Текст книги "Другой Зорге. История Исии Ханако"

Помимо нее, у Зорге были связи с немками: секретаршей посла Лили Браун, музыкантом Этой Харих-Шнайдер, журналисткой Лили Абетт; с японками из высшего общества, включая дочь бывшего премьер-министра Ямамото Гомбэя Макико, и многими другими красотками, на национальность которых Рихард не обращал особого внимания. Создавший в глазах тех, кто плохо его знал, образ рубахи-парня, выпивохи и донжуана, своими относительно многочисленными любовными приключениями Зорге вызывал презрительную усмешку обладателей более «нордического, стойкого характера» и тем нейтрализовывал лишнее внимание к себе. Ханако, знавшая его едва ли не лучше всех, прямо считала выпивку и образ Казановы – маской, игрой, хотя и не знала, что заставило ее любимого играть такую роль.

Те же, кто, как посол Отт, знали и ценили Зорге как профессионального политолога и аналитика, и вовсе не обращали внимания на его безобидные интрижки: в иностранной колонии в такой чрезвычайно закрытой стране, как Япония 1930-х годов, каждый выпускал пар как мог. Тем паче не вызывала удивления его связь с «туземной мартышкой», которой многие считали Исии Ханако и о которой друг Рихарда принц Урах говорил: «Зорге завел себе японочку назло Хельме Отт». А между тем это были совершенно особые отношения.

Часть вторая. Ханако

«Рейнгольд»

Строго говоря, в октябре 1935 года Рихард Зорге познакомился еще не с Исии Ханако, а с Миякэ Ханако – фамилию она сменила позже. Эта встреча, неоднократно описанная, может выглядеть так же странно, как и многое другое в этой истории, если не знать японских реалий. В советской и постсоветской литературе, посвященной Зорге, род занятий Ханако либо не указывался совсем, либо ее называли официанткой. На самом деле, это не так, и понимание сути настоящей профессии Ханако способно помочь лучше разобраться в деталях первого этапа ее отношений с Зорге.

Сама она о своей работе не просто пишет четко и недвусмысленно (самурайская прямота вообще была в ее стиле), она начинает с этого свои воспоминания: «Я работала хостес…» Игнорирование этого предложения в отечественных источниках связано с тем, что у нас не просто не понимают, что это за профессия, но еще и путают ее с совершенно другой – ремеслом проститутки. Надо признать, что предпосылки для такого смешения существуют. Оба этих занятия, до тех пор пока проституция не была запрещена в Японии в 1957 году, относились к так называемому «водяному бизнесу» – под этим эвфемизмом японцы скрывают область предпринимательства, ориентированную на развлечение клиентов с использованием различных, порой весьма своеобразных, «эротических инструментов». Но если с проституцией все ясно, то кто такие хостес? Кем, собственно, трудилась Ханако?

Профессия хостес зародилась в японских барах и ресторанах в самом начале ХХ века, когда в моду стали входить европейские напитки, танцы, платья и стрижки. До тех пор развлечением клиентов веселой беседой и танцами – исключительно традиционными, угощением напитками – все еще японскими и услаждением взора гостей своим обликом, сохранившимся неизменным со времен Cредневековья, занимались гейши. Сразу же необходимо заметить, что главное занятие гейш не имело и не имеет ничего общего с представлением сексуальных услуг. Гейши (гэйся по-японски значит «мастерица», «человек искусства») доставляли удовольствие клиенту, прежде всего, демонстрацией своих танцевальных и певческих талантов, но главное – беседой, умением слушать и поддакивать. По сути, гейши, особенно в то время, около ста лет назад и более, выполняли функцию современных низкоквалифицированных психологов, снимая со своих гостей стресс, а не с себя кимоно. И даже схемы оплаты их труда чем-то схожи: гейши, как и психологи – почасовики, только цена за час у них выше.

