Текст книги "Записки военного коменданта"

Вернемся к будням тех лет, когда совершались эти великие перемены в судьбах народов. Будни. Это жизнь. Это политика, определявшая отношения между классами немецкого общества, между советским и немецким народами, между союзниками, между немецким народом и Советской армией, которая впервые за всю историю человеческого общества явила миру образец интернациональной помощи в спасении германского народа от гитлеровской тирании, оказание всемирной помощи в проведении коренных перемен, обновлении немецкого общества, в построении социализма.

Будни тех давних лет поставили много сложных и разных, по своему значению и масштабам, вопросов. Вот этим все они сплетены в одну тугую плеть, несмотря на свою кажущуюся несхожесть.

* * *

Встали одновременно две группы вопросов, от решения которых зависела судьба миллионов немцев, судьба Европы, судьба мира на земле. Были безотлагательны текущие вопросы: надо убрать урожай, спасти, определить его размеры, спасти хлеб от хищения. Советский человек поймет, если сказать, что тот урожай собирали еще помещики, крупные арендаторы, частный собственник. Мы взвешивали все это и вспоминали, как в тяжкую пору 1920 года кулак схватил нас тогда за горло, и мы потеряли от голода и тифа миллионы бесценных жизней наших людей. Все это мы помнили и с особой настойчивостью организовывали не только сбор и хранение хлеба, всех видов продовольствия, но и экономическое обоснование всей системы снабжения населения продовольствием до нового урожая. Чтобы никто не утаил ни одного зерна, не украл, не вывез в западные зоны Германии. Это была самая сиюминутная задача.

Надо было засеять землю и приблизительно определить, что будет собрано в будущем году. Кто же будет засевать поля? Снова помещик? Или те, кто обрабатывает землю своим трудом, мужики? В Германию из Европы шли перемещенные немцы. Их надо было принять, устроить на земле, или они пойдут на Запад и станут объектом организаторов реваншизма. Но, чтобы посадить перемещенного мужика на землю, ему нужны земля, инвентарь, посевной материал, орудия производства. Они прибыли в Германию с клажей вещей по 20 кг на живую душу. У них ничего не было. Их надо было экипировать, надо было дать им продовольствие, чтобы они прожили до следующего урожая. Это и были вопросы жизни, немедленные, сиюминутные.

В этой плети были туго свиты и другие вопросы. Они были так скручены со всеми остальными, что определяли все остальное. Это вопрос, как быть с помещиком, как социальной силой, и как с поместьями, с имениями, с экономическим фактором. Осенью 1945 года во весь рост встала земельная реформа. Это и лишение права собственности монополий, преступников войны, ликвидация мощи монополистического капитала, наложение на эту собственность ареста, создание специальных немецких экономических органов по управлению этой собственностью. А как это сделать, когда заводы находятся в нашей Советской зоне оккупации, а монополистические штабы все гнездятся в Западной Германии? Когда этот пригретый монополист под крылом американской военной власти развернул свою деятельность и протягивает руки через своих чиновников на эти предприятия нашей зоны, ухитряется командовать уже не своей собственностью?

Тут и преобразование немецких органов самоуправления, и школьная реформа, и, что важно, денацификация. Надо было освободиться от истинных представителей гитлеровского режима и предоставить проявить себя тем попутчикам, которые плелись за фашизмом. Нацело очистить весь идеологический аппарат страны от фашистского мировоззрения. С самого начала идеологическая основа нового государства должна быть во всех отношениях свободна от фашистского мировоззрения.

Начался сентябрь, первый осенний месяц 1945 года. Кажется, все слагаемые земельной реформы были готовы, чтобы ее начать. Никто не рассчитывал, что она пройдет безболезненно, гладко. Прусский помещик за многие столетия пустил глубокие корни в социальный строй германского общества. Он пережил самые сложные изменения в экономической структуре германского государства, он приспособился к периоду господства монополистического капитала, ужился с ним, воспринял от него многое, что сделало прусского помещика союзником и солидным действующим лицом германского империализма. И так, просто, уйти с исторической сцены он не собирался. Мы, советские люди, по своему опыту знаем, как трудно было выковыривать нашего русского помещика, как он опасно сопротивлялся.

