный министр, попросил меня и почти настоял на получении разрешения направить целую военную экспедицию в Ставку и послал Алексееву следующую телеграмму:

«Сегодня я выступаю в Ставку с большим вооруженным подразделением, чтобы положить конец этой насмешке над здравым смыслом, которая все еще имеет место. Корнилов и другие (чьи имена следуют) должны быть немедленно арестованы; такова цель моей поездки, которую я считаю совершенно безотлагательной».

Излишнюю нервозность и агрессивность тона Верховского, вероятно, можно отчасти объяснить переговорами, состоявшимися 24 августа в Ставке, а также телеграммой за № 6457, которую он получил 27 августа от генерала Корнилова. Вот она: «В настоящий угрожающий момент во избежание гражданской войны и чтобы не допустить кровопролития на улицах Москвы, я приказываю вам подчиниться мне и отныне выполнять мои приказы».

В ответ на повторяющиеся запросы Верховского, а также запросы полковника Короткова я присоединялся к их «готовности», но призывал не выступать без моего разрешения. И лишь с великими усилиями, используя все мое влияние и упорство, я сумел избежать возможных осложнений в Ставке. Разумеется, в показаниях генерала Алексеева все это усилия добровольцев прорваться в Ставку преобразовались в некую «злую волю», которая хотела любой ценой «бросить войска на Могилев». Нетрудно догадаться, где генерал Алексеев искал источник этой «злой воли»! Ну, это не важно. Как бы то ни было, генерал Алексеев выполнил задачу разобраться с делами в Ставке, которая была ему доверена. Затянувшееся сотрудничество было невозможно для нас обоих. Алексеев предложил свою отставку, которую я принял без возражений.

Тем временем я не могу не вспомнить, что генерала Корнилова постоянно охраняли все время, что он находился в Быховской тюрьме, не только солдаты, но и его личный эскорт текинцев – тех самых, вооруженных автоматами, с которыми он пришел ко мне в Зимний дворец. Такая двойная охрана была назначена председателем следственной комиссии не только для того, чтобы воспрепятствовать побегу Корнилова, но также и для того, чтобы помешать солдатам предать его суду Линча. Я хорошо помню, как меня злобно атаковала за это пресса левых и как будущий сообщник дикого линчевания Н.Н. Духонина генерал Бонч-Бруевич появился передо мной во главе депутации от местных Советов с требованием «убрать текинцев из Быхова», поскольку революционный гарнизон не доверяет им, и также потребовал усилить охрану Корнилова. Я возмутился таким поведением со стороны генерала русской армии, который в прошлом был одним из наиболее преданных слуг царизма, и хотел убрать его из Ставки. И в то же время я вспоминаю, как честный Духонин ходатайствовал за него. Такова судьба!]

Параграф 29

Председатель. У меня больше нет общих вопросов. Может, какие-нибудь вопросы есть у моих коллег?

Колоколов. У меня есть вопросы.

Керенский. Я хотел бы снабдить мои показания общими выводами. Я думаю, для следственной комиссии окажется очень сложным и, вероятно, невозможным установить фактический ход событий и самих людей, которые принимали участие в организации движения Корнилова. Это на самом деле отчасти вина администрации и нашего правительства, что из-за отсутствия департамента расследований мы не можем обеспечить вас такими материалами, которые мог бы предоставить вам старый режим. Мы не можем представить их. Но лично я нисколько не сомневаюсь, что за спиной Корнилова стояла весьма определенная группа людей, не только объединенных подготовкой спланированного заговора, но и обладавших также большими финансовыми средствами и положением, позволявшим им забирать суммы денег из банков. Я ничуть в этом не сомневаюсь.

[Знаменитое письмо генерала Алексеева к Милюкову от 12 сентября, которое было опубликовано 12 декабря 1917 года в газете «Известия» Центрального исполнительного комитета Советов рабочих и солдатских депутатов № 249, преобразовало это субъективное мое убеждение, которое никого не связывало, в очевидный факт, который никто не сможет отрицать. Главная цель письма генерала Алексеева состояла в том, чтобы привлечь внимание «честной прессы» к ужасному положению «явных участников заговора», которые были арестованы в связи с делом Корнилова и которых «невидимые участники заговора», «хозяева судьбы» и «кукловоды следствия» хотели отдать на суд самому примитивному из всех трибуналов – революционному трибуналу, который неизбежно вынес бы смертный приговор. Цель таких злонамеренных действий со стороны «хозяев судьбы» генерал объясняет очень просто: «Преступление Корнилова не было тайной для членов правительства. Вопрос обсуждался с Савинковым и Филоненко и через них — с Керенским. Только примитивный революционный военный суд мог замять участие этих людей в предварительных переговорах и соглашениях. Савинкову уже пришлось признаться об этом в прессе… Участие Керенского неоспоримо».

