Текст книги "Другой Зорге. История Исии Ханако"

Домик в Адзабу

Через четыре с половиной месяца Зорге впервые поинтересовался мнением своей подруги на политическую тему. Поводом к тому стали важнейшие события, вошедшие в историю как Инцидент 26 февраля («Ни-ни-року дзикэн»). 26 февраля 1936 года группа националистически настроенных молодых офицеров столичного гарнизона вывела на улицы Токио подчиненные им части и подразделения, захватив почти весь центр города. Будучи в массе своей выходцами из бедных сельскохозяйственных провинций Японии, где в это время сложилась тяжелейшая экономическая ситуация, они обвинили действующее правительство в сговоре с олигархами, в коррупции, неправильном управлении страной, а также в крайне нерешительных действиях в Маньчжурии, где Япония никак не отваживалась начать открытую войну с Китаем. В мятеж удалось вовлечь в общей сложности до полутора тысяч солдат и офицеров. Действуя под лозунгом «Уважать императора, свергнуть зло», восставшие захватили здания парламента, министерства внутренних дел и министерства обороны, убили нескольких влиятельных политических лидеров. Однако при попытке захвата резиденции премьер-министра и императорского дворца мятежные части столкнулись с сопротивлением императорской гвардии, а сам император жестко осудил действия путчистов. В результате через два дня, 28 февраля, бунтовщики сдались правительственным войскам. 19 руководителей восстания были казнены, многие офицеры сами вспороли себе животы, но в целом Инцидент 26 февраля стал катализатором усиления националистических и ультрамилитаристских настроений в обществе в дальнейшем. Правильное понимание причин и последствий мятежа давало ключ к верному прогнозированию действий Японии в будущем, что было важно, прежде всего, для соседей и потенциальных противников этой страны, а глазами и ушами советской разведки в Токио в то время был Рихард Зорге. Во время мятежа он находился в центре событий и настолько усердно собирал информацию о причинах и ходе путча, что даже был ненадолго задержан японской полицией и получил за это выговор от штаб-квартиры разведки в Москве. Тем не менее Зорге выполнил свою главную задачу. Ему удалось тогда абсолютно верно спрогнозировать дальнейший ход событий и последовавший крен в сторону милитаризации японской внутренней и внешней политики.

Ничего этого Ханако, опять же, не знала. Даже мятеж она воспринимала глазами обычного обывателя. 26 февраля 1936 года девушка, как обычно, ехала на работу на автобусе, маршрут которого прямо на ходу внезапно изменили – небывалый случай для консервативных по характеру японцев. Уже в «Рейнгольде» она узнала от других хостес о мятеже и решила ночевать у своего друга Масуда, квартира которого была ближе к Гиндзе, чем дом самой Ханако. Ночью они оба проснулись от грохота танков, колонна которых двигалась мимо дома в сторону центра города, но на следующий день Ханако снова отправилась на работу: в «Рейнгольде» выходных не существовало.

Неожиданно пришел Зорге и пригласил девушку на обед в «Ломайер» и там, сидя за столиком в ресторане, принялся расспрашивать о том, что происходит на ее взгляд, что говорят ее знакомые и что вообще думают японцы по поводу последних событий. Ханако могла передать ему только слухи, гулявшие по Гиндзе, и оказалась в неловком положении: «…даже если оставить в стороне все за и против, не знала, должна ли говорить иностранцу, что отбирать драгоценную человеческую жизнь путем военной силы у японцев считается позором. Я заговорила бессвязно, неуверенно употребляя отдельные английские и немецкие слова.

– Люди говорят. Япония хорошо сделала Маньчжурии. Военные хотят награду. Нет. Военные рассердились. Плохо было сделать нельзя.

Зорге, улыбаясь, кивал.

– А вы как думаете? Я хочу знать.

– Я не знаю правды. Мой друг говорит, Япония захватила Маньчжурию. Военные любят больше силу. Правительство слабое. Военные рассердились. Разбуянились. “Дикари”, – говорит мой друг.

– Ваш парень умный?

– Да, он умный. Книги читает. Тихий. Не буянит. Рассказывал мне, почему произошла Французская революция. Но… Я думаю, можно было и без гильотины.

