Текст книги "Другой Зорге. История Исии Ханако"

Похоже, что ему действительно не нравился царивший тогда в Японии образ мыслей и со свойственной ему прямотой он не стеснялся высказывать это японцам. До ударов в челюсть, как это он позволял себе во время Первой мировой, пока что не доходило, но иногда Ханако начинала сильно беспокоиться о последствиях поведения своего любимого. Тем более что в то время в дом Зорге стали захаживать и японские военные в довольно высоких званиях (во всяком случае, все они были пожилыми – около пятидесяти лет, на ее взгляд), все в военной форме. Зорге представлял им Ханако и сразу же, смеясь, предупреждал: «Девушка не любит военных». После этого он веселился пуще прежнего, глядя на растерянные лица оказавшихся в замешательстве вояк. Иногда он вообще мог со спокойным видом сказать прямо в лицо что-то не очень вежливое, чем вводил японцев, привыкших к церемонности, в ступор.

Зорге и самого в те же дни ждало совершенно неожиданное открытие, поставившее его в тупик. С первого дня знакомства с Ханако он называл ее по фамилии, как это принято у японцев, которые вообще редко обращаются друг к другу по имени. Вот только фамилию ее он все это время произносил неправильно. Фамилия матери, которую она взяла, уезжая в Токио, была Миякэ, что созвучно слову «мияко». Оно в омонимичном японском языке может означать самые разные вещи. Например, это слово часто используется в обозначении старой императорской столицы страны – Киото. Иероглифы, которыми записывалась фамилия Ханако, были совсем другие – они означают «третий» и «дом». Зорге этого, конечно, не знал, а европейский слух не очень точно различает произношение «миякэ» и «мияко». Так и получилось, что почти два года наш герой называл свою девушку совершенно не так, как ее звали на самом деле. И летом 1937 года Ханако не вытерпела:

«– Почему вы называете меня Мияко?

Услышав это, Зорге заморгал глазами:

– Вы не Мияко? Горничная зовет: “Мияко-сан, Мияко-сан”.

Горничная редко обращалась ко мне, а если и звала, то по фамилии – Миякэ, возможно, это звучало немного как “Мияко”.

– Я Миякэ Ханако.

– Да? Вы Ханако-сан, я ошибся.

В то время мне мое имя казалось слишком детским, поэтому оно мне не нравилось[16]16
  У японцев существовала традиция в течение жизни несколько раз менять имена – в зависимости от различных перипетий судьбы, а то и просто по желанию обладателя. Обычной была практика «детских» имен, которые отражали любовь к нему родителей, как к милому, беззащитному созданию, давались при рождении и сменялись на другие, более «взрослые» по достижении им разных степеней совершеннолетия. Имя Исии – Ханако означает «дитя цветов», «цветочек».


[Закрыть].

– Имя Ханако мне дал мой папа. Мне не нравится. Детское имя.

Зорге кивнул:

– А я Рихард Зорге. По-американски Ричард, – и спросил: – Что вам больше нравится?

Так как меня с детских лет не называли по имени, то я ответила:

– Мне нравится Зорге. Всегда буду звать вас Зорге.

– Хорошо. Вы любите Зорге. Пожалуйста, называйте, – кивнул он.

Однако Зорге и впредь называл меня Мияко и лишь другим людям представлял меня как Миякэ».

Тем же летом у Миякэ Ханако обострились проблемы со здоровьем. Начались приступы головокружения, время от времени появлялась температура, но по молодости лет девушка списала недомогание на летнюю жару. Когда же пришла осень, у нее заболела еще и спина. Ханако решила, что слишком подолгу сидит за фортепьяно. В соответствии с общепринятым в те годы японским принципом побеждать физические проблемы усилием воли она начала заниматься еще усерднее. В результате зимой спина заныла еще сильнее, стали интенсивнее и головные боли. Наконец-то Ханако поняла, что «все же это странно», и отправилась в больницу Сэйрока[17]17
  Госпиталь (больница) Святого Луки (в японском произношении «Сэйрока») – крупнейший и старейший в Токио медицинский центр, основанный в 1902 году представителями Американской епископальной церкви. Всегда отличался от других японских клиник высоким уровнем подготовки медицинского персонала, владеющего иностранными языками и способного, в том числе, оказывать помощь иностранцам, а также качеством медицинского оборудования.


