Текст книги "Другой Зорге. История Исии Ханако"

«Дорогой партайгеноссе доктор Зорге!

По поручению господина рейхсминистра фон Риббентропа посылаю вам в качестве особого признания фотографию господина рейхсминистра с его собственноручной подписью. Господин рейхсминистр благодарит вас за выдающуюся работу в германском посольстве в Токио и передает также сердечные поздравления по случаю вашего дня рождения.

Хайль Гитлер».

Резкий рост активности знаменитого немецкого журналиста не остался незамеченным японской контрразведкой. Осенью 1938 года с этим впервые в упор столкнулась и Ханако. К ней домой, в Хигаси-Накано, пришел молодой, не старше тридцати лет, сотрудник военной жандармерии кэмпэйтай, одетый в гражданское. В прихожей он показал свою визитную карточку, уточнил место последней работы госпожи Миякэ – «Рейнгольд» и поинтересовался, знает ли она Зорге. Ханако ответила утвердительно, и тогда он заявил, что хотел бы побеседовать с ней. На втором этаже она подала чай. Первые вопросы были простыми: как давно они знакомы, в каких отношениях состоят. Ханако ответила, что фактически Зорге содержит ее и ее мать. Жандарм поинтересовался, знает ли девушка, кем работает ее благодетель. Она назвала газету «Франкфуртер цайтунг». И тут жандарм внезапно перешел к главному. Он спросил, может ли она выкрасть кое-что из бумаг Зорге. Ханако отказалась, после чего контрразведчик как ни в чем не бывало выразил сожаление в связи с ее отказом и попросил не сообщать о их встрече Зорге. Напоследок он внимательно осмотрел комнату девушки и распрощался.

«Как только мы встретились с Зорге, я сразу рассказала ему об этом случае, – писала потом Ханако, – Зорге печатал на машинке, но, тут же прекратив, спросил:

– Так, в ваш дом приходил жандарм? Что сказал?

– Жандарм спрашивал, что у вас за работа. Я сказала, что газета. Жандарм сказал, что хочет ваши бумаги. Зачем? Странно…

Зорге выдохнул и, вглядываясь в мое лицо, спросил:

– Вы хотите мои бумаги?

– Нет, не хочу. Не возьму. Просто немного волнуюсь.

– Все в порядке. Вы можете не волноваться. Если в следующий раз жандарм придет, говорите, пожалуйста: “Идите, пожалуйста, в дом Зорге. Зорге все скажет”. Да, хорошо. Вы жандарму скажите. Вы боитесь жандарма? Все в порядке. Можете не волноваться.

Сказав это, Зорге снова принялся за работу. Его слова меня успокоили, и, сама не заметив, как я со временем забыла об этом случае».

5 декабря 1938 года Зорге неожиданно вызвался сопроводить Ханако на урок музыки к профессору Юнкеру. Он послушал ее пение, а потом некоторое время разговаривал с преподавателем. Возможно, Рихард решил узнать, насколько перспективными представляются Юнкеру занятия с Ханако и насколько она прилежная ученица. Тем не менее он так и не рассказал ей, о чем они беседовали, а по пути домой поспешно распрощался и отправился на банкет по случаю прибытия в Японию германского самолета «Кондор», совершившего сверхдальний беспосадочный перелет.

Примерно в эти же дни Ханако отправилась на спектакль в театр Юракудза. Зорге был очень занят, и она пошла одна, купив билет в середину второго ряда. Случайно бросив взгляд в сторону, Ханако вдруг заметила, что на одном из боковых мест в том же ряду сидит тот самый жандарм, что приходил к ней домой и предлагал выкрасть у Зорге какие-то бумаги. Они обменялись вежливыми кивками, дав понять, что заметили друг друга, и девушка решила, что их встреча простое совпадение. На всякий случай она рассказала об этой встрече Зорге, но он обратил это сообщение в шутку, предположив, что молодой полицейский может испытывать вполне понятный и сугубо мужской интерес к такой привлекательной особе, как Ханако.