– Вы девушка, которая ненавидит беспорядок, хорошо. Я в беспорядках не участвую. Будем хорошими друзьями».

Инцидент 26 февраля стал настоящим потрясением и для японцев, и для иностранцев, живущих в Токио. В самом сердце императорской столицы были убиты высший государственный чиновник и министр, а убийцами оказались не какие-нибудь преступники с большой дороги, а офицеры императорской армии. Слухи порождали слухи, росли как снежный ком, и незначительная, по сути, беседа Рихарда и Зорге в ресторане «Ломайер» неожиданно сблизила их еще больше. Все это время – от их первой встречи 4 октября 1935 года и до весны 1936-го Зорге вряд ли особенно пристально смотрел на Ханако как на женщину. В Москве ждала ребенка Катя. Зорге тайком покупал в Токио вещи для новорожденных и через курьеров отправлял их в Москву – жене. В марте по ходатайству Зорге выделили комнату в доме Наркомата обороны на Софийской набережной – прямо напротив Кремля. Оба они – и Катя, и Рихард были счастливы и жили теперь не только надеждой на встречу, но мечтами о ребенке, о настоящей семье. И вдруг… весной 1936 года в Токио пришло сообщение, что ребенка не будет.

«Моя дорогая Катюша!

Получил из дома короткое сообщение и теперь знаю, что все произошло совсем по-другому, чем я предполагал. Пожалуйста, извини меня, но на основании двух предыдущих известий от тебя мне казалось, что все благополучно. И надо добавить, что я этого очень хотел.

Скоро я должен получить от тебя письмо, рассчитываю – через 3–4 недели. Тогда я буду в курсе дела и буду вообще знать, как у тебя дела и чем ты занимаешься. Твои письма меня всегда радуют, ведь так тяжело жить здесь без тебя, да еще почти в течение года не иметь от тебя весточки, это тем более тяжело. Те немногие дни сделали наши отношения более определенными и более крепкими. Я очень хочу, чтобы это состояние постоянной разлуки теперь длилось не так долго, и чтобы мы выдержали это.

Я мучаюсь от мысли, что старею. Меня охватывает такое настроение, когда хочется скорее домой, домой в твою новую квартиру. Однако все это пока только мечты, и мне остается положиться на обещанное, а это значит – еще выдержать порядочно времени.

Рассуждая строго объективно, здесь тяжело, очень тяжело, но все же лучше, чем можно было ожидать.

Напиши мне, пожалуйста, о твоей комнате, в каком районе она расположена, и как ты в ней устроилась?

Вообще прошу, позаботься о том, чтобы при каждой представляющейся возможности я имел бы от тебя весточку, ведь я здесь ужасно одинок. Как ни привыкаешь к этому состоянию, но было бы хорошо, если бы это можно было изменить.

Будь здорова, дорогая.

Я тебя очень люблю и думаю о тебе не только когда мне особенно тяжело. Ты всегда около меня.

Сердечно жму руку, целую тебя. Большой привет друзьям —

твой Ика».

Даже по этому сдержанному посланию – оно переправлялось в Москву курьерами, его читало начальство Зорге и переводчики – видно, что «Рамзай» был в шаге от того, чтобы сорваться. Ужасная весть из дома подорвала его силы, а он не мог ни с кем поделиться своим горем. Ему был нужен человек, которому, если даже нельзя ничего рассказать, можно было бы доверить молчание. Таким человеком и именно тогда – летом 1936 года и стала Миякэ Ханако.

Однажды, уже в конце весны, Зорге зашел к ней в «Рейнгольд» и сообщил, что в скором времени собирается в командировку в Монголию, и спросил, что Ханако хотела бы получить в подарок. Она попросила фотоаппарат, Рихард уехал и вернулся не скоро. В Токио он появился только в разгар летней жары – в июле, похудевший и загоревший. Он пришел в «Рейнгольд», неся на ремешке вокруг запястья новенькую двухлинзовую немецкую камеру – судя по описанию, это была «Лейка». Когда восторги девушки улеглись, он пригласил ее в «Дзюдзия» за пластинками, оттуда, как обычно, пообедать в «Ломайер», а там – позвал ее к себе домой.