[Закрыть], – скорее всего, по рекомендации Зорге, который мог знать это место, как лучшую клинику для иностранцев, и которому она была по карману. Врач осмотрел девушку, отправил на рентген и поставил диагноз: плеврит. Требовалась срочная госпитализация, но свободных мест пока не было, и Ханако вернулась домой.

Дожидаясь своей очереди, она совсем разболелась. Ее покинули силы, началась сильнейшая депрессия – и все это на фоне температуры под 40. Пришлось вызвать местного врача, который, осмотрев Ханако, диагностировал у нее тяжелое воспаление легких и запретил любые перемещения. Очередь на госпитализацию подошла и прошла, а Ханако оставалась в постели.

Зорге в это время был занят важными рабочими проблемами. В декабре 1937 года японские войска взяли столицу Гоминьдана Нанкин. Произошли события, вошедшие в историю как «Нанкинская резня». При этом успеха в военных действиях против Китая захват Нанкина японцам не принес. Правительство Китая переехало в Чунцин, и сопротивление китайцев оккупантам отнюдь не уменьшилось. Переговоры о мире с Чан Кайши зашли в тупик, война затягивалась, и Зорге сообщил в Москву, что существует опасность свержения кабинета Коноэ недовольными его нерешительностью военными. Появились сведения о том, что, если японцы заключат мир с Китаем, война с СССР становится почти неотвратимой. Тенденция при этом такова: чем дольше Япония будет откладывать начало войны, тем в более выгодном положении окажется Советский Союз, который сумеет осуществить необходимые приготовления к обороне. Пока Япония не готова, ей нужны еще год или два, чтобы осмелиться на крупномасштабные действия против СССР. Впервые с зимы 1932 года, когда Квантунская армия вышла на границы СССР, ситуация осложнилось настолько, что «Рамзай» вынужден был зондировать обстановку на предмет возможности войны Японии и Советского Союза. И тут еще болезнь Ханако.

Получив от нее письмо с извещением о внезапном обострении болезни, Рихард немедленно примчался на мотоцикле в ее дом в Хигаси-Накано. Тогда он впервые встретился с ее матерью и маленькой племянницей. Ханако вспоминала, как он сидел на татами перед приветствовавшей его мамой в неудобной для себя позе, поджав длинные ноги, улыбался и, как мог, беседовал с ней. Десятилетняя племянница удивленно посмотрела на Зорге, когда тот погладил ее по голове.

Наконец врачам удалось прооперировать Ханако. Ее состояние стало улучшаться, но тут положили в больницу ее мать. Еще не вставшей на ноги дочери пришлось найти для матери сиделку, вызвать из деревни родственницу, нанять экономку. Появилась аллергия на уколы, и депрессия, только начавшая исчезать, вернулась снова. Зорге, хоть и был в этот период очень сильно занят, время от времени приезжал на мотоцикле в Накано, привозил фрукты и деньги. Только к Новому году Ханако встала с постели и смогла самостоятельно сделать несколько шагов. Почувствовав силы, она немедленно отправилась к Рихарду, который как раз оказался дома и, несмотря на естественную обеспокоенность ее состоянием – дорога до Адзабу была неблизкой, очень обрадовался встрече.

Мама Ханако провела в больнице на месяц больше, чем планировалось, но вскоре после возвращения домой стала чувствовать себя так же хорошо, как и прежде, а вот выздоровление ее дочери шло не так быстро. Зорге, который совсем замотался на работе, был озабочен еще и этим, но он не мог сейчас проводить с девушкой столько времени, сколько ей бы хотелось. Чтобы решить эту проблему, горничная заказала для Ханако еще один ключ. Только теперь, спустя более чем два года после их знакомства и через год после начала совместной жизни, она получила возможность приходить домой к Зорге в любое время, когда захочет. Правда, сам Рихард появлялся теперь в домике в Адзабу очень ненадолго, даже ночами срываясь куда-то, приезжая под утро и снова исчезая. Радиообмен резидентуры «Рамзая» с «Висбаденом» – секретной радиостанцией во Владивостоке достиг тогда высшей точки интенсивности.