На самом же деле, Зорге смертельно устал. Майская авария подорвала его силы, а интенсивность работы резидентуры к концу 1938 года снова возросла до уровня предвоенной ситуации. Всем было понятно, что серьезный военный конфликт если и за горами, то либо за приморскими сопками, либо за хребтом Большого Хингана. Зорге прекрасно осознавал, что слишком необходим Москве, чтобы снова поднимать тему о возвращении, но у него уже не было сил. Он смирился и попросил лишь 30 суток отпуска в конце года. Получив их, «Рамзай» исчез из Токио до 15 января 1939 года.

Маска

В октябре 1933 года, вскоре после того, как Зорге прибыл в Японию, туда же из США вернулся долго отсутствовавший на родине художник по имени Мияги Ётоку[21]21
  Мияги Ётоку (1903–1943) – еще один из главных членов «кольца Зорге» в Токио. Родился на Окинаве, в 1919 году переехал в США, где стал художником. В 1931-м вступил в Коммунистическую партию США и через два года был завербован советской разведкой. С 1934 года – в группе Зорге в Токио. Арестован вместе со всеми в октябре 1941-го. Пытался покончить с собой, но выжил. Умер в 1943 году в тюрьме от туберкулеза.


[Закрыть]. Обустроившись в японской столице, он разместил в газете объявление:

«Срочно хочу приобрести гравюры укиё-э старых мастеров, а также книги по этому вопросу на английском языке. Предложение направлять: Токио, The Japan advertiser, box #422».

На призыв немедленно откликнулся один из местных иностранцев. Так была установлена связь Мияги с токийской нелегальной резидентурой советской военной разведки – резидентурой «Рамзая» – Зорге.

Фантастические версии причин успешной долголетней работы «Рамзая» и его людей в Японии до сих пор бередят воображение исследователей разной степени добросовестности в разных странах, хотя сам Зорге никогда их не скрывал (другое дело, что в них не хочется верить поклонникам джеймс-бондовского стиля в разведке): он был высоким профессионалом – журналистом, ученым-востоковедом, и его знания во многих областях японской жизни всегда были востребованы немецкими читателями. Сам он позже признавался: «Изучение Японии имело большое практическое значение для моей разведывательной деятельности, но одновременно оно было абсолютно необходимо и как маскировка для нелегальной работы. Если бы я не занимался изучением Японии, то, вероятно, никогда не смог бы занять то прочное положение, которое было у меня в германском посольстве и среди немецких журналистов. <…> Я занял такое положение в посольстве, главным образом, благодаря большой общей эрудиции, исчерпывающим знаниям о Китае и детальному изучению Японии. Без этих знаний, т. е. без моих детальных исследований, никто из сотрудников посольства не стал бы обсуждать со мной своих проблем или спрашивать моего мнения… Никто из них не обладал такими знаниями о Китае и Японии, какие я приобрел в результате многочисленных путешествий и многолетних исследований».

Ошибочно полагать, что речь в этом признании, данном во время следствия в японской тюрьме, идет только о знании политики, экономики, истории страны пребывания. Уникальность Зорге заключалась и в его универсализме: он знал много и глубоко, учился всегда и везде, умея превращать отвлеченные знания в практическую пользу и получая от этого удовольствие.

Вот еще одна цитата из тех же «Тюремных записок»: «Меня интересовало также и развитие японской культуры и искусства, я изучал эры Нара, Киото, Токугава, влияние различных китайских школ, а также современный период с эры Мэйдзи. Кроме моей домашней библиотеки, я пользовался библиотекой германского посольства в Токио, личной библиотекой посла и библиотекой Восточноазиатского общества в Токио, располагающего обширной научной литературой. Общество часто проводило научные собрания и лекции, где большей частью темой обсуждения была японская история. И я в той или иной степени поддерживал контакты и обменивался мнениями с немцами, проявлявшими интерес к этим проблемам».

В каком-то смысле Зорге повезло: он испытывал совершенно искренний интерес к японской культуре, понимал ее и восхищался ею. Ему нравилась эта страна, что помогло ему совместить приятное с полезным: приобрести важные и полезные связи не только в мире токийского бомонда, но и в германском посольстве. Бо́льшую часть периода работы «Рамзая» в Токио (с 1933 по 1938 год) немецкую дипломатическую миссию в Японии возглавлял посол Герберт фон Дирксен – искренний и преданный поклонник и блестящий знаток японского традиционного искусства, говоривший, что «по-настоящему утонченное или, иначе говоря, “сдержанное”, классическое искусство Японии приходилось усиленно изучать, совмещая эту страсть с привязанностью к самой стране». Фон Дирксен очень скоро завоевал признание системных востоковедов и был избран президентом германского Общества восточноазиатского искусства, того самого, библиотеку которого, наравне с собранием книг самого фон Дирксена, активно использовал Зорге.