Беседовать с гейшей весело, интересно и по мере усиления опьянения эти разговоры могут носить все более и более фривольный оттенок. Девушке это выгодно: чем больше клиент выпьет, тем больше она заработает процентов с этой выпивки. Но перейти грань гейша не может: как только и если вдруг она пересечет границу, отделяющую ее искусство развлечения клиентов за столом от ремесла ублажения в постели, она окажется в другой профессии, и такая трансформация уничтожит ее репутацию, карьеру, надежду на светлое будущее. Дело в том, что в старые времена расходы на подготовку гейш были так велики, что потом, выйдя на работу, они всю жизнь расплачивались с долгами. Единственной мечтой гейш становилась встреча с богатым (можно женатым) возлюбленным, который, плененный мастерством, красотой и очарованием японской «золушки», готов был бы потратить весьма круглую сумму на выкуп девушки из профессионального плена. Скатиться же в проститутки означало умереть в долгах.

В начале ХХ века рынок труда в Японии резко изменился. Гейши, получившие от своих чайных домов разрешения на встречи с клиентами не в традиционных ресторанах, а в кафе и дансингах, переоделись в платья и остригли волосы, лишив себя, таким образом, значительной части расходов, ранее записывавшихся им в долг. Не менее глупо выглядели в европейских ресторанах и японские музыкальные инструменты, танцы и песни – граммофон и патефон успешно их заменяли. А если не надо учиться этому сложнейшему искусству, если можно не тратиться на кимоно и парики, если не требуются услуги посредников, то почему бы любой девушке, чувствующей себя достаточно свободно в общении с мужчинами, привлекательной, в меру образованной и неглупой (ровно настолько, чтобы поддержать разговор – не более) не заняться этим делом? Так появились японские хостес. Название этой профессии было импортированным: hostess по-английски значит «хозяйка». Задача хостес – мило болтать с клиентом, расслабляя его беседой и непрерывно подливая ему алкоголь. Чем больше он выпьет, тем больше заработает хостес, доходы которой определены в виде процентов с каждого бокала и с каждой бутылки.

Несмотря на то, что у хостес не было таких профессиональных долгов, как у гейш, очень часто это были девушки бедные, без образования, нередко приехавшие на заработки из далекой провинции и ничего другого просто не нашедшие. Работа хостес по японским понятиям считалась вполне нормальной, даже престижной – все зависело от того, в каком районе и каком конкретно баре удавалось устроиться. Главное, она помогала свести концы с концами. Хостес с удовольствием принимают подарки от клиентов, нередко специально «раскручивая» их на это, зарабатывая чаевые и дополнительные баллы от продажи выпивки – это особенности профессии. Более того, во многих случаях хостес вообще не получали зарплату и могли рассчитывать только на свои умения.

С другой стороны, постоянно общаясь с богатыми и влиятельными клиентами, с теми, кого сегодня назвали бы VIP (и Ханако упоминает нескольких таких в начале своего повествования), хостес неизбежно лелеяли ту же самую надежду, что и гейши – на встречу с богатым покровителем. Как и гейши, хостес не оказывают сексуальных услуг, но встретив своего «принца на белом коне», многие девушки готовы были бросить работу и стать содержанками. С точки зрения японской морали это нормально, это тоже – часть работы. Позже мы узнаем, как полицейские, которые вели дело Зорге и допрашивали Ханако, настойчиво требовали от нее признания, что она берет от него деньги. В таком случае, следствие потеряло бы к ней интерес, рассматривая ее фактически не как подругу, а как профессиональную содержанку. Отказ же Ханако от денег Зорге автоматически выводил ее в статус любимой женщины иностранца, что с точки зрения националистической морали Японии тех лет выглядело просто отвратительно, антипатриотично, предательски. Нормально брать с иностранца деньги за жизнь с ним. Омерзительно – жить с ним по любви.