Глубокие раны

В начале 1938 года на смену возвращающемуся на родину послу Герберту фон Дирксену был назначен лучший друг Рихарда Зорге в посольстве, военный атташе и муж бывшей любовницы советского разведчика генерал Ойген Отт. Для «Рамзая» это означало упрочение его положения в качестве негласного, но главного советника посла по японским вопросам, а для Москвы должно было значить усиление позиций военной разведки в Токио. Должно было – потому что в Центре в это время продолжались репрессии. 7-е отделение IV Управления Штаба РККА, которое курировало деятельность Зорге, сильнейшим образом лихорадило. Начальники и их подчиненные, только что назначенные на смену уничтоженным коллегам, не всегда даже успевали войти в курс дел, как тоже оказывались на конвейере смерти, попадая сначала в тюремную камеру, а затем на расстрельный полигон. Еще 13 мая прошлого года – в день, когда Рихард покупал Ханако часы в магазине Хаттори, арестовали одного из руководителей «Рамзая» – Артура Христиановича Артузова, проходившего в переписке с Москвой как «вице-директор». Та же участь постигла его сменщика и самих «директоров» – одного за другим. Ничего этого Зорге по-прежнему не знал и продолжал работать, теша себя надеждой, что осталось недолго. Вконец измотанный, он мечтал о замене и возвращении в Москву – срок командировки, который для резидентов обычно составлял два или три года, давно прошел. Зорге работал в Японии уже более четырех лет.

4 февраля, в день назначения генерала Ойгена Отта послом, «Рамзай» прибыл в Гонконг. Официально: по просьбе Отта для составления политического доклада о положении в Южном Китае. Сугубо секретно – для передачи курьеру из Москвы 38 микрофильмов с 1212 снимками секретных материалов на них и приема от него денег на существование резидентуры. При встрече с курьером «Рамзай» категорически потребовал заменить себя, «так как за пять лет сильно измотался». Он снова спрашивал о здоровье жены – Екатерины Максимовой и передал ей письмо и очередной подарок. Мы не знаем, что это было, но не исключено, что тоже часы. Во всяком случае, в Санкт-Петербургском музее политической истории России хранятся женские часики с металлическим браслетом, которые он прислал из Токио для Кати – возможно, такие же были и у Ханако.

Вскоре после встречи с курьером, 26 марта 1938 года «Рамзай» отправил сообщение в Центр, в котором напоминал, что по договоренности, достигнутой осенью, он остается в Японии до тех пор, пока не выяснит, начнется ли война против Советского Союза весной или летом 1938 года. Горячий период миновал, и теперь он с чистой совестью сообщал в Москву:

«Война с СССР не начнется ни весной, ни летом 1938 г. Предвидеть события дальше этого срока, разумеется, вне человеческих возможностей. Исходя из этого, я полагаю себя вправе просить Вас о подготовке моего отъезда…

Прошу Вас, дорогой Директор, дать свое принципиальное согласие на то, что я могу рассчитывать на поездку домой весной…

Причины моего настойчивого желания поехать домой Вам известны. Вы знаете, что я работаю здесь уже пятый год. Вы знаете, как это тяжело. Вы знаете также, что в течение ряда лет до этого я работал в тяжелых условиях, что я живу без семьи, и это не может продолжаться слишком долго. Кроме того, я уже не молодой человек. Мои старые ранения без регулярного лечения дают о себе знать. Из всего этого надо сделать вывод, что мне пора ехать домой и остаться там на постоянную работу. О возвращении сюда не может быть и речи. Это практически невозможно…

Прошу передать привет моей жене и сообщить ей, что я скоро буду освобожден…»

Не жена – Миякэ Ханако тем временем приходила в себя после тяжелой болезни дома у Зорге. Несмотря на то, что теперь она постоянно жила у него, виделись они все реже и все скоротечнее, и в какой-то момент ей стало скучно. Однажды, не зная, чем себя занять, она вытащила из ящика письменного стола Зорге пачку фотографий и принялась их рассматривать. По большей части это были снимки крестьян и крестьянской жизни, но среди них попалось изображение европейской женщины. На фото была запечатлена облокотившаяся на диван элегантная русоволосая дама средних лет. «Пока я пристально вглядывалась в этот снимок, – вспоминала Ханако, – у меня почему-то начало болеть в груди, все сильнее и сильнее. На кого же так смотрела эта дама, что у нее было столь счастливое выражение лица? Хотя необыкновенно красивой ее нельзя было назвать, но глаза ее прямо-таки светились от счастья, и она, обращенная к фотографу, словно бы говорила: “Милый! Я люблю тебя”. Так кто же эта дама? И кто фотограф? А вдруг, а вдруг… фотографирует ее Зорге, и эта женщина в него влюблена…. У меня заныло в груди. Я думала о том, что хочу как можно раньше встретиться с Зорге и спросить его об этом. Мне было страшно, и из-за волнения я не могла успокоиться. А Зорге все не возвращался. Я то убирала фотографию обратно в ящик стола, то снова доставала ее, и, за что бы я ни бралась, все валилось у меня из рук».