По воспоминаниям Исии Ханако, относящимся как раз к декабрю 1938 года – времени его отпуска, разведчик стал настоящим энтузиастом японского искусства: «Когда у Зорге находилось свободное время, и он был дома, он читал, рассматривал коллекции укиё-э, открывал энциклопедию по истории японской культуры, занимался даже изучением музыки гагаку».

Ксилография укиё-э пользовалась необыкновенной популярностью у иностранцев с середины XIX века – как только они о ней узнали, что и позволило сделать объявление о покупке гравюр и книг по этому жанру изобразительного искусства на английском языке паролем для Мияги Ётоку – это ни у кого не вызвало подозрений. Но вот что касается вкусов Зорге в этой области, то они были, пожалуй, несколько необычны. «Укиё-э в жанре бидзинга у него было мало, и по большей части – гравюры Хиросигэ, однако он являлся обладателем многочисленных старинных японских жанровых гравюр с изображением сцен уличной торговли, и альбомов с историческими иллюстрациями, – свидетельствовала Ханако. – Он подарил мне две-три гравюры в жанре бидзинга работы Утамаро из своей коллекции».

Бидзинга – гравюры с портретами японских красавиц, а Китагава Утамаро – признанный мастер, работавший в этом жанре в XVIII веке. Одно из его произведений было представлено на выставке в Берлине вместе с другими сокровищами японского искусства. А вот другой знаменитый художник – Утагава (Андо) Хиросигэ прославился прежде всего своими пейзажами, в том числе широко известным искусствоведам и японофилам циклом «36 видов горы Фудзи». Портреты его работы бескрайнему кругу любителей укиё-э знакомы меньше. Что же касается сцен уличной торговли, то этот жанр – фудзоку-га вообще не может соперничать в популярности с изображениями красавиц, пейзажей и самурайских баталий. Но Зорге интересовал именно он и, возможно, разведчик таким образом пытался визуализировать Японию прошлых веков, о которой много читал в книгах, которую изучал с въедливостью настоящего ученого, да к тому же немца. То, что он собирал гравюры, руководствуясь не именем художника, а темой, да еще выбрав столь необычную – еще один штрих, в очередной раз подчеркивающий независимый характер коллекционера и глубокое понимание им предмета.

Используя свое столь выгодное хобби, разведчик получал хорошие шансы оказаться не только полезным послу Германии специалистом в области политики, но и приятным собеседником в искусствоведческих размышлениях – от обсуждения нюансов буддийской живописи тысячелетней давности до особенностей древнего японского музыкального жанра – гагаку, которым они оба интересовались. По понятным причинам Дирксен постарался избежать упоминания Зорге в своих воспоминаниях, но, зная общность их интересов, нет никаких сомнений, что «Рамзай» имел отношение и к грандиозной идее, задуманной Дирксеном в Токио, но осуществленной уже после отъезда германского посла из Японии.

«Я смог добиться успеха в области культуры в качестве президента германского Общества восточно-азиатского искусства, – писал дипломат. – Мои беседы с профессором Кюммелем, генеральным директором Берлинского музея, всемирно известным специалистом по японскому искусству, так же, как и с профессором Рейдемейстером, подвигли меня на реализацию давно лелеемого плана организовать выставку действительно первоклассного японского искусства в Берлине.

Я был прекрасно осведомлен о практически непреодолимых трудностях, которые неизбежно влекло за собой столь рискованное предприятие. Японцы, с их смесью гордости, застенчивости и обидчивости, всегда питают подозрения, что их искусство не будет достаточно оценено за границей. Много лет назад у них было несколько обескураживающих опытов в этом отношении в Лондоне или в Америке. И для них отправить свои культурные ценности за границу – больше, чем простой акт культурной пропаганды. Это знак искренней дружбы, обусловленный верой в то, что другие действительно поймут произведения искусства, столь близкие и дорогие их сердцу».