Итак, Миякэ Ханако работала хостес и в ее обязанности входило развлечение клиентов беседой. Местом ее работы был немецкий бар-ресторан «Рейнгольд», располагавшийся в сердце Токио – в 5-м квартале Гиндзы. Этот район, вероятно, самое известное и популярное за пределами Японии место в центре Токио, славящееся своими магазинами, ресторанами и клубами, часто называют улицей (Ginza-street). На самом же деле, это восемь кварталов, вытянутых вдоль Центральной улицы (которую, собственно, часто и принимают за «улицу Гиндза») и прорезанных несколькими, пересекающимися под прямыми углами узкими улочками. 5-й квартал и проходящая через него улица Намики-дори, где находился бар-ресторан «Рейнгольд», расположены почти в самом центре Гиндзы – это дорогое, престижное место, популярное, в том числе, и у немногочисленных иностранцев, живших в 1930-е годы в Токио.

Основателем и владельцем «Рейнгольда» был Хельмут Фредерик Карл Эрнст Кетель (1893–1961). Бывший военный моряк, во время Первой мировой войны он служил на германской военно-морской базе Циндао в Китае. После ее захвата японцами попал в плен и оказался в Японии. Война закончилась, пленные вышли на свободу, но Хельмут Кетель отказался возвращаться на родину навсегда – его явно не устраивало преображение Германии из империи в республику, затянутую в череду то левых, то правых мятежей, – он искал тихую гавань. Япония же уже тогда представлялась иностранцам островами стабильности, и, женившись на японке, Кетель перебрался в Токио, где занялся любимым делом – кулинарией. Очень скоро он стал настоящим пропагандистом немецкой кухни среди японцев. Наконец, в 1927 году Хельмут Кетель открыл в районе Гиндзы, на улице Намики-дори заведение, в котором спустя восемь лет познакомились Миякэ Ханако и Рихард Зорге.

«Рейнгольд» открывался очень рано – в 10 утра и был готов к приему служащих из Гиндзы и окрестных районов. Пиво доставлялось прямиком из Германии, а блюда немецкой кухни готовились под присмотром хозяина – еще спустя 70 лет после описываемых событий ресторан славился на весь Токио своей свиной рулькой с квашеной капустой – айсбаном и сосисками.

Вход в ресторан был оформлен в виде гигантской бочки из-под главного напитка заведения – знаменитого баварского пива Лёвенброй (Löwenbräu). Владелец – его очень скоро начали звать Папаша Кетель или просто Папаша – поначалу сам стоял за стойкой, а официантки и хостес были одеты в немецкие платья и носили немецкие имена, присвоенные им хозяином. Выглядело это, может быть, и неказисто, звучало странно, но подобная европейская экзотика привлекала представителей японского истеблишмента. Рисунки «Рейнгольда» и его девушек оставил певец токийского мира развлечений популярный писатель Нагаи Кафу. Исии Ханако с нескрываемой гордостью вспоминала, что среди ее клиентов, которым она подливала кому пиво, а кому сакэ (несмотря на экзотичность места, родные для японцев напитки тоже присутствовали в меню), числился, например, ее земляк, политик, депутат парламента, дважды становившийся министром, Хосидзима Ниро. Другим посетителем «Рейнгольда», беседой с которым Ханако могла гордиться, был Инукаи Кэн – писатель и журналист, третий сын убитого в 1932 году националистами премьер-министра Инукаи Цуёси. Интересно, что депутат парламента Инукаи-младший исполнял обязанности пресс-секретаря в первом кабинете премьер-министра Коноэ, в число нештатных советников которого входил основной агент Зорге Одзаки Хоцуми. В 1941 году полиция вскрыла принадлежность к группе Зорге и самого Инукаи Кэна, который, видимо, являлся ценным источником информации и агентом влияния советской разведки. Аристократическое происхождение уберегло его от следствия и суда, а в послевоенный период Инукаи продолжил политическую карьеру, став министром юстиции.

Ничего этого Ханако тогда, разумеется, не знала. Она занималась только своей работой, тем более что выкладываться приходилось полностью – зарплату Папаша Кетель своим хостес не платил вообще, и им оставалось рассчитывать только на собственные таланты и обаяние. Но ничего другого Ханако и не ждала – она приехала в Токио зарабатывать и, подобно своим коллегам, получала в месяц около 150 иен – достаточно для жизни в японской столице тех времен.