Ханако согласилась. Они купили в немецкой пекарне на Гиндзе шоколадных конфет и взяли такси. Так наша героиня впервые оказалась дома у советского разведчика – в квартале Нагасака района Адзабу[4]4
  Квартал Нагасака (Нагадзака) ныне не существует. Дом Зорге, носивший номер 30, не сохранился – по этому месту проложен автомобильный виадук. Зато легко опознать место, где находился полицейский участок Ториидзака – о нем еще немало будет сказано далее. Сейчас там находится 18-этажное здание полицейского общежития. Стоя спиной к нему и глядя через дорогу, легко удостовериться, что полицейские могли даже невооруженным глазом видеть, что происходит в доме у Зорге. Столь странный выбор жилья советским резидентом пока не удается объяснить ничем другим, кроме как намеренной демонстрацией им отсутствия у него какой-либо тайны, «непросматриваемой» жизни. Более того, с противоположной стороны от дома примерно в семи минутах ходьбы находилось полномочное представительство Союза ССР в Токио (ныне там же расквартировано посольство РФ в Японии), что тоже вряд ли можно считать фактором, снижающим психическое напряжение резидента. Подробнее о токийских адресах «Рамзая» и членах его группы см.: Куланов А. Е. Шпионский Токио. М., 2014. С. 90—210.


[Закрыть]: «…мы подъехали к пологому холму, спустились по склону, в конце улицы у полицейского участка Ториидзака повернули налево и на грунтовой дороге остановили машину. Стоило выйти на узенькую дорожку, как сразу можно было увидеть три одинаковых двухэтажных дома в европейском стиле, обнесенных дощатым забором; дом слева, в самой глубине, был домом Зорге.

Пока он на пороге доставал из кармана ключ и открывал входную дверь, я рассматривала здание. Думаю, что с точки зрения японцев этот жилой дом в европейском стиле мог принадлежать какому-нибудь представителю среднего класса. Для иностранцев же это была обычная постройка, ничем не выдающаяся и не привлекающая внимания. В прихожей[5]5
  Ханако использует здесь и далее слово «гэнкан». Фактически, это не прихожая в европейском смысле, а небольшой пятачок при входе, где снимают и надевают обувь – внутрь японского дома можно входить только разувшись.


[Закрыть] Зорге переобулся в тапочки, обогнул лестницу с правой стороны и поднялся наверх. В коридоре был телефон, по правую руку – веранда, находящаяся над прихожей, слева – еще одна комната, но он повел меня в другую, в глубине дома. Она была размером примерно в десять татами[6]6
  Площадь в японских домах поныне измеряется в татами. Одно татами – мат из рисовой соломы – имеет стандартную величину 90 на 180 сантиметров или 1,62 квадратных метра. Обычный размер жилой комнаты около шести татами. Комната Зорге в 10 татами (16 квадратных метров) – большая, и она не одна, да и этажей – два. Все это подчеркивает упомянутый Ханако статус дома, который мог бы принадлежать какому-нибудь представителю среднего класса или чуть выше.


[Закрыть], на полу, поверх татами лежал скромный ковер, как бы отделяя эту комнату от следующей. На их границе стоял большой рабочий стол и вращающийся стул, а у окна напротив – маленький столик, стулья. У стены – низкая кровать, чайный столик. Из большого окна был виден полицейский участок Ториидзака».

Интересно, что примерно в эти же дни и сам Зорге описывал свой дом в письме Кате, по которой по-прежнему очень скучал:

«Что делаю я? Описать трудно. Надо много работать, и я очень утомляюсь. Особенно при теперешней жаркой погоде и после всех событий, имевших здесь место. Ты понимаешь, что все это не так просто. Однако дела мои понемногу двигаются.

Жара здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно из-за влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом с утра до ночи.

Я живу в небольшом домике, построенном по здешнему типу – совсем легком, состоящем главным образом из раздвигаемых стен. На полу плетеные коврики. Дом совсем новый и даже “современнее”, чем старые дома, и довольно уютен. Одна пожилая женщина готовит мне по утрам все, что нужно, варит обед, если я обедаю дома.