У Дирксена все получилось: выставка в Пергамском музее в Берлине была открыта 28 февраля 1939 года под патронатом генерал-фельдмаршала Геринга и в присутствии Гитлера, а также рейхсминистра иностранных дел фон Риббентропа, рейхсляйтера Розенберга, министра пропаганды Геббельса и рейхсфюрера СС Гиммлера. Список важных персон с японской стороны был чуть менее представительным, но все же японцы отправили в Германию 126 экспонатов, в том числе 28 в статусе Национального сокровища и 57 – Культурного достояния. Невероятная щедрость и грандиозный масштаб: сегодня подобную выставку за пределами Японии просто невозможно представить, но только так можно было гарантировать внимание к проекту высокопоставленных лиц, которых сегодня принято называть «нацистскими бонзами», а сам фон Дирксен написал прочувствованное вступление к каталогу выставки, представляющей, в том числе, искусство бонз буддийских.

Выставка готовилась как раз в декабре 1938-го – январе 1939 года, когда, по воспоминаниям Ханако, Зорге увлеченно собирал изображения будд и бодхисатв японской работы – сразу несколько штук висели у него в домашнем кабинете. Еще до этого, прожив в Японии пять лет и активно пользуясь статусом иностранного журналиста, он побывал в древних столицах Японии – Киото и Наре, и теперь мог подолгу и с удовольствием рассказывать о их буддийских достопримечательностях. Ханако Рихард подарил фотографию изящнейшей статуи бодхисатвы Мироку, вырезанной из дерева в VII веке, из храма Тюгудзи. Но наиболее сильное впечатление на нее произвел другой подарок: изображения статуи огромного охранителя Будды – Конго рикиси из храма Тодайдзи в той же Наре: «…в правой руке Страж высоко держал меч, глаза и рот были широко открыты, выражение его лица демонстрировало праведный гнев и внушало страх, однако если приглядеться, то рот его был почти мальчишеским и ничуть не страшным, а если посмотреть еще внимательнее, то казалось, что демон как-то сам собой начинал улыбаться». Аналогичные скульптуры стражей, но из другого храма – Мёхо-ин – были отправлены на выставку в Берлин. Висело в кабинете Зорге и мало кому из неспециалистов известное изображение бодхисатвы Ниёрин Каннон из храма Кансин-дзи в Осаке – и эта статуя тоже совершила путешествие в германскую столицу.

Перечисление изображений произведений искусства, находившихся в домике в Адзабу, может поставить в тупик не только обычного читателя неяпонца, но и уроженца Божественных островов. В отличие от многих из них, в том числе и от своей японской подруги, Зорге много путешествовал по стране. Он имел возможность увидеть своими глазами большинство прекрасных произведений восточного искусства, которые были знакомы самим японцам лишь по картинкам в учебниках и художественных альбомах. Возвращаясь из поездок, он не только рассказывал о них Ханако, но и привозил подарки – и себе, и, как обычно, ей – в том числе и такие альбомы. Побывав же, например, в очередной раз в Китае, он вернулся с изумительным, сложнейшей работы свитком, который сразу повесил в нишу токонома в своем доме. Это было изображение основателя буддийской школы дзэн индийского монаха Бодхидхармы или, по-японски, Дарумы, выполненное одной уверенной и экспрессивной линией. Сделано оно было в технике печати с камня исидзури-э (линия – белая, а фон – черный). Еще один свиток, напоминающий картины в популярном в Японии XVIII–XIX веков стиле живописи тушью нанга, но при этом сработанный в той же технике исидзури, то есть как бы вывернутый наизнанку, предназначался специально для Ханако.

Позже, уже находясь под следствием, Зорге писал: «Я не стремлюсь хвалить самого себя. Я просто стараюсь показать, что моя исследовательская работа в Японии была абсолютно необходима для разведывательной деятельности в интересах Москвы. Думаю, что, если бы я не занимался этими исследованиями и не имел такого образовательного потенциала, мне не удалось бы выполнить свою секретную миссию и я не смог бы так глубоко укорениться в германском посольстве и в журналистских кругах. Более того, я наверняка не смог бы в течение семи лет успешно выполнять свою работу в Японии. Наиболее важную роль в этом сыграли даже не способности и не то, что я успешно выдержал экзамены в московской разведшколе, а мои основательные исследования и полученные знания о Японии».