Прежде всего, генерал Алексеев должен был начать не простым утверждением, но доказательством этого самого «через них с Керенским», поскольку до настоящего момента никто в мире, кроме генерала Алексеева, ничего не знает об этом «через». Во-вторых, ни до ни после 12 сентября Савинков не «признавался» в прессе, что он виновен в заговоре, но просто ссылался на эти фактические переговоры и соглашения, которые нарушил Корнилов и которые не имеют никакого отношения к движению Корнилова. На каком основании генерал Алексеев строит свое предположение о моем «неоспоримом» участии? На передвижении 3-го кавалерийского корпуса, возглавляемого Крымовым; на телеграмме Корнилова за № 6394, посланной Савинкову в ночь на 27 августа в 2:30 утра, о введении смертной казни в Петрограде; и наконец, на телеграмме Лукомского за № 6406, в которой говорится о предложении, сделанном «от моего имени» генералу Корнилову Савинковым и Львовым. Вот и все. Для любого, кто ознакомился бы с этими моими показаниями и с моими объяснениями того же, думаю, должно быть ясно, что совершенно невозможно доказать этими свидетельствами мое участие в заговоре, если только кто-то не пожелает намеренно ложно истолковать факты. Генерал Алексеев не мог игнорировать ни рассказ о корпусе Крымова, ни подлинное значение телеграммы Лукомского и, наконец, истинные причины вызова войск в распоряжение Временного правительства, поскольку все документы, требуемые для установления правды, были ему доступны, так как он являлся начальником штаба Верховного главнокомандующего. В любом случае в начале сентября, когда он разрабатывал свое конфиденциальное разоблачение, у него была возможность получить любое объяснение, которое могло ему потребоваться, и от председателя следственной комиссии, и от меня лично.

Как он говорит, «невидимые участники желали уничтожить очевидных», которых те, кто все знал, обязаны были спасти. Кто они? Вот как об этом пишет Алексеев:

«Дело Корнилова не было актом горстки авантюристов; оно поддерживалось сочувствием и помощью больших кругов среди наших интеллектуалов… Вы, Павел Николаевич (Милюков), знаете до некоторой степени, что определенные круги нашей публики не только знали обо всем и не только сочувствовали идее, но и помогали Корнилову по мере своих возможностей… У меня другая просьба; я не обращаюсь к господам В., П. и другим. Семьи заключенных офицеров начинают голодать… Я настоятельно требую, чтобы им пришли на помощь. Наверняка они не собираются бросить на произвол судьбы и заставить голодать семьи тех, с кем они были связаны общностью идей и приготовлений. Я убедительно прошу вас взять эту работу на себя и дать мне знать о результатах. В этом деле мы, офицеры, больше всего заинтересованы».

Весь смысл письма Алексеева по-прежнему не содержит в себе каких-либо серьезных указаний на участие кого-либо в заговоре Корнилова, особенно если принять во внимание крайнее злоупотребление фактами генералом Алексеевым. Между тем эта «просьба» – оказать помощь и немедленно начать кампанию в пользу обвиненных в колонках «честной прессы» – сопровождалась добавлением, роковым для тех, кого он имел в виду: «В этом случае (то есть если просьба Алексеева не будет немедленно выполнена. – А. К.) генерал Корнилов будет вынужден полностью разоблачить перед судом все приготовления, все переговоры с людьми и органами, а также их участие, чтобы показать русским людям, с которыми он работал, каковы истинные цели, которые он преследовал, и как в критический момент, покинутый всеми, он появился с небольшой группой офицеров перед поспешно созванным трибуналом… В этом суть моего обращения к вам».

Не обладая никакими весомыми доказательствами, даже шантажисты не сопровождают свои призывы к помощи такими недвусмысленными намеками разоблачения! Я не стану касаться моральной стороны такого способа обращения, особенно поскольку генерал Алексеев, очевидно, был лучше знаком с milieu, к которым обращался, чем я. В любом случае в газете «Речь» от 13 декабря 1917 года автор передовой статьи придерживался мнения, что письмо Алексеева не содержит ничего компрометирующего и что «оно отражает необыкновенную чистоту и благородство его автора». На самом деле существуют разные понятия о благородстве и чистоте! Автор передовицы, конечно, торопится согласиться с «совершенно правильной точкой зрения Алексеева на двойственную позицию Керенского» в деле Корнилова. Я не стану следовать методам политической войны ни Алексеева, ни печатного органа Милюкова. Я еще раз повторю, что письмо Алексеева, которое сыграло такую фатальную роль в судьбе участников и организаторов корниловского движения, ни при каких обстоятельствах нельзя использовать как инструмент борьбы целых партий и групп населения.]