Ханако рассказывала потом, что в ее представлении Зорге никогда не был ловеласом, которому стоило лишь посмотреть на девушку, как та сразу в него бы влюблялась, или наоборот, он бы сам падал от чар случайных красоток, в изобилии вившихся вокруг него. Даже когда Ханако замечала, как девушки – ее коллеги по «Рейнгольду» смотрят на Рихарда, она не переживала по этому поводу и не ревновала. Она всегда считала своего любимого примером человека, полностью сконцентрированного на работе, очень хорошо образованного, человека, которого, прежде всего, ценили как профессионала и уважали все – и мужчины, и женщины. Но вот эта, случайно найденная фотография внезапно ее задела. Ханако попыталась составить представление об изображенной на ней женщине и решила, что это, скорее всего, средних лет замужняя дама, со своеобразным характером, с положением в обществе, ведущая, в то же время, насыщенную жизнь, полную чувств и эмоций. И, конечно, Рихард не случайно хранит ее фото в своем столе. Ханако была взволнована и, по совести говоря, впервые испытала чувство ревности. Она ощущала себя обманутой, попавшей в плен человеческого обаяния Рихарда, его теплоты, искренности, мужского начала, которому невозможно было противостоять и… преданной им. Возможно, ее такое настроение и восприятие стало следствием еще непрошедшей депрессии, но…

Когда Зорге вернулся домой и принялся читать какие-то бумаги, девушка достала фотографию и протянула ему с вопросом: «Зорге, кто это?»

Тот, лишь мельком глянув на снимок, ответил, что это жена посла Отта, и продолжил чтение. Ханако внезапно вспомнила, что уже видела эту женщину на других фото – в газетах, и обратила внимание на ее рост – генерал Отт выглядел заметно ниже супруги. Сердце Ханако снова заколотилось, и она спросила, пристально смотря в глаза Зорге, кто ее фотографировал.

«– Я, – кратко ответил он.

В глубине моей души родился крик, и взгляд снова вернулся к фотографии. Сделав ко мне пару шагов, Зорге спросил, смеясь:

– Вы ревнуете?

– Да.

Он встал передо мной и сказал совершенно спокойно:

– Вы можете не ревновать. Немного раньше обнимались. Сейчас ничего нет. Друзья. Жена любезная, может хорошо. Я не дурак. Знаю, чему вы счастливы, чему несчастливы. Всегда делаю хорошо. Да! Вы можете не ревновать.

Я подумала, что этому человеку можно доверять».

На этом история с фотографией Хельмы Отт и ревностью Ханако была закончена.

В пятницу 13 мая Ханако отметила свой двадцать седьмой день рождения и вернулась домой, в Хигаси-Накано. На следующий день ей доставили туда телеграмму: «Зорге ранен, немедленно приезжайте».