Удивительный факт – японский язык разведчика все это время оставлял желать много лучшего, а самое интересное – Зорге не прилагал никаких усилий по овладению им. Ханако с некоторым изумлением констатировала, что после трех лет совместной жизни японский Зорге не улучшился ни на йоту. Правда, и сама она не только не учила немецкий, но совершенно не рвалась обучать Рихарда японскому, мотивируя свою «педагогическую недвижимость» тем, что если двое могут хоть как-то объясниться, то этого вполне достаточно. К тому же она видела многих из тех, с кем встречался Зорге – его рабочие контакты и связи. Все это были либо иностранцы, с которыми он разговаривал по-немецки или по-английски, либо японцы, принадлежащие к высшей, хорошо образованной прослойке общества, способные говорить на каком-то из этих двух языков. У Зорге просто не было стимула учить японский более глубоко, чем он уже мог на нем изъясняться и понимать. Он выписывал японоязычную газету «Майнити цусин кёдзю но пуринто» – «Ежедневные учебные известия», и когда у него было свободное время, он поначалу даже с большим рвением пытался ее читать, постоянно задавая вопросы Ханако, но, по мере того как работы становилось все больше и больше, свободное время на чтение у него быстро таяло. Раз в неделю к Рихарду приходил некий учитель японского языка, которого Ханако ни разу не видела, потому что Зорге требовал, чтобы она оставалась на время занятий на втором этаже дома, а сам спускался вниз. Девушка слышала мужской голос, что-то говоривший по-японски, но никогда не могла разобрать, что именно, а словарный запас Зорге от занятия к занятию никак не менялся. В быту он говорил на «дословном», прямом японском языке, а Ханако, в свою очередь, обращалась к нему, стараясь использовать те слова, которые он, как она знала, уже запомнил. Так в общении между ними сам собой окончательно сложился тот самый странный вариант японского, который, однако, их полностью устраивал, тем более что чужие люди этот «птичий язык» не понимали совершенно. Однажды горничная, работавшая в доме Рихарда, улучив момент, когда Ханако осталась одна, с удивлением и по своему обыкновению, слегка посмеиваясь, заметила, что поражена тем, как господин понимает все, что ему говорит Ханако, а она понимает его и вовсе с полуслова. При этом сама горничная немножко побаивалась своего хозяина, которой мог шуметь, что-то громко кричать в телефонную трубку и даже возмущенно топать во время разговора ногами, и удивлялась, почему Ханако совсем не боится его.

С появлением Ханако горничная старалась не вмешиваться и в уход за господином. Книг и журналов в помещениях второго этажа накапливалось все больше и больше. Поначалу Зорге складывал их просто на полу, но со временем удалось построить простенькие полки вдоль стен на кухне и в спальне. Ничего из домашней мебели Рихард не хотел покупать принципиально. Уже ближе к концу своей жизни в Японии он приобрел один павловниевый[22]22
  Древесина павловнии издавна используется в Японии для изготовления мебели.


[Закрыть] комод – это стало его крупнейшей покупкой для собственного жилища. Одновременно, верный своей любви к дарению подарков, он купил еще один комодик с тремя полочками – для Ханако. Разориться на комод пришлось из-за того, что одежды постепенно становилось все больше и больше. Когда ее стало уже некуда вешать в шкафу, горничная принялась заворачивать отдельные предметы в бумажные пакеты и ткань, рассовывая их по полкам.

У Зорге было много белых и однотонных рубашек, и он менял их каждый день. Галстуков тоже имелось немало – все простые, без рисунка. Пижама была серой и также без рисунка. Японцы часто спят в спальных халатах – юката, которые, как уже говорилось, у нас по ошибке принимают за кимоно. Зорге, видимо, тоже не придавал особого значения разнице между ними, потому что за все время, что он был вместе с Ханако, он не купил ей ни одного кимоно, но трижды дарил юката. К тому же стоят они недорого, а в некоторых гостиницах, особенно на горячих источниках – онсэнах, их дарят важным гостям при отъезде – на память о пребывании на курорте. В жаркое японское лето юката надевают и для выхода из дома – эта лучшая одежда для местного климата, какую только можно себе представить. Зорге в юката не спал, но летом иногда надевал ее дома, засучивал рукава и в таком виде работал. Обдумывая статьи, он имел обыкновение широким шагом расхаживать по комнате, время от времени присаживаясь на стул. Ханако заметила, что при этом он клал ногу на ногу, задирая подол юката, и, если дома был кто-то из его друзей, в такой позе с ними и разговаривал – все это очень походило на манеру общения каких-нибудь влиятельных японцев, у которых он, вероятно, ее и перенял.