Миякэ Ханако родилась 13 мая 1911 года в красивом, но маленьком и далеком от Токио, совершенно провинциальном городке Курасики в когда-то обеспеченной, а потом внезапно обедневшей семье. Ее мать вышла замуж за врача, долго страдавшего от туберкулеза и умершего, когда его жене было 33 года, сыну – восемь, а дочери – шесть лет. За несколько следующих лет семья окончательно разорилась, скатившись на самое дно нищеты, но тут матери Ханако повезло. Она познакомилась с преуспевающим владельцем местной винокурни в городе Курасики, и тот взял бедную вдову с детьми на руках в жены. Мать очень надеялась, что это даст возможность отдать сына, который показывал зачатки художественного таланта, на обучение в школу искусств. Однако ее новый муж не проявил интереса к приемным детям, и всю жизнь Ханако испытывала комплекс брошенного, ненужного ребенка. Муж матери, которого она всегда звала отцом, был, по ее мнению, еще и очень скуп, а Ханако в раннем детстве воспринимала недостаток денег как прямое свидетельство недостатка у отца любви по отношению к ней. С первого класса начальной школы, когда отец в очередной раз не только не дал ей какую-то мелочь, но и грубо оттолкнул от себя, она утратила к нему последние остатки нежных чувств.

После третьего класса Ханако оставила учебу. Отец ее к тому времени стал адептом одной из так называемых «новых религий» – синтетических вероучений, с давних пор модных в Японии – Тэнри-кё[2]2
  Шокирующий пример современной японской новой религии – скандально известная преступная секта Аум Синрикё, но существующая поныне Тэнрикё – организация сугубо мирная.


[Закрыть]. Теперь его выручка потекла в секту. В результате Ханако вернулась к матери и брату, который, по ее словам, являлся одновременно приверженцем социализма и христианином – довольно распространенный тип молодых японцев начала ХХ века. На практике это означало, что этот «добродушный и мягкий человек» жил с матерью, которая оплачивала жилье, еду, ухаживала за ним, а сам он, хотя и работал чертежником, половину своей зарплаты тратил на книги и отдавал в общий фонд кружка любителей стихов танка[3]3
  Танка – классические японские стихи размером в 31 слог в пяти строках.


[Закрыть]. Ханако потом вспоминала, что мать нередко спрашивала сына, не хочет ли он наконец перестать учиться и начать работать в полную силу, на что тот неизменно отвечал: «Учатся всю жизнь, маменька». В результате в семье всегда стеснялись родства с этим молодым человеком, считая его немного странным.

«Превращаясь из ребенка в юную девушку, – писала наша героиня, – я вела одинокую и полную унижений жизнь, испытывая на себе влияние старшего брата и страстно желая отцовской любви. По совету брата, чтобы встать на ноги, я, жившая вместе с ним и его супругой и бросившая учебу в школе для девочек, поступила на курсы медсестер-акушерок в городе Окаяма. Я окончила учебное заведение спустя два года и еще год, согласно обязательствам, проработала у терапевта Какинума, после чего вернулась домой. У меня начались проблемы со здоровьем и так как я не любила жить в общежитии, то вернулась, как только закончился срок моей обязательной отработки».

Ища возможность заработать на жизнь, Ханако вместе с матерью и другими родственниками решает испробовать свои силы в бизнесе и открывает кафе в городе Вакаяма. Увы, ничего не получилось – их проект прогорел, кафе пришлось закрыть. Не зная, куда себя деть и как прокормиться, Ханако выписалась из домовой книги, взяв фамилию матери – Миякэ, и в 1933 году в одиночку отправилась попытать счастья в Токио. Там она осталась навсегда.