У меня, конечно, снова накопилась куча книг, и ты с удовольствием, вероятно, порылась бы в них. Надеюсь, что наступит время, когда это будет возможно.

Иногда я очень беспокоюсь о тебе. Не потому, что с тобой может что-либо случиться, а потому, что ты одна и так далеко. Я постоянно спрашиваю себя – должна ли ты это делать. Не была ли бы ты счастливее без меня? Не забывай, что я не стал бы тебя упрекать. Вот уже год, как мы не виделись, в последний раз я уезжал от тебя ранним утром. И если все будет хорошо, то остался еще год. Все это наводит на размышления, и поэтому пишу тебе об этом, хотя лично я все больше и больше привязываюсь к тебе и, более чем когда-либо, хочу вернуться домой, к тебе».

Зорге не мог вернуться к Кате. Он еще не знал, что не сможет никогда, верил, что все возможно, только в будущем. Но в тот вечер его девушкой была Ханако. Дадим снова слово ей самой.

«Зная, что я люблю кофе, Зорге достал сифон и на спиртовой горелке сварил мне его. Был тихий вечер. Я осматривала комнату, то и дело доставая из коробки шоколадные конфеты.

На столе стояла печатная машинка, рядом лампа, здесь же были разбросаны книги, бумаги, печати. В нише токонома[7]7
  Токонома – ниша в стене японского дома, важная часть интерьера его главной (или единственной) комнаты. Внутри на стену, как правило, вешается каллиграфический или живописный свиток какэмоно, или картина. На полку внизу обычно ставится цветочная композиция (икебана), статуэтка и т. п. Является своеобразным «красным углом» дома – входить в токонома запрещается, глава семьи или почетный гость всегда усаживается перед токонома спиной к ней. Использование Зорге такой ниши в качестве места хранения книг и патефона указывает на его пренебрежение японским этикетом в своем доме, и Ханако не находит это возмутительным. Она достаточно интернационалистски смотрит на мир, чтобы не замечать таких деталей.


[Закрыть] висел свиток и стояли цветы, а заодно она использовалась как место хранения портативного патефона и книг. По соседству на стеллажах и в выдвижных ящиках стояли книги, часы, лежал фотоаппарат. И повсюду, включая стены и фусума[8]8
  Фусума – скользящая перегородка, состоящая обычно из легкой деревянной рамы, оклеенной бумагой, и делящая внутреннее пространство японского дома на комнаты или зоны.


[Закрыть], сплошняком висели карты, карты… На свободном месте кое-как булавкой был приколот постер с изображением Будды. До пола свисали темно-красные бархатные шторы, и они придавали ощущение спокойствия этому пространству, походившему на кабинет. Чувствовалось, что эта комната – рабочее место человека, занятого интеллектуальным трудом.

Немного спустя он достал из токонома предмет, похожий на осколок черепицы, и показал мне. Он что-то объяснял, но я не все понимала. Будь у меня хоть какие-то познания в археологии, возможно, мне было бы интересно… Я же взяла в руки и стала разглядывать другую вещицу: старинную металлическую пряжку, украшенную необычными красными камнями. Зорге тут же подарил мне эту застежку. Из токонома он достал еще и широкий китайский меч и, с серьезным лицом танцуя посреди комнаты, начал им размахивать, но так как меч был весь ржавый, то и чувство страха сразу же развеялось, и я тут же рассмеялась.

Пока я слушала рассказы о Монголии и музыкальные пластинки, наступила ночь. Зорге, менявший пластинки одну за другой, и то и дело заводивший проигрыватель, наверное, немного устал, подошел ко мне и сел рядом. Мы смотрели друг другу в глаза, и, хотя улыбка и была свидетельством нашей сердечной радости, однако чувство какого-то стеснения, какая-то стыдливость заставляли нас молчать. Повисло ощущение того, что волей-неволей была приглушена пришедшая было в движение какая-то энергия, но почему-то эта атмосфера совсем не казалась скучной; и вдруг Зорге повалил меня на кровать.