Поэтому, и по ряду других причин, земельная реформа оказалась самым сложным орешком в революционно-экономических преобразованиях в Германии. Следует иметь в виду, что помещик, как социальная сила, в Пруссии, к которой относилась и Саксония-Анхальт, играл особую роль во всех сторонах общественной и экономической жизни. Когда ни начни такую реформу, обязательно встанет много сопутствующих вопросов. А в этот раз их было более всего. Кроме решения вопроса о земле, о том, кто ее должен был обрабатывать и ею владеть, встал вопрос, как убрать урожай 1945 года, как сохранить его, упрятать, не дать разворовать, не дать увезти на запад Германии, а такая опасность была. Урожай собирали старые хозяева земли.

К нашей русской щепетильности пришла немецкая аккуратность, традиционная немецкая пунктуальность. Поначалу мы этому не особенно доверялись, но потом мы стали убежденными поклонниками этой пунктуальности.

Мы настораживались, когда наш друг Бернгард Кеннен говорил нам:

– Не беспокойтесь, ни одного зерна не пропадет, все будет собрано и упрятано.

Я тревожился за урожай по-русски, а Бернгард был спокоен за урожай по-немецки. Я имел свой, русский опыт. Я, как сейчас, помню, как голод и тиф схватили за горло наш народ, и мы потеряли миллионы своих людей в этой страшной битве. Но то были мы, со стойкостью в беде, которой одарен русский человек, никто не сравнится. А что если костлявая рука голода коснется немецкого населения, а рядом будут наблюдать за всем этим богатые «дяди Сэмы»?

Бернгард Кеннен знал о наших бедах больше по книжкам, но, когда я смотрю, что урожай собирает помещик, собирает и знает, что над ним нависла угроза уйти с исторической сцены, у меня по спине бегают мурашки. Я собирал хлеб для голодающих рабочих центральных губерний России, сам перенес страшную болезнь – сыпной тиф. Я помню, как в 1921 году кулаки прятали хлеб, я помню и 1932 год, когда кулаки Дона зарывали в ямы зерно, чтобы оно не досталось советской власти, для прокормления населения страны. Прусский помещик, при случае, еще более цепко схватит за горло рабочего Дессау, Магдебурга, Биттерфельде, Галле, Лейпцига. Пусть наши немецкие друзья простят нас за нашу беспощадность в те первые годы после войны, когда речь шла о пище. Мы действовали под давлением нашего опыта.

В Германии в ту осень встал и другой краеугольный вопрос. Кто будет засевать землю? Все тот же прусский помещик, милитарист, исчадие всех пороков германского общества, или обезглавить помещика и передать землю для посева полей тем, кто ее всю жизнь обрабатывал, – мужикам? Такая постановка политики была ясна и приемлема населением, но она потянула за собой много вопросов, на которые ясного ответа, экономически обоснованного решения не было. Где взять тягловую силу? Инвентарь – плуги, бороны, культиваторы, сеялки, посевной материал и многое другое? Землю передать крестьянам просто, когда политическая власть на стороне крестьянина, сложнее было оснастить молодого крестьянина всем тем, чем обрабатывают землю в наше время. Нас успокаивало то обстоятельство, что половина земли обрабатывалась арендаторами, а они располагали собственным инвентарем. Старых арендаторов не смущала перемена в праве собственности на землю. Их интересовала юридически-правовая сторона дела. В одном селе, севернее Галле, кажется в районе Бернберга, арендатор поставил такой вопрос: бесплатно землю мы взять не можем, при получении земли нам нужна купчая бумага, документ, с которым я мог бы спокойно чувствовать, что я хозяин.

– Что вам даст эта бумага? Власть-то принадлежит вам, вы – хозяева земли!

– Это вы так говорите, пока вы здесь, а помещик сбежал на запад Германии, в свое другое имение около Ганновера. Но вы уйдете, придет помещик и скажет: «Убирайся с моей земли, ты ее узурпировал у меня». А что я ему скажу на это? Ведь вас-то уже не будет?

– Да разве дело в нас? Вам теперь и в будущем будет принадлежать власть, и она будет оберегать вашу спокойную жизнь без помещиков.

– Все же нам нужна земля, но нужна на основании документа, что я ее купил.

– Как же вы хотели бы решить этот вопрос?

– Как? – Арендатор задумался. – Я хочу купить землю, получить купчую бумагу и на этом основании стать хозяином земли. Так-то будет по закону.

Спросили других крестьян. Все как один были за купчую бумагу. Но чтобы земля не стоила бы дорого.

Осенью к разделу помещичьей земли стали прибывать перемещенные немцы из восточных стран Европы. Они имели всего лишь по 20 кг вещей на живую душу при переезде из насиженных мест. Все, что у них было, оставлено на месте. Словом, были голы как соколы. Их тоже спросили, как бы они хотели получить землю.