Девушка была молода, музыкальна, любила танцевать и долгое время меняла места работы, переходя из одного дансинга в другой, пока не познакомилась со своей землячкой, служившей в «Рейнгольде» под псевдонимом «Берта». Она и пригласила к Папаше Кетелю Ханако. «Берта» стала ее наставницей в работе хостес и подругой в жизни. У «Берты» на родине остался ребенок, которого ей приходилось содержать, а в Токио появился друг – студент престижного Токийского императорского университета, любивший заглянуть в «Рейнгольд» выпить – за счет «Берты». Ханако, переживавшая из-за непутевого романа подружки, в свою очередь поведала о своем молодом человеке по имени Масуда, с которым она когда-то училась в школе. Масуда был отчислен за пропаганду коммунистических идей, чрезвычайно популярных в Японии вплоть до начала 1930-х годов, пока правительство не «закрутило гайки» всякого рода левым движениям в связи с резким усилением массированной националистической и милитаристской обработки населения перед началом экспансии в Китай. С европейской точки зрения его отношения с Ханако сложно назвать любовными, но опять же, они были очень типичными именно для по-японски «вегетарианского» типа общения мужчин и женщин – даже молодых. Ханако и ее бойфренд жили на разных концах города, он – в Рёгоку, она – в Хигаси-Накано, встречались редко, а во время свиданий предпочитали проводить время в каких-нибудь кафе или барах, болтая о всякой всячине, не строя планов на будущее и не стремясь уединиться. Она в основном слушала Масуда, а он с удовольствием рассказывал ей о тропических рыбках, аквариум с которыми завел дома, о недавно купленном хамелеоне и о кактусах, которые высадил на подоконнике, чтобы создать дома обстановку тропиков.

Пожалуй, большей интимностью отличались посиделки хостес в самом «Рейнгольде». На втором этаже ресторана у девушек была большая туалетная комната – что-то вроде общей гримерки, где они готовились к работе, отдыхали после нее, сплетничая о гостях, и открыто обсуждали свои, даже очень личные, вопросы. Рабочих проблем, впрочем, тоже хватало. Ханако была начинающей хостес и гладко общаться с важными клиентами у нее получалось не сразу. «Берта» взяла над ней неформальное шефство (в старые времена у гейш существовал, да и сейчас существует, целый ритуал, связанный с этим), и они начали работать в паре. Как ни странно, Папаша Кетель скоро стал выделять новенькую. Возможно, потому, что она быстрее других схватывала иностранный язык и запомнила несколько немецких фраз. Это было важно: примерно половину клиентов «Рейнгольда» составляли иностранцы. Недалеко от Гиндзы располагается квартал правительственных учреждений Касумигасэки, где в ту пору находилось посольство Германии. Еще дальше – посольство Великобритании, да и от американской дипмиссии было минут десять на автомобиле. Здесь же, на Гиндзе, совсем рядом располагались представительства многих иностранных компаний, а в пяти минутах ходьбы и сегодня высится мрачное восьмиэтажное здание с загадочными псевдомасонскими знаками над входом. До 1942 года в нем размещалось национальное японское информационное агентство «Домэй» и квартировали бюро большинства зарубежных средств массовой информации, аккредитованных в Токио. Далеко не все иностранные журналисты способны были питаться японской едой изо дня в день, и ресторанчики европейской кухни, в том числе «Рейнгольд», пользовались у них бешеной популярностью.

Иностранцы – дипломаты, коммерсанты, журналисты – время от времени приглашали девушек на свидания, в том числе с выездами за город – в популярные туристические места или на природу. Во время одного из разговоров в гримерке Ханако узнала, что такие вылазки могут таить опасность. «Берта» рассказала ей, что недавно двух других хостес, работавших под псевдонимами «Ирма» и «Дора», вызвали на допрос в кэмпэйтай. Так по-японски называлась внушавшая ужас большинству японцев организация – Корпус безопасности Императорской армии Японии. Со времени своего создания в 1881 году и до расформирования после крушения Японии в 1945-м кэмпэйтай выполнял функции военной полиции, жандармерии и военной контрразведки с правом ведения собственного следствия под контролем министерства внутренних дел и министерства юстиции. Отличавшиеся чрезвычайно жесткими, порой противозаконными методами работы, сотрудники кэмпэйтай снискали себе сомнительную славу палачей в военной форме, и даже просто «приглашение» побеседовать с ними не сулило ничего хорошего.