Я растерялась от неожиданности, и в этот момент он лег на меня сверху и придавил своей мощной грудью, своим крепким телом. Я была настолько поражена, что не могла произнести ни слова. Он одной рукой обнял меня, а другой принялся ласкать мою грудь и живот. Я смотрела на него широко раскрытыми глазами, а когда его рука добралась до моей юбки, наконец-то вскрикнула:

– Нет, не надо, не надо!

Изо всех сил сопротивляясь, я забилась, как в агонии. Зорге спросил: “Почему?” – и что-то шепнул мне на ухо, но я ничего не слышала – так стучало мое сердце, и, словно в забытьи, выкрикнула:

– Мне страшно!

Зорге тут же ослабил руки и пристально посмотрел на меня. Наверно, у меня было такое застывшее выражение лица, словно я вот-вот заплачу, и он, заботливо помогая мне, усадил меня на кровать. Я чувствовала себе ужасно неловко и, поправляя подол юбки, с грустью сказала, что возвращаюсь домой. Зорге стоял рядом с кроватью и по-прежнему пристально смотрел на меня, а потом сказал, что проводит меня до вершины холма, и мы вместе вышли на улицу.

Уже совсем стемнело, не было видно ни одной звезды, небо заволокло темными облаками. В окрестностях холма не было ни души, весь полутемный квартал казался тихим и печальным. Зорге шел молча. Вдруг он неуверенно остановился, подошел ко мне вплотную и спросил, встретимся ли мы еще и пообедаем ли вместе. Я утвердительно кивнула. На холме он поймал такси и, когда я села в машину, вручил мне деньги. С грустным лицом стоя на дороге, он провожал меня взглядом. Я внимательно смотрела на него из окна машины, уносящей меня прочь, и отчего-то неожиданно меня охватило такое странное состояние, как будто что-то защемило в груди…»

Несмотря на отказ Ханако, можно сказать, что их отношения как раз и начались тогда – летом 1936 года. Любили ли они тогда друг друга? Думается, ответ однозначен: нет. Ему нужна была женщина, которая скрасила бы его одиночество – и физическое, и психологическое. Ей… Она пока что боялась и не понимала его, и точно – не любила. Она призналась в этом сама. Но обязательно ли людям любить друг друга, чтобы им было хорошо вместе?

После того вечера Зорге пришел в «Рейнгольд» уточнить расписание девушки. По заведенному Папашей Кетелем правилу раз в неделю одна из хостес приходила на работу пораньше, но на следующий день, если хотела, имела право взять себе выходной. Рихард уточнил дату ближайшего отгула Ханако и пригласил ее в музыкальный магазин. Она с радостью согласилась, и он, уже как обычно, записал себе в блокнот дату и время встречи и ушел. В назначенный день все повторилось: «Дзюдзия», «Ломайер», такси до Адзабу. На этот раз осмотр дома начался с первого этажа: «В комнате, в которую сразу вел коридор, стояли стол и старый японский комод – вероятно, это помещение служило “рабочим местом” горничной. Из стенного шкафа он достал выпивку. В шкафу было несколько бутылок западного алкоголя, а также тарелки, ножи, вилки и прочее. По левую руку располагались кухня и о-фуро[9]9
  О-фуро (фуро) – традиционная японская ванна. Ранее изготавливалась из дерева, сейчас чаще всего из пластика. Обычно узкая и относительно высокая, рассчитанная на то, что человек сидит в ней, поджав ноги и погрузившись в очень горячую воду (около 40–43 градусов) по подбородок. Прежде чем войти в о-фуро, следует тщательно вымыться под душем – о-фуро принимается для согревания и расслабления, а не для мытья тела.


[Закрыть], все содержалось в таком идеальном порядке и было начищено до такого блеска, что приятно было посмотреть. В комнате справа имелась токонома, на полу лежал ковер, стояли диван и стол. По-видимому, эта комната использовалась весьма рационально: и как столовая, и как гостиная; создавалось ощущение, что хозяином этого дома был неженатый, но по-настоящему рачительный хозяин. Я выбрала что-то сладкое, он взял напиток покрепче и газированную воду и поднялся на второй этаж. В большом ящике лежали сигареты, сигары, трубки, бесчисленное количество пачек “Кэмел”, “Лаки страйк”, “Честерфилд” и прочего американского табака».