Как именно это случилось, до конца неясно и по сей день, но в целом предыстория аварии такова. Как мы помним, в Токио Зорге лихо гонял на мотоцикле «Цюндапп», который купил у своего друга и радиста разведгруппы Макса Клаузена. Переложив, таким образом, деньги из одного кармана резидентуры в другой, разведчик заодно сделал рекламу фирме Клаузена и помог сам себе. Почему именно мотоцикл, а не автомобиль? Если попытаться пройтись по токийским адресам Рихарда Зорге, а сегодня их не так уж сложно восстановить, окажется, что большинство сконцентрированы в небольшом квадрате в районе Гиндзы: офис «Домэй цусин», рестораны «Рейнгольд», «Ломайер», «Фледермаус», даже магазин грампластинок «Дзюдзия». Рядом отель «Империал», где часто проводились мероприятия для иностранных журналистов, и парк «Хибия», в котором до сих пор существуют «баварский домик» и цветочный магазин, где Зорге покупал букеты своим дамам (все это в перестроенном виде, но ровно на тех же местах, что и 80 лет назад). Чуть в стороне – клуб «Фудзи», где наш герой тоже любил бывать, еще дальше, но в противоположную сторону – посольство Германии, на месте которого выстроен комплекс зданий Парламентской библиотеки. Ежедневные пешие переходы по этим маршрутам отнимали бы слишком много дорогого для разведчика времени. К тому же для человека, у которого одна нога короче другой, они довольно утомительны. Ездить по Токио на автомобиле можно, но на узких улочках и в ежедневной толчее есть транспортное средство куда лучше и во сто крат удобнее: мотоцикл. Поэтому для страстного любителя этого вида транспорта, а Зорге был именно таковым – он даже рассказывал, что в молодости был членом спортивной команды по мотогонкам, «Цюндапп» был жизненно необходим. Вот только правила дорожного движения Зорге соблюдал далеко не всегда, да и вообще он не очень любил соблюдать правила – любые. Это и привело его к мотоциклетной аварии.

В соответствии с канонической советской версией, 12 мая Зорге получил внезапное и срочное сообщение от Одзаки: «“Японский генеральный штаб поручил военному атташе Осиме вести переговоры о взаимопомощи в войне против Советского Союза! Есть документы. Встреча на Гинзадори у аптеки”. Несмотря на позднее время, Рихард вскочил на мотоцикл и помчался». Далее, якобы возвращаясь домой после рандеву, закончившегося около двух часов ночи, Зорге не справился с управлением и, наехав колесом мотоцикла на камень у стены американского посольства недалеко от поста охраны на проходной, выходящей в сторону Тораномон, потерял управление и рухнул.

Западные авторы видят произошедшее иначе и, надо признать, более объективно, если не считать основного посыла – возвращение Зорге из Гонконга состоялось в феврале, а не в мае, и гулять по этому поводу четыре месяца он никак не мог. Тем не менее: «Свое возвращение в Японию [из Гонконга] он отпраздновал в привычном стиле – в “Рейнгольде” с Урахом[18]18
  Токийский друг Зорге принц Альберт фон Урах (1903–1969) был лицом, приближенным к рейхсминистру иностранных дел Германии Иоахиму фон Риббентропу и являлся важным источником информации для «Рамзая».


[Закрыть]. В два часа ночи, когда бар, наконец, закрылся, Зорге уселся на мотоцикл, купленный им у Макса Клаузена. Машина доставляла ему массу удовольствия и некоторое беспокойство его друзьям, поскольку даже когда Зорге был трезвым, он гонял на ней с огромной скоростью по узким улицам города.

Усадив Ураха на заднее сиденье, Зорге помчался к “Империал-отелю”. Он попросил Ураха сопровождать его в “налете” на квартиры тех жителей, которые известны были хорошими запасами спиртного в своих барах, однако на этот раз Зорге отправился на свою собственную квартиру, где выпил целую бутылку виски. А потом предложил другу отвезти его домой на заднем сиденье мотоцикла. (Это был один из вечеров, когда Ханако-сан не было в его доме.) Урах благоразумно отказался, и Зорге отправился один.

У Тораномон, за зданием офиса ЮМЖД он свернул влево с широкого проезда и, поддав газу, помчался вверх по улице вдоль стены, окружавшей американское посольство, – по дороге если и отличавшейся от грязной грунтовой колеи, то ненамного. Он потерял контроль над машиной и врезался головой в стену.

К счастью для Зорге, место аварии находилось в пределах слышимости, если не видимости полицейского в будке у ворот посольства. С тяжелыми ранениями, истекающий кровью от ран на лице, Зорге, однако, не потерял сознания и сумел назвать полиции адрес Ураха. Полиция позвонила в “Империал-отель”, и Урах тут же приехал на место происшествия. Когда он прибыл, Зорге едва мог говорить, но все же сумел прошептать: “Скажи Клаузену, чтобы он немедленно приехал”. Клаузен поспешил в госпиталь Святого Луки, куда доставили пострадавшего Зорге».