Поводом для вызова стала безобидная прогулка «Ирмы» и «Доры» с одним германским дипломатом (Ханако указала первую букву фамилии кавалера «Доры» – S.) и в сопровождении Папаши Кетеля в прибрежный городок Йокосука километрах в семидесяти к югу от Токио. Недалеко от него находилась дача немецкого посольства, но тут же располагалась и крупнейшая в этом районе японская военно-морская база. Так что интерес кэмпэйтай к гуляющим вокруг нее иностранцам был вполне объясним. К тому же две парочки активно фотографировались, а это в глазах жандармов уж и вовсе выглядело попыткой снять на камеру секретный объект. Японским девушкам уже тогда нравилось фотографироваться, и они жаждали получить фото в домашний альбом, но это было опасно. «Все вокруг делают снимки на память, хотя это может привести к проблемам. Если поймают на месте, будут осложнения. Поэтому, говорят, что, сфотографировавшись, надо быстро в машину, давить на газ и уезжать поскорее. Как только ты на территории посольства – всё, жандармы проиграли. Но, кажется, только женщинам разрешается провести всю ночь на территории посольства. Как глупо, а! Ты уж будь осторожна, хорошо? Здесь много иностранцев, и они ни с того ни с сего могут на девушку положить глаз…» – наставляла неопытную подругу «Берта». Бесполезно – Ханако не удалось миновать встречи с опасным иностранцем.

Это случилось осенью 1935 года – в день рождения Рихарда Зорге, и вот как она сама об этом рассказывала:

«Это был вечер четвертого октября. Он стал отправной точкой, предопределившей всю мою дальнейшую жизнь…

Я обслуживала незнакомых мне клиентов – иностранцев среднего возраста. Меня отозвали, и я увидела, как новый посетитель присел в ложу рядом с баром и оживленно заговорил о чем-то с Папашей. Я приняла заказ на импортный алкоголь и, передавая бумажку с заказом, спросила у Берты:

– Иностранец, что сейчас с Папашей разговаривает, он здесь впервые?

– А, вон тот? Он раньше захаживал сюда, но потом на какое-то время перестал… Хороший человек. Хоть по-японски и не говорит, но чувствуется, что щедрый.

Берта улыбнулась, шмыгнув носом. Я поставила перед клиентом заказанный им алкоголь, притащила еще один стул, приставила его сбоку от стола и села. Гость, судя по всему, был немцем. С Папашей он разговаривал по-немецки. У него было смуглое лицо и вьющиеся волосы каштанового цвета. Выдающийся лоб и высокий нос были мощными, и казалось, что он сердится. В голубых глазах читалась печаль, но взгляд, который он обращал на собеседника, обладал большой силой. Рот его был крупным и выразительным, а лицо отважным и бесстрашным. На госте был темно-серый пиджак и синий, без рисунка, галстук, вообще одет он был просто и скромно, но по широким плечам угадывалось крепкое телосложение. Он бросил взгляд в мою сторону, улыбнулся и, что-то говоря, заказал шампанское. Папаша, тоже засмеявшись, обратился ко мне:

– Агнес, этому человеку сегодня исполнилось сорок лет. У него сегодня день рождения.

Гость кивнул и наконец произнес по-японски:

– Да, да, так и есть.

Мы откупорили шампанское и, поздравляя именинника, выпили втроем.

Гость наклонил ко мне голову и пристально взглянул на меня:

– Вы Агнес?

– Да.

– А я – Зорге.

Он протянул мне руку. Пожимая его большую ладонь, я немного удивилась несоответствию его сурового лица мягкому голосу. Он оказался чуть хрипловатым, красивым, но определенно – не тенор и не баритон. Его спокойная и уверенная манера держаться выдавала человека глубоко интеллигентного, и даже голос в полной мере не передавал сути этой личности.

Папашу позвал другой гость, и он ушел к нему, мне же пришлось придвинуться и сесть поближе.