Зорге предложил Ханако турецкие сигареты и… книги. Те, самые, в которых «с удовольствием порылась бы» Катя Максимова и которые при обыске спустя пять лет устанет просматривать полиция – их было около тысячи томов. Важное место на полках занимали английские переводы священных текстов древней Японии – «Кодзики» и «Нихон сёки». Рихард поинтересовался, читала ли эти книги Ханако. Оказалось, что нет – как и другие произведения древнеяпонской литературы. Он начал рассказывать девушке о них, потом горячо расхваливал первый в мире любовный роман – «Гэндзи моногатари», написанный в Японии на рубеже X–XI веков, чем окончательно привел ее в замешательство. Ханако явно начинала испытывать комплекс неполноценности, и если бы Зорге не успел остановиться, она бы сбежала в смущении.

Он завел патефон, они попытались изобразить что-то вроде урока по изучению языка, но очень скоро их лица снова оказались слишком близко друг к другу.

«Я этого ожидала, – вспоминала Ханако, – и разве пришла бы, если бы боялась этого? С другой стороны, возможно, я была спокойна, думая почему-то, что второй раз этого не произойдет. По японской системе подсчета возраста ему было 42 года, более того, он был не женат, а мне на тот момент ведь уже исполнилось 26. Так или иначе, мы второй раз оказались с ним вдвоем в том же месте, сидящими лицом к лицу. Если бы я спросила “зачем?”, то получила бы от него в ответ: “Ну почему ты такой ребенок?!” Что ж, я, пришедшая домой к мужчине, которого не любила, отнюдь не была таковой.

Обнимая, Зорге уложил меня на кровать. Его крепкий подбородок был на уровне моего лица, мы соприкасались губами. Пребывая в нерешительности, я еще немного сопротивлялась, но уже молчала. Не кричала. Дрожа от смущения, я закрыла глаза…

Когда я открыла их, то была человеком, уже перешедшим границу. Его глаза, смотрящие на меня сверху, ласково поблескивали, на губах играла чуть заметная улыбка. Пробивающиеся любовь и доверие заставили мое сердце трепетать, и я протянула к нему руки. Обняла его мощную грудь, казавшейся железной стеной, коснулась его кожи и забыла обо всем. Зорге нежно ласкал мою грудь, целовал в губы. Я снова закрыла глаза… Положив голову на его руку, я почувствовала, что мой прежний ребяческий страх покинул меня».

После этого Ханако стала частой гостьей в доме Зорге. Иногда он забирал девушку после окончания ее смены и на мотоцикле привозил к себе. Как и Урсула Кучински пятью годами ранее, Ханако очень боялась и изо всех сил прижималась к спине лихого мотоциклиста. Девушка привыкла к спальне Зорге с матрасами, выстеленными на полу, но с высоким изголовьем, выложенным из них же, опираясь на которое он частенько курил, просматривая книги и журнальные материалы. Она познакомилась с его горничной – дамой лет шестидесяти, носившей очки и от того выглядевшей очень умной и явно симпатизировавшей землячке. Ханако полюбила смотреть, как Рихард делает утреннюю зарядку. «У него была очень мощная грудь, и накаченные мышцы энергично работали от широких плеч до самых запястий. Кожа, которая в обычной обстановке была скрыта одеждой, имела розоватый оттенок, как оно и полагается белому человеку; волоски на руках и ногах росли почти бесцветными, по сравнению с волосами на голове, однако в лучах восходящего солнца, в прозрачном утреннем воздухе они казались золотистыми. Его рост был примерно пять сяку и восемь-девять сун[10]10
  Сяку – 30,3 сантиметра; сун – 3,03 сантиметра. Соответственно, рост Рихарда Зорге составлял 176–179 сантиметров.


[Закрыть], а накачанное тело выдавало его твердый и решительный характер. Оно выглядело намного моложе его лица и возраста, и, обнаружив это, я подумала, что смогла понять его еще немного глубже».