– Мы за купчую, но мы хотели бы получить землю в рассрочку.

Так уточнились юридические основы раздела помещичьих земель. Оказалось, не так-то просто было вырвать корни феодального, прусского землевладения. Его корнями спутаны были сложные социальные отношения в деревне. Но рука была занесена для решительного удара, а это – самое главное.

В Берлине решено было начинать земельную реформу с Саксонии-Анхальта. Проект закона был исправлен с учетом пожеланий крестьян. Настроение в Правительстве провинции было тревожное. Президент медлил с подписанием Закона о земельной реформе. Вначале он просто сказал, что это не позволяет ему его либеральное убеждение, хотя он ненавидит помещика не менее других.

Первый вице-президент Роберт Зиверт спросил Гюбенера, что это не основание для такого именно ухода от решения вопроса. Президент отмолчался.

Звонит Бернгард Кеннен:

– Приезжай, жена сварила кофе.

– Откуда у тебя кофе?

– Приезжай, так надо!

Через полчаса мы сидели в квартире Бернгарда Кеннена и ломали голову, почему так повел себя Гюбенер.

Пришел всеведущий Роберт Зиверт. Думаем втроем. Зиверт высказал опасение, что на президента надавили дружки с Запада, а то и свои апологеты прусских помещиков, может быть и сами они. Как же быть – первое сентября? Времени осталось очень мало. Пришли к выводу, что противники не так-то сильны и уж, конечно, непопулярны в народе.

Решили попробовать убедить Гюбенера. Мы верили, что он нестойко держится этих позиций. Надо знать, кто пригрозил ему. Беседу взял на себя Бернгард Кеннен.

В то утро в Галле приехал политсоветник В.С. Семенов. Обсуждаем втроем, с нами был еще В.М. Демидов. Есть один вариант. Его следует обсудить, я не знаю, реален ли он. У Гюбенера в нашем плену находится сын. Возможно поговорить с ним с этих позиций? Семенов сказал, что такой вариант возможен, но он позвонит вечером. Были и другие варианты, и Гюбенер перестал бы упираться, но мне хотелось сделать старику и нечто приятное. Люди есть люди, а родители тем более. Вскоре позвонил В.С. Семенов. Он подтвердил, что действительно у нас в плену находится Гюбенер, и недалеко от Москвы. Он может быть по нашему требованию доставлен в Галле, его родителям, по нашей просьбе.

Я был дома, на обеде. Мимо моей квартиры прошел профессор и направился прямо к нам. Я его встретил, поздоровался и пригласил к обеду. Гюбенер попросил разрешения пройти к себе домой, кое о чем переговорить с женой и тут же вернуться. Я пригласил их вдвоем отобедать. Он согласился. Не прошло и пяти минут, пришла чета Гюбенер. Мы их поприветствовали и пригласили к столу.

Профессор Гюбенер встал в торжественную позу, вынул из бокового кармана бумагу и передает ее мне.

– Господин генерал! Я выполнил свой долг президента и немца-патриота, вот вам подписанный Закон о земельной реформе.

Это было 3 сентября, на второй день после выступления Вильгельма Пика в г. Кириц.

– Я хочу сделать для вас приятное сообщение. Ровно через месяц я вручу вам в Галле вашего младшего сына. Наше правительство решило досрочно освободить его из плена.

Оба Гюбенера стоя выслушали это сообщение.

Сели обедать и отметить этот акт президента. Профессор отпил половину бокала вина и, садясь, заговорил, говорил с подъемом, с восторгом, с пониманием всей важности совершенного им исторического акта.

– Вы знаете, господин генерал, как я ненавижу помещиков. Ведь каждый метр дорог, построенных мной, проходил по их землям, цена той земли окупалась налогоплательщиком. И не это главное, главное состояло в том, что он стоял на пути дорожного и городского строительства. Откроюсь вам, я хотел, чтобы реформу начали из Бранденбургской провинции, этой цитадели прусской помещичьей империи, хотя у нас их не меньше, и наши не менее отвратительные. Но… пусть бы другие начали. Ну, раз так случилось, и реформу решили начать с нас, пусть так и будет. А что с помещиками надо кончать, этот вопрос решен историей безвозвратно.

Я как сейчас помню этот обед 3 сентября 1945 года. Я взял со стола салфетку и карандашом написал на ней слова… и передал жене профессора. Старушка расплакалась, принимая от меня эту салфетку с надписью.

Кроме Гюбенера закон был подписан вице-президентами Р. Зивертом, Тапе, профессором Хюльзе и Ланом.

Теперь пошло все проще. Нам на встречу стремительно метнулась сама жизнь. В тот же вечер еще раз встретились с Бернгардом Кенненом и Зивертом. Еще раз уточнили наши тактические шаги.

Вечером на прогулке, которую регулярно совершал президент, я встретился с ним. Он неожиданно предложил мне поехать немного отдохнуть в Гарц, к его давнишнему приятелю – егерю. Предложение было прямо-таки кстати.

– Подождите меня здесь. Я позвоню в Гарц, к приятелю.

Вскоре он вернулся, сияющий от радости.

– Все в порядке. Если вы не возражаете, мы можем в 11.00 завтра выехать и пробыть там весь следующий день.

Я согласился. Ружья и снаряжение собирал я, еду тоже. Маршрут намечал сам Гюбенер. Я заинтересовался, почему он избрал такой именно маршрут. Он ответил, что так надо и так проще добраться к цели. Машины были готовы, и мы тронулись. В его машине были сложены вещи, в моей сидели мы и с нами переводчик и адъютант Дружченко.

Вскоре на пути к Ашерслебену я заметил большую толпу. Президент попросил остановить машину. Он должен узнать, что случилось.

– Передрались из-за дележа земли, – шучу я.

– Нет, тут что-то другое.

Остановились. Подошли крестьяне, взяли под руки президента и понесли его к трибуне. Старик взошел на импровизированную трибуну, и кто-то из организаторов предоставил ему первое слово. Гюбенер смутился, не зная, что сказать, а мужики просили его просто рассказать о Законе, который им подписан. Речь была недолгая, но принята с аплодисментами и криками «Ура!». Но этим дело не окончилось. Он сошел с трибуны и вместе с мужиками подошел к плугу с парой лошадей, выпрямился и говорит мужикам:

– Я понимаю, вы хотите, чтобы я провел первую борозду на этой помещичьей земле? Извольте.

Он со знанием дела взялся за плуг и повел борозду. Правда, лошадей вел по строгой прямой один пожилой мужчина. Он держал речь, проводил борозду, а кинооператоры и фотокорреспонденты усердно щелкали затворами. На том церемониальная процедура была закончена, профессор распрощался с крестьянами, и мы тронулись в путь, в Гарц, нигде не останавливались до самой егерской дачи. Садясь в машину, президент, как бы подводя черту, довольно воодушевленно сказал:

– После как сказано «А», надо говорить «Б». Вот это я и сделал.

Охота охотой, а дело делом. Вечером сидим в большом охотничьем холле, украшенном разного рода трофеями – головами зубастых кабанов, оленей с красивыми рогами, коз, фазанов. Я, между прочим, спрашиваю президента, как можно разрешить одну земельную трудность. Для удовлетворения перемещенных лиц недостает пяти тысяч гектар земли, не следует ли поискать их у нас в провинции?

– У нас, господин генерал, земли такой больше нет, а все, что было, разделили, все распределили.

В советскую зону перемещалось около 5 млн немцев. Многие из них по прибытии в нашу зону получали землю, сельскохозяйственный инвентарь, тягловую силу, скот, посевной материал и жилье за счет помещичьих строений. Какую-то часть перемещенных должна была приютить провинция Саксония-Анхальт.

– А что если посмотреть все лесные угодья с точки зрения их общественной и экономической пользы и малопродуктивные угодья свести и землю передать перемещенным лицам?

Гюбенер, выставив на меня свои маленькие глаза, показавшиеся мне в то время колючими, довольно громко и безапелляционно в выражении, не допускающем никакой дискуссии по данному вопросу, сказал мне:

– Это, конечно, можно, но только перейдя через мой труп.

Я понял, что от него добиться такой уступки невозможно, но сделал смущенное лицо и про себя сказал:

– Но почему же? Вы же своим сородичам помогаете?

Чтобы смягчить тон, президент пояснил свою мысль в более мягких выражениях.

– Поймите меня правильно, и не думайте, что я сварливый старик. Я прекрасно понимаю, что перемещенным надо помочь, но надо помочь каким-то иным способом. Лес – это наше бесценное богатство. В нашей провинции под лесом занято 37 процентов всей земельной площади. Не будь этого, мы давно бы перемерли все как один. Лес – это наша фабрика кислорода, и мы бережем его. Что бы мы делали без этой фабрики? Это не только фабрика кислорода, но и могучее средство от эрозии почвы. Не будь леса, нас давно задавили бы дюны, наша страна стала бы пустыней, покорная всем ветрам.

Вы, господин генерал, все время подчеркиваете, что мы хозяева своей судьбы. Спасибо вам за такое признание. Как видите, мы, как хозяева своей судьбы, кое-что делаем и свою фабрику кислорода бережем.

Егерь, сидевший рядом, безмерно рад был такому ответу своего президента и товарища.

– Тогда вам придется объяснять перемещенным лицам ваше решение. Они не поймут, если вы скажете, что не можете принять их.

– Пускай пошлют их в провинцию Мекленбург, там земли больше, и она там пустует.

Продолжать беседу на эту тему было бесполезно. Но битва по устранению прусского помещика из жизни Саксонии-Анхальт была в принципе закончена победой демократии. Вернулись в Галле. Там ждали вести о реакции на земельную реформу. Недоброжелатели из Гамбурга, Ганновера, Нюрнберга, из стран Западной Европы в основном отстаивали тему о земельной реформе под дулом пистолета, и более всего стали делать упор на крестьянина, грозили ему всеми страхами ада, уговаривая не брать землю, пока не поздно. А крестьянин? Он везде любит землю, он начал возделывать ее с любовью, достойной подражания.

Нет ничего более ответственного, как исключение влияния нацистского мировоззрения на детей и молодежь, исключение из всей системы идеологического влияния на население фашистской идеологии. Школа была наиболее всего заражена и нацистскими кадрами, которые распространяли бредовые идеи национального превосходства великой Германии над всеми народами мира. В школе вдалбливались идеи «избранных», миф о «мировом господстве». В школах готовились солдаты-головорезы, сжигавшие целые города и превращавшие целые государства в пустыни, в выжженные земли.

Если только подумать и представить себе объем задач «денацификации школы», то это не только чистка педагогических кадров, но и изъятие программ, перестройка всей системы преподавания, словом, постановка школы на службу воспитания марксистского мировоззрения. Надо было перестроить всю учебную литературу по всем предметам и годам обучения. Это стоило колоссального напряжения и немецких марксистов педагогов, и особенно всей советской педагогической школы. В результате немецкая новая школа начала работать в 1945 году.

Мало было выставить за дверь фашистского преподавателя, надо было найти замену, соответствующую принципиально новым требованиям, которые поставлены перед новой немецкой школой. Немецкие товарищи правильно поступили, что собрали всех коммунистов и социал-демократов, сидевших в концлагерях с образованием, организовали для них ускоренные педагогические курсы и поставили преподавателями в школах. Точно так же отобрали развитых инженеров, которые по ряду причин не могли найти работу, и также использовали преподавателями. Так справились с педагогическим составом. Кроме того, и в самих школах были все-таки прогрессивные педагоги. Из школ изгонялись не все педагогические кадры. Немецкие органы народного образования блестяще справились с поставленной перед ними задачей.

Все эти годы, после войны, я внимательно присматривался к развитию молодежи ГДР, к детишкам, взрослым ученикам, к студентам высших школ там, в ГДР, и к тем, которые учатся у нас, в СССР, бывал на молодежных технических выставках, беседовал с немецкими комсомольцами. Всюду отмечается глубокое стремление молодежи к знаниям, к культуре, к обогащению себя всем тем, чего достигло в наше время человечество. В ГДР растет надежная смена молодых строителей развитого социалистического общества. Вот что значит по-ленински, решительно порвать все нити, связывающие систему воспитания молодого поколения с прошлым смердящим идеологическим хламом.

Один очень примечательный пример. В тот самый период, когда в Советской зоне оккупации проходила идеологическая ломка основ воспитания молодого поколения, в английском секторе оккупации тоже начали работать школы. Чему же там учили? Под крылом английских оккупационных властей в школах Шпандау учителя преподавали все то, что преподавали в нацистский период, – национализм, национальное превосходство германской нации над всеми другими народами, травлю инакомыслящих и изгнание их из школ под тем предлогом, что такие ученики не соответствуют тем требованиям, которые предъявляются студентам в берлинских университетах, что они не могут быть верноподданными студентами.

Все те, кто не приемлет идеологической и педагогической сути преобразования в школах демократической Германии, они своевременно смывались. Германия в те тяжелые для народа годы уже достаточно поляризовалась. В Советской оккупационной зоне оставались все те, кому по душе перемены, проводимые в области социальных отношений, экономики и идеологии. Все другие не задерживались и уходили туда, где они со своими взглядами будут нужнее. Это были то ли западные зоны Германии, то ли западные секторы Берлина.