– Агнес, сколько вам лет? – спросил он меня по-английски.

– Мне двадцать три года. Двадцать три года, – ответила я по-немецки, а затем по-японски, на что он, улыбнувшись, кивнул. На таком уровне я еще могла говорить. Мне на тот момент было двадцать пять лет, но в баре я всегда говорила, что двадцать три. Поскольку иностранцы считали возраст “полными годами”, то девушки “скидывали” себе по три-четыре года, кому сколько нравилось».

Вполне вероятно, что внимание Зорге при его первой встрече с «Агнес» привлекло не ее очарование молодости, а имя. Псевдоним, случайно совпавший с именем женщины, которой он так восхищался и к которой был неравнодушен в Шанхае: Агнес. Несколько слов, которые могла связать Агнес-Ханако на немецком, тоже способствовали расположению Рихарда, и в тот вечер девушку от себя он больше не отпускал. Что же касается ее возраста, то, как легко заметить, Ханако приврала. Правда, не сильно, но как бы дважды. 4 октября 1935 года ей было полных 24, но в довоенный период в Японии еще использовалась иногда общая для всего Дальнего Востока той эпохи система подсчета возраста, при которой прожитое время включало и нахождение в утробе матери. В соответствии с этой системой Ханако действительно исполнилось уже 25. Но японки нередко, зная, что иностранцы так возраст не считают, с легкостью «омолаживали» себя не на год, а на пару, а порой и несколько лет.

Новый клиент Ханако смущал. И упомянутым ею несоответствием мягкого голоса суровому виду, и уверенной манерой держаться, изобличавшей в нем человека, знавшего себе цену и много повидавшего, и тем, что после этого краткого обмена фразами он замолчал и лишь пристально поглядывал на нее. Ханако вспоминала потом, что в ресторане было шумно – играл электрограммофон, кто-то из посетителей уже даже запел, и лишь Зорге молча выпивал одну рюмку за другой. Ханако стушевалась, и вдруг гость с жаром заговорил с ней на смеси немецкого и английского языков.

Тема языка, на котором общались Рихард и Ханако, интересна сама по себе. Понятно, что в первый вечер, с учетом соответствующей обстановки, они могли обойтись лишь несколькими словами, но в будущем им пришлось провести вместе почти шесть лет, и язык, на котором все эти годы они разговаривали друг с другом, звучал довольно странно и даже забавно. Судя по оговоркам Ханако, Зорге обладал неплохим запасом японских слов, хотя и часто смешивал их в речи с иностранными заимствованиями. Едва ли не каждую реплику он начинал со слова «со» (по-японски «да», «так и есть», «итак»). Однако в его случае это была, скорее всего, калька с аналогичного немецкого вводного междометия «зо», удачно, к месту, прижившегося в его упрощенном японском языке. При этом понятие о грамматике туземного наречия у Зорге отсутствовало почти полностью. Он говорил обычно короткими предложениями, игнорируя падежные показатели. С другой стороны, сама Исии Ханако вообще не владела никаким языком, кроме японского, не считая выученных в «Рейнгольде» нескольких «обслуживающих» фраз на немецком. Друг к другу они обращались через полуофициальное местоимение «аната» – «вы», притом что со своим бойфрендом Ханако разговаривала на «ты» – «кими». Тем не менее все эти лингвистические сложности не мешали им на протяжении шести лет общаться на этом упрощенном японском – очень личном и абсолютно «птичьем» языке, который, по замечанию горничной Зорге, был понятен только им одним. Однако эта, порой даже излишняя упрощенность позволяла им ничего не таить (если это можно было не таить) друг от друга, говорить прямо, обходясь без «красивых фраз». В каком-то смысле можно сказать, что их персональный язык был даже более выразителен, чем если бы они разговаривали на нормальном – японском или немецком – языке. В свою очередь, это лишний раз подтверждает тезис о том, что суть общения не в словах, а в эмоциях, которые один человек хочет передать другому.