То, что случилось дальше, обе стороны – и наша, и американская описывают примерно одинаково, ибо исходят из одних и тех же рассказов Макса Клаузена, оказавшегося единственным дожившим до наших дней свидетелем последующих событий: «Сильно побитый, но не потерявший самообладания, он протянул мне отчеты на английском и американскую валюту, находившиеся в его кармане, которые нельзя было показывать посторонним, и только освободившись от них, потерял сознание. Из госпиталя я прямиком отправился к нему домой, чтобы забрать все его бумаги, имевшие отношение к нашей разведывательной деятельности, прихватив и его дневник. Чуть позже сюда прибыл Вейс[19]19
  Рудольф Вайзе – представитель в Японии германской службы новостей ДНБ. Тесно сотрудничал по журналистским вопросам с Зорге. Последний даже подменял его, когда Вайзе возвращался в Германию в отпуск или уезжал в командировки, официально получая таким образом доступ к конфиденциальной переписке ДНБ.


[Закрыть] из ДНБ, чтобы опечатать всю собственность Зорге, чтобы никто не мог ничего тронуть. Я вздрогнул, подумав, что вся наша секретная работа выплыла бы наружу, приди Вейс раньше меня».

Учитывая, что дальнейшие рассказы Клаузена сводились к тому, что он вынужден был долгое время выполнять функции резидента и тем самым спас от провала всю группу, все это выглядит фантазией радиста, который решил добавить бонусов к собственному реноме и которого, ко времени его признаний, никто уже не мог проверить. С другой стороны, участие Клаузена в тех событиях, то, что именно его вызвал Зорге сразу после аварии, неоспоримо. Об этом вспоминал и человек, который ничего не знал о взаимоотношениях внутри группы «Рамзая», но который всегда был подле Зорге – Исии Ханако.

Получив телеграмму, испуганная, она немедленно отправилась в Адзабу. В доме была только горничная и рассказать она была в состоянии немногое: с господином случилось ужасное. Вчера поздно ночью он разбился на мотоцикле, местный доктор оказал первую помощь, но из-за очень сильного кровотечения Зорге тут же отправили в больницу Сэйрока. О приезде Клаузена пожилая женщина не упомянула.

Ханако выслушала горничную, находясь в состоянии шока. Выскочив на улицу, она поймала такси и помчалась в больницу с самыми нехорошими предчувствиями. Палата Зорге находилась на втором этаже. Раненый лежал на высокой железной кровати, верхняя часть его тела была приподнята, глаза и рот забинтованы, его левая рука от плеча – перевязана треугольной косынкой.

Ханако тихонько вошла в палату, опустилась рядом с ним и заплакала… Когда она, наконец, смогла немного успокоиться, то, вытирая мокрые от слез глаза, спросила, слышит ли он ее. Зорге утвердительно наклонил голову. Ханако стало легче, и тут приехала горничная, которая помчалась вслед за девушкой, чтобы привезти одежду для хозяина. Врачи не разрешили Ханако остаться ночевать в больнице, хотя она и просила их об этом. Покидая палату, она слегка пожала руку Рихарду, и тот едва заметно кивнул в ответ. Ночевать Ханако приехала домой. Ее мать немедленно отправилась в синтоистский храм (они не закрываются на ночь) – молить духов-ками о выздоровлении возлюбленного дочери.

«В ту ночь, нырнув под одеяло, я приняла решение, – вспоминала Исии Ханако. – Во что бы впоследствии ни превратилось его лицо, он – единственный человек, который мне нужен, и другого в жизни мне не надо, поэтому я буду продолжать молиться за него, – и с этими мыслями я наконец заснула».

Начиная со следующего дня она принялась ежедневно ездить в больницу. С каждым днем бинтов на Зорге становилось все меньше, отеки потихоньку рассасывались, но кожа его оставалась фиолетового цвета, почти черного. Она пыталась с ним разговаривать, но пока что у него получалось произносить лишь по одному-два слова: была разбита челюсть и зубы оказались серьезно повреждены. На верхней губе и посреди лба красовались швы длиной каждый около трех сантиметров, и вообще – раны выглядели удручающе. Веки Зорге из фиолетовых стали черными, судя по всему, пострадало зрение, зрачки затуманились. Одним словом Ханако описала это лицо как «страшное», но еще раз сама себе твердо поклялась в любви и верности Рихарду. Она поставила стул рядом с кроватью и каждый день сидела до самого вечера, уставившись на большую, заслонявшую кровать от света, стеклянную дверь. Она разговаривала то с ним, то сама с собой, гладила его руку.