Зорге вряд ли можно было бы назвать щеголем в полном смысле этого слова (хотя его горничная считала господина именно таким), но он обладал четкими предпочтениями в одежде и цветах. Более того, он никогда не надевал вещи, которые не подходили ему идеально.

Однажды Ханако купила ему галстук, он вежливо поблагодарил ее за подарок, однако так ни разу его и не надел. Когда она, несколько задетая таким поведением, поинтересовалась причиной его равнодушия к подарку, Рихард достал галстук из шкафа и просто приложил к шее. Ханако поняла, что действительно ошиблась: к немного смуглому, строгому лицу Зорге купленный ею бледно-оранжевый галстук совершенно не подходил. Да и материал, из которого он был сшит, явно не соответствовал уровню человека, для которого предназначался этот подарок. Сам Зорге покупал одежду только высшего качества, обращаясь для этого обычно в магазины ориентированного на европейцев отеля «Империал».

Удивительно, но при всех непростых условиях своей работы (точнее – работ) и проживания в Токио, Зорге даже пытался держать дома животных. Вернее, птиц – сов. У Ханако (и опять же стоит уточнить: скорее, у мамы Ханако) дома жила маленькая собачка породы мальтезе – мальтийская болонка. Милый песик был воплощением японского понятия каваий – «милоты», «мимимишности», как сказали бы сегодня. Зорге любил собак, но точно не мальтезе. «Зоологический отдел» его сердца навсегда был отдан немецким овчаркам – таким, как тот пес, которого он держал когда-то в Германии, и взяв которого на поводок, он патрулировал свой дом, где останавливались приехавшие из Москвы гости съезда немецкой компартии. Рихард хотел завести овчарку и в Токио, но в Японии уже тогда действовали законы, регулирующие содержание крупных животных, да и горничная решительно воспротивилась наличию опасного зверя в доме, где ей подолгу приходилось оставаться одной. Зорге пришлось покориться и отказаться от этой идеи. Вместо собаки он завел… двух ручных сов. Они сидели в большой проволочной клетке, повешенной на первом этаже дома, в столовой, загороженные от света, неизменно вызывая изумление у всех гостей, приходивших к Зорге. Он доставал птиц из клетки, гладил по большим черным головам и рассказывал, какие они умные – Ханако считала, что они похожи на профессоров и чем-то неуловимым – на самого Зорге. Но с совами было две проблемы – необходимость регулярно кормить их свежим мясом и громкое гулкое уханье, которое они издавали по ночам. Спать при этом становилось невозможно, и вскоре совы исчезли из столовой.

Ханако тем временем продолжала изучать содержание папок, шкафов и полок Зорге. Однажды ее внимание привлекли фотографии видов Германии. Она высказала восхищение готической архитектурой, и польщенный Рихард достал из стопки бумаг в токонома пачку открыток: «Я ездил в Америку. Здания в Америке очень высокие. Красивые. Мне нравится».

Зорге прилег рядом с Ханако и вдруг обронил:

«– В Америке есть женщина по имени Зорге.

– Вы брак?

– Нет, я не брак.

– Тогда почему Зорге?

– Она меня любит, поэтому называет себя Зорге.

– Вы не хотите встречаться?

– Нет, не встречаюсь. Этот человек говорит, что если встретится со мной, то у нее заболит сердце».

Мы не знаем, кого он имел в виду: свою первую жену Кристину, перебравшуюся в Америку (скорее всего, именно так, учитывая, что она носила фамилию бывшего мужа, с которым ее разлучила служба в разведке), или кого-то другого. Можно строить любые версии, но Ханако такой поворот разговора совсем не обрадовал, и она поспешила снова сменить тему:

«– Вы думаете, демократия – хорошо?