В тот первый вечер, когда Зорге принялся что-то с жаром говорить ей, Ханако смогла разобрать только две фразы: «Сегодня я счастлив» и «Агнес, что вы любите? Я хочу вам что-нибудь подарить». Она очень любила музыку, поэтому ответила для обычной хостес странно: «Если хотите сделать мне подарок, подарите пластинку». Зорге одобрительно кивнул, объяснил, что завтра они пойдут покупать ее вместе, и, записав в записную книжку время и место встречи, пометил себе: «Не забыть!»

Когда, оставив щедрые чаевые, клиент ушел, взволнованная Ханако бросилась к «Берте» – поделиться деньгами и впечатлениями и выяснить, что еще она знает об этом человеке. Оказалось, что немногое: как она уже говорила, Зорге зашел в «Рейнгольд» не впервые, обычно общался с Кетелем, а из девушек раньше выбирал немного говорившую по-английски «Дору». Ханако оставалось волноваться и ждать следующего полудня, когда они договорились встретиться с новым знакомым. К находящемуся неподалеку от «Рейнгольда» музыкальному магазину «Дзюдзия» Ханако пришла вовремя, но Зорге уже был на месте и изучал ассортимент пластинок. Любопытная деталь: в 1964 году, когда имя героя было рассекречено у него на родине и советские журналисты узнали о Ханако, они, конечно, не раз просили рассказать ее о первом свидании с Зорге. К тому времени первая книга Исии уже 15 лет как была опубликована, и все это было подробнейшим образом описано, но русские ее не читали, и женщина снова и снова пересказывала корреспондентам из СССР одну и ту же историю. Вот только из-под их пера она неизменно выходила в несколько ином виде. Помимо того, что Ханако из хостес мгновенно превратилась в обычную официантку, даже набор пластинок, подаренных ей Зорге 5 октября 1935 года, не прошел советскую цензуру. Наши журналисты сообщали, что закуплены были записи Федора Шаляпина и Симфония № 3 Людвига ван Бетховена, известная как «Героическая». Видимо, по версии «правдинцев» и «известинцев», Герой Советского Союза и его подруга должны были слушать именно такую музыку. В действительности же Ханако выбрала три пластинки с записями оперных арий в исполнении итальянского тенора Беньямино Джильи. Зорге остановился на Моцарте. Он попросил Сонату для скрипки и фортепиано (№ 17) до мажор и Сонату для скрипки и фортепиано (№ 27) в исполнении Лили Краус и Шимона Голдберга. Отметив, что является поклонником этого австрийского композитора, Рихард вручил подарок Ханако и повел ее в немецкий ресторан. Небольшое, но дорогое заведение под названием «Ломайер» находилось буквально через два-три дома от «Дзюдзия» и пользовалось особой популярностью среди иностранцев. Впоследствии именно здесь, а не на рабочем месте Ханако в «Рейнгольде» Зорге чаще всего обедал со своей японской возлюбленной.

В отличие от предыдущего дня, Рихард говорил много, но не торопясь, был мягок и очаровал Ханако своей манерой общения. На этот раз он сам рассказал ей немного о себе, сообщив, что является специальным корреспондентом немецкой газеты «Франкфуртер цайтунг», не уточняя, впрочем, что лишь внештатным и что офис его газеты рядом – в здании «Домэй цусин». Взяв с девушки обещание еще раз наведаться в музыкальный магазин за новыми пластинками и снова отобедать вместе, он по своему обычаю записал время и место встречи в записную книжку и проводил Ханако до работы. На этом они расстались. В будущем Зорге иногда, но не часто, заглядывал в «Рейнгольд» пропустить пару стаканчиков, но никогда не общался с Ханако в стенах заведения. Да и вообще в первые месяцы после их знакомства не то что о романе, даже о дружбе между Ханако и Рихардом говорить не приходилось. Встречи начинались в «Дзюдзия» и заканчивались в «Ломайере», журналист занимался своими делами, девушка трудилась в «Рейнгольде», встречаясь с Масуда и даже изредка ночуя у него – жизнь шла своим чередом.