Как-то раз она рассказала, что ее мать каждый день молится синтоистским богам о скорейшем выздоровлении Зорге, и сама Ханако уверена, что так оно и будет. В ответ Рихард в первый раз слабо улыбнулся. «Он имел степень доктора социологии (как он говорил мне – такой степени в Японии не было) и не являлся христианином, поэтому, возможно, я не особенно ободряла его своими словами».

Через неделю Зорге стало легче. Отеки спали, но десны под сломанными зубами начали гноиться. Помимо сильнейшей боли, которую он испытывал от этого, зубы принялись выпадать один за другим, и организм Зорге снова стал ослабевать. Где-то после первой недели июня Зорге выписался из больницы, после чего начал регулярно ездить на осмотр к врачу. Десны по-прежнему гноились, поэтому зубы пришлось удалить один за другим, а из-за того, что теперь он мог есть только жидкую пищу, могучему когда-то организму никак не удавалось окрепнуть.

И все же, как только Зорге вернулся домой, он немедленно принялся за работу. Увидев это, Ханако сразу успокоилась, а его горничная изумленно констатировала: «Да уж, господину все помогают. А все потому, что он человек, сильный духом, решительный. Когда случилась авария, вокруг не было прохожих, поэтому Зорге держался изо всех сил и ждал, пока кто-нибудь наконец сможет оказать ему помощь. Один мужчина, японец, проходил мимо, и господин его окликнул. Этот прохожий сказал, что сопроводил господина в находившуюся по близости хирургическую клинику. Господин попросил позвать Клаузена, но так как другие его слова было не разобрать, да и кровотечение оказалось сильное, его, оказав первую помощь и учитывая, что он иностранец, тут же перевезли в больницу Сэйрока. Вскоре примчался Клаузен и сказал, что необходима операция. Меня попросили, как только рассветет, дать вам знать о случившемся. Накануне вечером на банкете в посольстве он ведь выпил и в таком виде сел за руль. И на мотоцикле врезался в каменную стену… Да и, правда, господин – сильный духом человек, поэтому ему и помогают».

Так Ханако впервые узнала обстоятельства происшествия. Когда она спросила Зорге, так ли это было на самом деле, тот, совестливо улыбаясь и кивая головой, подтвердил, что верно: он упал, врезавшись в каменную стену, ослабел из-за потери крови, но держался, ждал, пока кто-то пройдет мимо. Девушка была в бешенстве и во всем винила мотоцикл. По ее настоянию Зорге отказался от поездок на байке и купил маленькую машину местного производства – «Датсун». Гаража у него не было, и он оставлял ее прямо перед домом, накрывая на время дождя чехлом. Машина привлекала всеобщее внимание, и однажды ее угнали. Зорге тогда только пожал плечами и сказал, что купит еще один автомобиль у Клаузена, который даст ему знать, как только найдет подходящего продавца.

Ханако помнила Макса Клаузена еще по «Рейнгольду». Он иногда заходил в бар выпить и, хотя сама она тогда с ним не общалась, его лицо было ей знакомо. Она описывала его как слегка полноватого и обаятельного человека, низковатого для иностранца роста, к которому все девушки «Рейнгольда» относились одинаково приветливо. От них же Ханако знала, что Анна, жена Клаузена, – русская[20]20
  Анна Клаузен (Жданкова, Валлениус; 1899–1979) – жена Макса Клаузена и член разведгруппы Зорге в Токио. Родом из Новосибирска, вышла замуж за уроженца Финляндии и вместе с ним эмигрировала после Гражданской войны в Шанхай. Оставшись одна, сдавала внаем комнату, которую в 1929 году снял радист шанхайской резидентуры Макс Клаузен. В СССР они вернулись вместе, испытывали серьезные трудности из-за того, что Анна считалась «белогвардейкой» (Клаузен был уволен из Разведупра и уехал с женой на Волгу, где работал механиком на машинно-тракторной станции. По просьбе Зорге супруги Клаузен были возвращены на службу и отправлены в Токио, где Анна выполняла функции связной, перевозя на себе микрофильмы и донесения в Шанхай и возвращаясь обратно с деньгами и указаниями по работе резидентуры. В 1941 году была арестована и осуждена. После освобождения и до самой смерти всегда была со своим мужем.