– Демократия – это Америка. Я – не демократия, – сказал он, встал и уже собирался объяснить мне что-то, но, может потому, что не нашел подходящих слов на японском, сразу же бросил это занятие и, смеясь, добавил:

– Вы хотите знать? Хорошо, давайте потом поговорим. Зорге знает, еще лучше».

Еще одним открытием в интерьерах дома Зорге для девушки стала картина в раме и под стеклом, висевшая в столовой. Художник мастерски изобразил цветок алой целозии на кобальтово-синем фоне, и эта пастель почему-то произвела на Ханако необыкновенно сильное впечатление. Она говорила потом, что картина словно какой-то необъяснимой силой завладевала сердцем смотрящего. Заметив реакцию девушки, Зорге понимающе кивнул тогда: «Меланхолия. Я очень люблю. Вы любите? Да, вы, как и я, любите. Вместе любить лучше всего».

На втором этаже он нашел в своих бумагах и показал Ханако еще три небольшие картины, написанные на специальной бумаге. Это были сцены из жизни детей – светлые и радостные зарисовки. Ханако спросила об авторе, и Рихард ответил, что это его друг – молодой японец, у которого уже нет родителей, который сам очень тяжело болен и несчастен – оттого и картины его несколько меланхоличны. «Но, – заметил Зорге, – это красиво. Человек, если понимает меланхолию, правда, красота понимает. Вы умная девушка, хорошо. Думаю, правда, хорошо». Много позже Ханако узнала, что это были работы художника Мияги Ётоку – члена разведгруппы «Рамзая» – того самого, который вышел на связь через объявление о покупке гравюр укиё-э.

С красотой внешней, красотой лица, у самого Зорге дела обстояли не очень хорошо. Пока раны на лице Рихарда еще не зажили, внимательная к его облику Ханако предложила ему отрастить усы, чтобы скрыть шрамы, на что Зорге немедленно ответил, что ненавидит их. Она давно заметила, что он, хотя и слыл щеголем, волосы обычно расчесывал, используя лишь металлическую расческу, а чаще всего они беспрепятственно кучерявились на затылке. После того как он мыл голову, они на какое-то время ложились ровно, но стоило голове высохнуть, как кудри тут же начинали торчать во все стороны, что, впрочем, Рихарду очень шло. Руки его всегда были ухожены, ногти он стриг сам, придавая им форму. Хотя у него были большие и крепкие кисти, Ханако запомнила, что при письме буквы у него выходили маленькими, ровными и аккуратными. Правда, от руки он писал редко, по большей части обходясь печатной машинкой. Зато, когда читал, часто помечал что-то карандашом на страницах книг. Перо Зорге использовал для того, чтобы расписаться, не более.

Осенью 1938 года, когда он уже почти полностью пришел в себя после аварии, в письме Кате Максимовой он полушутя заметил, что теперь его лицо выглядит, как у «ободранного рыцаря-разбойника». Один из знакомых немецких дипломатов выразился не менее поэтично, сказал, что «шрамы на лице Зорге делали его похожим на японскую театральную маску, придавая его лицу почти демоническое выражение». Но окружающие странным образом скоро перестали обращать на это внимание. В декабре, когда Ханако приходила с ним на занятие к профессору Юнкеру, дочь музыканта Бэлла, указав пальцем на свой профиль, сказала: «Вот такие лоб и нос у Зорге! Крепкие!» – и захихикала, пристально посмотрев на японку. Та поначалу растерялась, не понимая, что она имела в виду, но в конце концов они расхохотались вместе: у Зорге и раньше были высокий лоб и высокий крупный нос, которые, казалось, были высечены из камня. Теперь же, после аварии, стянутые шрамами, они выглядели так, будто журналист специально подчеркивал свою мужественность, выставляя свой медальный профиль напоказ. Рана на лбу наконец-то зажила. И без того глубокая вертикальная морщина, сделавшись еще глубже, чем прежде, прорезала этот лоб до самых бровей, из-за чего выражение лица его стало казаться еще более суровым, что, однако, вполне соответствовало его твердому и решительному характеру. Рот его, напротив, был большим, а губы красивыми, являя собой полную противоположность его лицу, и именно это, по мнению Ханако, свидетельствовало о его бесконечной доброте и сердечности.