Параграф 30

Либер. Только один вопрос, Александр Федорович. Когда правительство собиралось ввести военное положение в Петрограде, оно не считало, что это может встретить оппозицию или в любом случае резко негативное отношение со стороны Советов, и если так, не собиралось ли оно принять какие-либо меры предосторожности?

Керенский. Могу сказать, что если внутри правительства о большевиках говорили, то о Советах разговоров не было, ибо в то время они были далеки от большевиков. Не говорили и о Центральном исполнительном комитете Советов.

Либер. Я должен сказать определенно, что в соответствии со свидетельствами Савинкова это соображение сыграло огромную роль. Он положительно утверждает, что ожидали оппозиции именно со стороны Советов, и если такое предположение можно принять во внимание, тогда присутствие полка также могло быть целесообразным в такой опасной обстановке. Нам очень важно установить, обсуждало ли Временное правительство такую возможность или нет.

[Для того чтобы прояснить, что это была за оппозиция со стороны Советов, на которую ссылается Савинков, я процитирую соответствующий отрывок из показаний, составленных генералом Корниловым, Лукомским и Романовским, «О пребывании заместителя военного министра в Могилеве в течение 23 и 24 августа». Эти показания были набросаны после 27 августа и, следовательно, в условиях, когда слова Савинкова могли быть особенно близки к намерениям Ставки. В соответствии с этими показаниями Савинков сказал Корнилову: «Вы, конечно, знаете, что приблизительно 28 или 29 августа в Петрограде ожидается выступление большевиков. Публикация ваших приказов, переданных через Временное правительство, разумеется, послужит импульсом для большевиков начать восстание, если по той или иной причине им придется отложить его. Несмотря на то что мы имеем в своем распоряжении достаточно войск, мы все равно не можем рассчитывать на них, тем более что мы на самом деле не знаем, каково будет отношение Советов рабочих и солдатских депутатов к новому закону. Советы могут также оказаться против правительства, и в таком случае мы не сможем рассчитывать на наши войска. Если, помимо большевиков, члены Советов рабочих и солдатских депутатов также поднимутся, то нам придется действовать и против них тоже».

Даже из приведенного выше expose[33]33
  Изложение (фр.).


[Закрыть] слов Савинкова ясно, что он говорил о Советах лишь предположительно, с учетом их отношения к будущему закону, который в то время обсуждался Временным правительством. Однако, понимая, что внутри Временного правительства были представители Центрального исполнительного комитета Советов рабочих и солдатских депутатов, можно увидеть, что даже такая гипотетическая вероятность была невозможна, поскольку либо военный закон должен был быть принят в форме, приемлемой для всей коалиции и, следовательно, для Советов, либо коалиционное правительство прекратило бы существование до принятия закона.

Когда Савинкову довелось узнать об этих показаниях, которые были составлены post factum и в его отсутствие, он сделал следующие заметки на тексте оных: «Я никогда не употреблял таких слов, как «требования генерала Корнилова»; никогда мне не приходило в голову, что Советы рабочих и солдатских депутатов наверняка будут выступать против Временного правительства, если возникнут беспорядки. Я настаивал на аргументах, что 3-й кавалерийский корпус, который я просил у главнокомандующего по просьбе премьера, должен быть передан в распоряжение Временного правительства, чтобы защищать правительство от любых враждебных действий, не важно, с какой стороны. Если бы в период восстания большевиков Советы рабочих и солдатских депутатов оказались бы большевистскими, тогда 3-й кавалерийский корпус использовали бы также и против Советов.]

Керенский. Вы поймете по составу правительства, что не могли проходить какие-либо переговоры ни о Центральном исполнительном комитете Советов рабочих и солдатских депутатов, ни о самих Советах как таковых. Я даже не собирался вводить закон о введении военного положения в таких формах, которые могли быть одиозными для общественного мнения в целом. И наконец, если бы какие-либо переговоры о большевиках на самом деле происходили (как вы знаете, циркулировали слухи о возможности повторения событий 3–5 июля), то предполагалось бы, что большевики стояли бы на одной стороне, в то время как вся страна стояла бы на другой (против них).