[Закрыть]. Пару раз она – наоборот, крупная и молчаливая женщина, заходила выпить пива вместе с мужем. Потом Ханако встретилась с Максом Клаузеном уже в доме Зорге. Когда он приходил, то, бодро крича приветственное «хало», сразу взлетал на второй этаж и начинал смешить Ханако. По ее словам, разговаривал он на хорошем и даже обладающим особенным шармом японском языке: «Вы тут пьете чай? Тут всегда так бедно! Бедные люди всегда пьют чай. Я богатый, всегда пью саке. Ха-ха-ха!» – смеялся он, сузив до щелочек свои круглые глаза, и обычно доставал из кармана бутылку какого-нибудь импортного алкоголя. Отпивал из нее, потом приносил с нижнего этажа дома бутылку саке и тоже выпивал. Зорге иногда составлял ему компанию, но в большинстве случаев либо продолжал работать, либо разговаривал с ним совершенно серьезно. Как-то раз Ханако спросила Рихарда, чем занимается Клаузен, и тот ответил, что его друг – инженер, владеющий собственным магазином в соседнем с Гиндзой районе – Симбаси.

Постепенно раны на лбу и над верхней губой у Зорге заживали, но ему пришлось вставлять зубные протезы на верхние и нижние челюсти. Вероятно, первое время они причиняли ему боль, он ел с очень напряженным лицом и, как только заканчивал, сразу же вынимал их и клал эти вставные зубы в чашку с водой. Ему теперь вообще можно было есть только что-то мягкое, наподобие котлет. Ханако их терпеть не могла, но мужественно жевала вместе с ним, делая вид, будто ей вкусно. Она волновалась за него, наблюдала за ним, восхищалась его стойкостью и мужеством и старалась радовать его неизменно приветливой улыбкой.

Ему же нужна была ее мягкая забота, поддержка дома, в быту, как нужна была и помощь Клаузена и других членов группы в тайной деятельности – на резидентуру навалилась новая работа. 13 июня 1938 года границу с Маньчжоу-Го перешел начальник управления НКВД по Дальневосточному краю комиссар государственной безопасности 3-го ранга Генрих Люшков. Это была катастрофическая для безопасности СССР утечка секретной информации, и Москва позарез нуждалась в данных о том, что́ именно Люшков рассказал японцам. Зорге удалось переснять 90 из 250 страниц показаний перебежчика японским контрразведчикам. Фотопленка была отправлена в Москву.

Переход Люшкова к японцам подогрел воинственные настроения обеих сторон – и Японии, и Советского Союза. Обстановка на границе накалялась каждый день. 11 июля советские пограничники, руководствуясь приказом командования, считавшего, что линия госграницы проходит не там, где ее представляли японцы, оборудовали окоп и проволочные заграждения на сопке Заозерной близ озера Хасан в юго-западной части Приморья, в 130 километрах от Владивостока. Японцы считали этот горный хребет своей территорией и заявили протест советской стороне. 15 июля советский пограничник застрелил на сопке японского жандарма, но японцы ждали еще две недели, прежде чем вытеснили пограничников и захватили высоты на советской территории. Начался военный конфликт, вошедший в историю как бои у озера Хасан. Зорге сообщал Центру о восприятии конфликта в Токио и главное – об оценке на основе этих боевых действий обороноспособности всего Советского Союза. 11 августа конфликт закончился перемирием сторон.

3 сентября 1938 года Зорге доложил в Москву о ходе подготовки создания Тройственного союза между Германией, Италией и Японией. 10 декабря он подтвердил: «…в ближайшее время между Японией, Италией и Германией будет заключен тройственный военный пакт. Он будет якобы направлен против Коминтерна, фактически же он будет направлен против СССР, но предусматривает также давление и на другие страны».

Одновременно росло доверие к Зорге и у посла Отта, который уже категорически не мог обходиться без своего незаменимого друга и советчика. По его протекции 4 октября 1938 года, к 43-летию Зорге из Берлина пришел пакет с фотографией министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа и сопроводительным письмом канцелярии МИД Германии: