Текст книги "Записки военного коменданта"

Возвратились из Москвы, с Парада Победы. Рассказы участников воспринимались с неописуемым восторгом. Все участники разъехались по частям армии и своими рассказами создали приподнятую обстановку. Много было вопросов. Но всюду один вопрос. Когда домой, как пойдут дела дальше, какие решения о послевоенной Германии? В этот раз вернувшиеся из Москвы утвердительно сказали, что скоро состоится в Потсдаме конференция союзников и там все будет детально решено. Но, когда отвечали на этот вопрос, сердце щемила какая-то тревога, что-то беспокоило и офицеров и солдат. Эту тревогу разносил, как ветерок, солдатский вестник. Что-то произошло между союзниками, но что?

Штаб армии вынес на широкое обсуждение офицерского состава «Итоги Берлинской операции». Итоги прекрасные, как прекрасна сама победа. Все неудачи отступили на второй план, или просто сильно затенены самим фактом разгрома остатков гитлеровцев в их логове. Ведь это то самое, к чему стремились.

Докладчик начальник штаба армии генерал-лейтенант Пулко-Дмитриев. Говоря о боеготовности войск, он, не подумав над смыслом, обронил такую фразу: «Мы готовы махнуть за Эльбу». Об этом можно думать все, что угодно. Наверное, докладчик хотел в цветистой форме сказать, что наша боеготовность на высшем уровне, но, не развив данного тезиса, он внес смущение в ряды слушателей. Мы только что с Эльбы вернулись и убедились, что за Эльбой стоят наши союзники по антигитлеровской коалиции. Куда ж махнуть-то?

– Товарищ генерал, – спросил в перерыве один офицер начальника штаба, – какая будет та война, если мы махнем туда? Ведь нас там встретят. Как она будет называться, если целью той войны, которую мы закончили, был окончательный разгром гитлеровского фашизма, а эта задача уже решена союзниками?

Пулко-Дмитриев, по природе человек упрямый и мало маневренный в спорах, что-то стал накручивать на ту ошибочную концепцию.

А товарищ возражал ему:

– До Эльбы, – говорил он докладчику, – мы вели справедливую освободительную войну. Нас понимал весь мир и всеми средствами поддерживал нас, более того, в ходе войны мы приобрели много союзников и изолировали гитлеровцев. Мы шли открыто на уничтожением агрессора. Эту нашу войну мы назвали Великой Освободительной войной. Она и за пределами нашей земли оставалась неизменной – Великой Освободительной войной. Мы сплотили вокруг себя все народы нашей планеты. И никто, даже самые непоследовательные наши союзники, не могли оторваться от этого единого фронта. А та война, которую мы повели бы, «махнув за Эльбу», перестала бы быть освободительной. Она стала бы войной захватнической, с какими бы добрыми намерениями мы ни вели бы ее.

В спор включился новый оппонент:

– Народы Западной Европы, – начал он, – уже освобождены. Как они воспользуются этим освобождением, это их дело, и мы тут вмешиваться в их внутренние дела не должны, и навязывать народам Европы, включая и немцев, какие-то свои решения не вправе.

– Знаете, товарищ генерал, – вмешался еще один спорщик, человек ужасно принципиальный и более всего опасавшийся, как бы чего не вышло, – ваша фраза, произнесенная сразу по приезде наших из Москвы, может быть понята противоположно тому, что, может быть, вы имели в виду.

Нас позвали в зал, и по дороге Пулко-Дмитриев мне шепнул на ухо:

– Я при составлении доклада подумал, что «мысля» спорная, но вычеркнуть забыл.

Вот и вся дискуссия. Не вся, конечно. Эта оплошность дала возможность проверить одно из мнений, его ошибочность. А что такая мысль в головах солдат бродила, это бесспорно. Как сильно разведчик винокуровского полка 23-й дивизии хотел посмотреть, что там на левом берегу Эльбы. Пусть это будет и не одно и то же, но ягодки с одного кустика. Этот казус показал всем нам, насколько надо быть осторожными с словоупотреблениями, как надо глубоко думать над тем, что ты собираешься сказать.