После зарядки и принятия японской горячей ванны в о-фуро Рихард и Ханако завтракали на первом этаже. К столу горничная подавала сок и яичницу, кофе с молоком, но хлеб не предусматривался. Если было время, после завтрака Зорге еще немного читал в столовой. Если нет, мчался на работу – в «Домэй цусин» на Гиндзе или сразу в посольство Германии (что случалось реже). Бывало и так, что с утра он оставался дома, до обеда работал за столом, «стучал на машинке», как писала Ханако. Устав, он закуривал, покидал кресло и начинал мерить комнату шагами. «Он ходил из угла в угол, до спальни и обратно, иногда добирался до веранды, я же абсолютно забывала про свое чтение, – вспоминала Ханако, – я не могла не смотреть на него. Он приближался к моей кровати и останавливался, качал головой и приветливо улыбался, глядя на меня сверху вниз. Иногда он садился на мою кровать, брал в руки книгу, лежащую на моей груди, спрашивал, о чем она и интересно ли мне. В то время я читала Кобаяси Такидзи – “Отсутствующий хозяин” и “Краболов”[11]11
  Кобаяси Такидзи (1903–1933) – японский пролетарский писатель, член компартии Японии. Был арестован полицией, умер под пытками.


[Закрыть]. Я назвала имя автора, сказала, что хотя пролетарская литература мне и не слишком интересна, но, благодаря острому уму писателя и его хорошему слогу, она дает нам возможность узнать правду о той жизни, о которой мы даже не подозреваем; Зорге кивнул и спросил, жив ли еще этот писатель. Жестом я показала то, что слышала от Масуда – о насильственной смерти автора. Зорге сразу же понял. Он всегда участливо и с большим вниманием слушал меня и все быстро схватывал. Он еще спросил тогда:

– Эту книгу вы купили?

– Нет, это подарок от моего молодого человека.

– Вот как, подарок от вашего молодого человека, – повторил он, наклонив голову и внимательно посмотрев на меня. А я вдруг вспомнила про Масуда и выпалила:

– Мой молодой человек студент. У него много книг. Я вместе с ним читаю книги. Рассказывает. Интересно.

Зорге, покачав головой, спросил:

– Ваш молодой человек – красный. Что он рассказывает?

Я смутилась. Тогда я еще так по-детски думала и разговаривала, что совершенно растерялась.

– Молодой человек говорит, что японский император самый богатый. В Японии везде много лесов во владении императорского дома. Можно жить и без буддийских храмов и синтоистских святилищ. Давайте построим еще школ. Давайте построим еще больниц. Простой народ, рабочие всегда бедные, несчастные. Могут жить и без денег.

Зорге понимающе кивнул.

– Этот молодой человек… Он ваш возлюбленный? – серьезно спросил Зорге.

– Нет, друг. Немного ранее, возможно… – запинаясь от волнения, произнесла я.

Зорге, улыбаясь, выслушал меня, а потом спокойно сказал, что если я люблю книги, то он купит мне те, которые я попрошу».

Если они обедали дома, то обычно на столе были мясо, овощи, фрукты – снова без хлеба. И снова если: если не надо бы никуда ехать, после обеда Зорге любил вздремнуть час-полтора, а потом снова садился за машинку. Он очень много писал: сначала статьи для тех газет и журналов, на которые работал. Позже – книгу по истории Японии, которую так и не успел закончить. Около трех часов дня пил кофе. Варил его сам, на спиртовке. Сам же и разливал по чашкам, если Ханако была с ним. Она любила шоколадные конфеты, он же к ним почти не притрагивался. Потом снова выкуривал сигарету и одевался. Его ждали встречи с журналистами, дипломатами, военными, продолжавшиеся порой далеко за полночь. С осени 1936 года примерно половину недели дома его ждала Ханако. Остальное время она ночевала у себя дома.

Сохранилось фото сияющей, совершенно счастливой Ханако, сделанное Рихардом в его кабинете на втором этаже дома 19 августа 1936 года. Любила ли она его теперь? Фотоснимок утверждает: да.