В ту пору дни как-то бежали особенно быстро. Не успеешь кончить одно мероприятие, как на него наползает другое. Генерал-полковник Белов относился к очень беспокойным командующим армией. Ему никак не мыслилось видеть сидящего солдата без дела. Сам он природный кавалерист. А в кавалерии солдат загружен до предела. Мне приходилось сталкиваться очень близко с кавалерийскими войсками, и я это хорошо помню.

Однажды, возвратившись из 80 СК генерала Вержбицкого, Белов за обедом высказал такую мысль:

– Не следует ли нам теперь же начать организованно проводить военные учения и маневры? Это, конечно, не связано с подготовкой к осуществлению идеи «махнуть за Эльбу», – скосив глаза на Пулко-Дмитриева, съязвил он, – но мы серьезно займем весь личный состав боевой деятельностью. Ну что, в самом деле, будет стоить боеготовность и бдительность, которую проповедуют у нас, если мы не займемся боевой подготовкой.

Все поддержали командующего.

Не успели развернуться с боевой подготовкой, как возникла новая задача. Мы занялись вплотную межсоюзническими делами. Шла полным ходом подготовка к приему англичан у нас в расположении 89 СК генерала Сиязова. К беспокойному характеру этого прославленного генерала прибавилась такая забота, что и передать трудно. Разумеется, я тут же повстречался с ним и расспросил его, как все это ему представляется. Он, понимая мою заинтересованность, подробно рассказал о своих планах.

– А как люди корпуса готовятся?

– Я поручил Гинзбургу, начальнику политического отдела корпуса.

– А проверил? – донимаю я его вопросами.

– Нет! Еще не успел.

– Вот видишь, а это самое главное, по моему представлению.

– Оружие будешь показывать?

– Да что ты привязался? Конечно, буду. Оружие все доведено до блеска.

Видя, что генерал Сиязов и без того чем-то взволнован, я смолк. Так близко мы встречались с генералом второй раз. Первая встреча произошла на либавском направлении. Противник оказал там всей нашей армии очень сильное сопротивление. Наступление, от которого ждали успеха, «чихнуло». Я пошел в расположение корпуса. Шли мы ранним ноябрьским утром с адъютантом Виктором Дружченко. Шли по какому-то глиняному месиву, еле переступали. На сапогах налипло столько глины, что мы с трудом тащили ноги. И откуда она взялась в тех краях, кто ее знает. Но глина… Еле приползли в расположение корпуса. Стоим, обдумываем, как найти КП генерала, а Виктор и показывает мне: «Смотрите, вон под кустиком сидит генерал Сиязов». По природе генерал на вид суховатый – и по физическому складу и по отношению к людям. Но эта внешняя сторона была обманчива. Генерал был необыкновенно душевный человек. Все, кто с ним работал, любили его.

Я тогда под Либавой сказал ему:

– По вас, как по танкам, палят болванками противотанковыми. Когда мы шли в расположение корпуса, над нашими головами свистели они и невдалеке шлепались в глину, обдавая все вокруг брызгами. Вот если такая по башке стукнет?

Дружченко:

– Тогда не будет той головы, которая сделала это заключение, и только.

Генерал Сиязов осторожно предупредил:

– Что у врага на уме? Смотри, он может приучить к болванкам, а потом рванет залпом шрапнельных снарядов. Но, видно, фрицы выдохлись, а оружие близкого боя действует очень агрессивно, не дает разведать его позиции.

Теперь предупреждает о встрече с союзниками:

– Смотри, союзники прибудут и затем, чтобы высмотреть все твои потроха.

– Ну и пускай, мы им покажем, на чем мир держится.

Союзники прибыли в гости. Перед этим дней за пять мы устроили парад частей, которые будут участвовать в параде с англичанами вместе. Англичане прибыли со своей штатной техникой, наши так же. Мы посмотрели, в каком положении содержатся их пушки, танки, они осмотрели наши.

– У англичан неплохая техника, – сказал мне один артиллерист, – но уж больно грязная. Будто после боев руки солдат не дотрагивались до них. Сами солдаты добрые, как видно, ребята, но уж больно неряшливо одеты. Никакой выправки, все растерзаны.

Артиллерист был достаточно объективен. Он рассказал о беседе с солдатами союзниками:

– Уж больно легко судят они о конце войны.

Англичане говорят:

– Надо поскорее перебить всех фашистов и поскорей уехать домой, а все остальное пусть делают немцы. Заварили кашу, пусть и расхлебывают сами. А они же рвутся к своим детишкам.

– Но ты тоже рвешься домой к детишкам?

– Это-то, конечно, так. Но я думаю, что будет с Германией, а они знаете что сказали мне еще? Если немцы начнут новую войну, тогда те, кто будет воевать с ним, просто перебьют весь их народ.

– Надо нынешнюю войну сделать последней войной, чтобы и нам и немцам было выгодно. Уж больно много людей уносят такие войны, – заметил я.

– Это-то так, да что мы можем поделать, не можем же мы вставить им свои мозги.

– Он не верит, что немец поймет уроки этой войны. Мне больше всего запомнилось сказанная им с жаром фраза – «Уничтожить всех немцев и поскорей уехать домой». Они очень здорово пьют наш русский шнапс, – подвел итог артиллерист.

Вскоре наши представители во главе с генералом Сиязовым поехали в расположение англичан, на левый берег Эльбы. Приняты там наши были очень хорошо. Много говорили о совместной войне против фашизма, о жертвах.

«Мы опоздали со вторым фронтом. Приди раньше, глядишь, были бы первыми в Берлине». Эта фраза запомнилась потому, что она повторялась не одним, и не солдатом, а офицерами.

На нашей встрече были награждены боевыми орденами и медалями американские генералы, офицеры и солдаты. На встрече у англичан также были награждены наши. Генерал Сиязов был удостоен ордена Подвязки. Ему, согласно статусу этого ордена, в Англии был положен большой участок земли, и он имел право там выстроить себе нечто вроде замка. Мы потом часто подшучивали над генералом и покорнейше просили пригласить к себе в гости. Поначалу генерал отшучивался, потом стал сердиться, но вскоре все это забыли. Подоспели другие дела.

Одно бросалось в глаза, когда всматривались в наших союзников. Они увидели Красную армию на Эльбе в полной боевой готовности, с прекрасным, готовым к действию, оружием, пушками, танками, стрелковым оружием. Все было чисто. Все блестело краской и никелем. Все механизмы заводились с безукоризненной точностью. Союзники и это проверили. Прислуга боевых расчетов работала настолько слаженно, что вызывала у наших друзей, особенно у офицеров, нескрываемый восторг.

Один американский офицер заметил:

– Вы будто и не воевали?

– Нет, мы воевали. Война досталась нам очень дорого. Мы очень долго ждали Второго фронта. А он пришел к нам поначалу тушеным мясом, а не боевыми действиями вашей армии. Мы эту тушенку в шутку назвали «вторым фронтом».

Англичанин рассмеялся.

Такое заключение наших союзников о нашей армии немного отрезвило высшие офицерские чины, которые иногда задирали носы в разговоре с нашими товарищами, да и вершители судеб западной политики серьезно принимали в расчет боевое состояние Советской армии.

Американский солдат был далек от политики, плохо и недобросовестно информирован. Так что наша встреча пришлась кстати.

Армия переживала сложную полосу коренных перемен. Дивизии, одна за другой, переназначались по другим армиям. Управление армии упорно готовилось переменить адрес с Кириц на Ростов и там закончить свое существование, как боевое соединение вооруженных сил. Мы вот-вот вернемся к родным пенатам, говорили и солдаты и офицеры. Каждый спешил на родину. Каждый рвался увидать детей, родителей, близких. Каждый стремился к тем неповторимым памятным березкам, дубам, речкам, буграм, перелескам, родным болотам, школам, где рос, учился, работал, если они не сожжены, к пепелищам, которые оставила война, к сгоревшим лесам, ко всему, что зовется у нас на Руси Отечеством.

То, что складывалось в ту пору в Германии, дышало неясностью. Удастся ли сохранить единую Германию и повести ее по пути решительных перемен, гарантирующих мир в будущем? В июне поползли слухи о серьезных расхождениях между союзниками, иначе, между западными странами и Советским Союзом. Политики делали свои дела.

Стало известно, что управление 61-й армии скоро покинет Германию и направится в Ростов. Там соединится с Управлением Северо-Кавказского округа и прекратит существование. Знамена армии будут сданы в музей, как исторические реликвии, по которым молодые соотечественники будут знать, что была такая армия, и что воевала она от Тулы до Берлина.

Начали готовиться к отъезду. Самым счастливым был солдат. Он свернет свою шинель в скатку, проверит содержимое вещевого мешка, приведет в порядок внешний вид и – в поход. Другое дело офицер. Ему по штату положены, еще со времен академии, два чемодана. Все надо уложить, присмотреть за подчиненными, проверить, как начищены сапоги, и не спереди только, как это делал старый ротный фельдфебель, а кругом, чтобы страна знала, что не расползается по швам наша армия, а идет бравой походкой победителей, чтобы от каждого солдата веяло победой и миром, за которым он был послан страной. Победу солдат привезет, а насчет мира… он не уверен.

Назначен день отъезда, погрузили личные вещи в вагоны. Их отправили раньше, через пару дней отправлялись все пассажирским эшелоном. Вечером распределили, кто в каком эшелоне поедет.

Неслышно вошел вестовой. Ему приказано быстро доставить меня к ВЧ. Я бросил все дела и пошел в штаб армии. Там лежала для меня телеграмма. «Срочно прибыть Военный совет фронта». И все. Коротко и все ясно, но ничего не понятно. В Военном совете знали, что мы на колесах и настроились на Ростов. И снова догадки, снова неизвестность, щемит сердце. Что это значит? Хорошо, что для раздумий не было времени из-за «срочности» задания.

У каждого слова свое, ему только свойственное, значение. «Срочно» – значит, где тебя настигло это слово, оттуда и пулей лети, куда зовут. Ивана Егорова можно было и днем и ночью найти быстро. Он наводил марафет своему любимцу «паккарду».

– Иван, надо срочно быть в Военном совете фронта!

– Машина готова. Вы готовы?

– Готов. Иван, приказ очень важный и спешный. Достаточно ли все хорошо проверено?

– Все проверено. Сегодня целый день не отходил от машины.

– Заправлена с запасом?

– Точно, с запасом. Можно ехать в Ростов.

– Не беспокойтесь, товарищ генерал, на берегу вынужденной посадки не будет, – эту фразу, как флакон валерьянки, он держал про запас, на крайний случай, и, когда надо было поставить точку в подобном разговоре, он выпаливал именно ее.

Когда мы воевали на Волховском фронте, я при случае рассказал ему один горький случай из своей жизни, и он запомнил это. Случай во всех отношениях поучительный, и я позволю себе передать его. В 1934 году, в Ростове-на-Дону, я был близко связан по службе с авиацией. Условия работы требовали от меня умения летать на У-2 и исполнять роль штурмана на ТБ-3. Я начал снова учиться. Штурманское дело шло хорошо, подвигались дела и в освоении У-2. Весной 1935 года был назначен самостоятельный вылет на этом тихоходе, как ласково звали его на войне. Был выбран курс Ростов – Батайск – Ахов – Ейск, с корректировочными заданиями преподавателя, прекрасного летчика, командира 15-го отдельного отряда Блинова. В задачу входила тщательная проверка подготовки машины к полету, выруливание на старт, выход в воздух, вираж над своим аэродромом, выход на курс, маневрирование высотой и выполнение некоторых номеров высшего пилотажа, в частности, «петля». До Ростова полет был пустяковый. Мне приказано было сделать посадку. Я посадил машину. Сошли мы на землю с командиром отряда, он и говорит мне:

– Проверь, как заправлена будет машина.

В Ростове мы задержались. Пришел комбриг Тарновский-Терлецкий, навязал нам длинный разговор о делах его бригады. Время ушло. Надо вылетать. Я спрашиваю комсорга роты, старшину аэродромной роты Сараева, хорошо ли и точно ли все сделано по заправке машины.

– Не сомневайтесь, машину готовили люди надежные.

Да я и сам знал их хорошо по комсомольской организации бригады. Поверил товарищам и машину проверять не стал. Блинов, как беркут, внимательно наблюдал за мной.

– Готово все к полету? – спросил он.

– Готово! – уверенно ответил я.

Он дал команду «по машинам», я вскочил на крыло, на первое сиденье, завел машину и взмыл в небо. Летим над Батайском. С земли подают команду, с аэродрома Батайской летной школы: «Вы находитесь в зоне учебных полетов. Взять вправо, в направлении Азова». Я развернул машину вправо и вышел на курс Азова. В наушниках снова прозвучал голос, но уже с пульта управления полетами Ейской авиационной школы: «Вы вошли в учебную зону морской эскадрильи. Вам надлежит выйти на курс к Таганрогу и ждать указания». Под нами Азовское море. Я, на всякий случай, поднял потолок машины почти на предел и взял курс на Таганрог. Море было тихое, рыбаков много. С земли, с того же пульта управления, подают команду взять курс на Керчь. Я развернул машину на Керчь. Высота предельная, за прибором я следил с особым интересом. С земли подали команду выходить на курс ейского главного аэродрома. Я снова вышел на указанный курс. Под нами море. До аэродрома 6—10 км, и тут-то совершилось нечто такое, чего никто не ждал. Мотор чихнул и заглох, лопасти замерли. Все будто оцепенело. Только руль управления послушно держал самолет в горизонтальном положении. Я старался использовать восходящие потоки воздуха, задирая машину вверх. Тишину прорезал спокойный голос Блинова:

– Дай самолету спокойно планировать. Держи руль, не дай машине свалиться на крыло. На этой высоте мы можем планировать спокойно, пока дотянем до аэродрома. – Он говорил так спокойно, будто ничего не случилось.

Берег катастрофически приближался. Мы теряли высоту, до воды остается не более 200 метров, чувствую, что море начинает сильнее наползать на самолет.

Показался берег. Машина потеряла высоту и шла на критическом расстоянии от воды. Берег. Проскочили наиболее неподходящее место посадки, вынужденной посадки, почти на бреющем полете лизали землю, и… я почувствовал, что колеса моего «тихохода» коснулись тремя точками земли. Место неровное, самолет подпрыгнул раз и силой собственной тяжести прилип к земле. Машина сохранена. Я выскочил из кабины, покачал «тихоход» за крыло, потом повалился на землю и сильно прижался щекой к колючей земле.

Инструктор сидел в самолете и внимательно наблюдал за мной. Вдали показался тягач, «санитарка» и офицер, прибывший, чтобы установить причину аварии. Он приказал Блинову выйти из самолета. Тягач отбуксировал самолет к ангарам. Нас забрала «санитарка», и врач приказал своему шоферу отвезти нас к гостинице.

– Сараев тебе друг? – спросил Блинов.

– Друг, и самый преданный друг! – ответил я ему в сердцах от сильной досады.

– Я понимаю тебя. Но ты только-только начинаешь справляться с машиной, и теперь, именно теперь, запомни – в авиации, когда готовишь машину к полету, проверь бензобаки, убедясь, что они полные. А ты поступил, как барин, которому все дозволено. Летчик, если он хочет быть безаварийным, должен до всего доходить сам, и бензин проверять должен тоже сам, и только когда убедишься, что уровень бензина на нужной отметке, только тогда ты можешь спокойно залезать в кабину пилота. Это ты запомни на всю жизнь.

Я даже не почувствовал, что он обнял меня и прижал к себе своими богатырскими руками, настолько я был зол на себя. Он и это заметил:

– Теперь все позади, и корить себя не стоит. Это надо внутри себя перемолоть, чтобы не забыть впредь. При катастрофах самолетов ищут виновников в наземной службе. Это заблуждение. Я, как летчик, знаю, что в девяносто девяти случаях виновник ЧП сам летчик.

Мне не разрешили самому посмотреть самолет. Он попал в лапы аварийщиков. Авария не вышла дальше аэродрома. Начальство не узнало, но в памяти моей она сидит строгим предупреждением.

Шофер Иван Егоров понимал, почему я придирчиво допрашивал его о готовности машины. Мы были неразлучны с ним всю войну. Он был преданным товарищем, я отвечал ему тем же.

Из Кирриц выехали, когда уже стемнело. На дорогу опустилась пелена тумана. Снизили скорость. Иван чутьем угадывал полотно дороги. По всему мы уже были недалеко от Олимпишесдорфа. Кругом лес растет из тумана. Мотор фыркнул и заглох. Прочистили жиклеры. Мотор взревел, поехали и опять встали. Иван вылил на ладонь бензин, тогда при свете фар мы увидели, что в бензине плавают шерстяные ворсинки. Ехать нельзя, в бензобаке войлок. Надо чистить бак и фильтровать бензин. Это задержит нас часа на два. Иван возился с баком, а я думал, что можно сейчас предпринять, ехать-то необходимо. Порешили, что Иван останется чистить бензобак, а я буду ловить попутную машину. У нас был один «вальтер» на двоих, оставил его Ивану – может пригодиться.

В «молочной дали» показался пришторенный огонек. Я встал посреди дороги и поднял руку. Прямо передо мной остановилась игрушечная спортивная БМВ. Из машины выскочил небольшого роста немец в шинели лесничего, в «баварке» на голове с пучком кабаньих волос. Он по-немецки спросил меня, чем может помочь. С большим трудом я объяснил ему, что с нами случилось, что мне необходимо срочно быть в Берлине, в комендатуре района Митте.

– Я охотно подвезу вас, – сказал немец.

У нас с шофером был всего лишь один «вальтер» и две обоймы к нему. Я подошел к Егорову и довольно громко сказал ему:

– Возьми «вальтер», а «кольт» дай мне.

Иван понял, взял у меня «вальтер», повозился в машине и сунул мне в карман пустую руку. Я сел в машину немца, которого впервые видел. Поехали. БМВ была маленькая, спортивная, неплохо сохранившаяся. И немец, и я молчали. Ни он, ни я не могли говорить. Надо знать язык, а мы не знали. Я держал для важности руку в правом кармане, он управлял правой рукой, а левую держал в левом кармане. Когда едешь, особенно в молчании, с чужим человеком, в голову лезут разные мысли. А может быть, он очень близкий по духу нам человек? Может быть, коммунист? Нет! Коммунист не вел бы себя так. Я предложил ему папироску, он, не вынимая руки из левого кармана, принял ее, оторвав правую руку от руля, легко вынул зажигалку, и мы прикурили. Левая рука лежала неподвижно в кармане. Каждый думал, что другой не знает его языка, и каждого одолевали сомнения. Шофер знал все повороты дороги и мог повернуть, куда хотел, но он шел курсом на Далем, Шпандау, Шарлотенштрассе. Показались Бранденбургские ворота. Мы были почти у цели. Мой спаситель подкатил к комендатуре Митте, я вышел из машины, мы вежливо распрощались, я сказал ему по-немецки «большое спасибо» и, видно, сказал это так правильно, что он поднял на меня глаза, вежливо пожал руку и растаял в берлинской темноте. Туман тут был еще гуще, чем на дороге.

Часовой вызвал коменданта, полковника Гундорова. Тот быстро вызвал свою дежурившую личную машину и отправил меня в Военный совет фронта. Там бодрствовал только генерал-лейтенант Телегин Константин Федорович. Он всегда был бодр, подтянут и добродушен, никто не знал, когда он спит.

– Как добрался?

Я рассказал о случившемся в дороге, он посмотрел на меня, хихикнул и сказал:

– Считай, что перед твоей новой дальней дорогой тебе повезло… сильно повезло. Могло быть и хуже.