Текст книги "Локальный конфликт"

Под утро боевик очнулся и возомнил себя петухом, взобравшемся на забор, откуда он должен возвестить всему миру, что встает солнце. Он закричал и перебудил всех егерей. Они вскакивали с лежанок, не понимая, что происходит.

Горстью зерна его не угомонишь. Пришлось прибегать к более радикальным мерам. После них петух годится разве что в суп, а боевик впал в апатичное состояние.

Сон не возвращался. Десантники не выспались и были злы на весь этот мир.

Чем ближе они подбирались к центру села, тем постройки становились старше, точно они проходили эпоху за эпохой, как в машине времени, медленно погружаясь в прошлое, и если на окраинах села их могли обстрелять из автоматов, то стоило им миновать несколько десятков домов, как самое опасное, что могло здесь ожидать, – это охотник, вооруженный фитильным ружьем, а чуть дальше и вовсе самым современным инструментом убийства станет лук и копье. Они вскрывали слой за слоем, но не при помощи кисточки. Археологи отдали бы за то, чтобы оказаться в этом селе, несколько лет своей жизни. Беда заключалась в том, что здесь приходилось идти ва-банк. Несколькими годами жизни не отделаешься. Половинчатые ставки не принимались. Либо отдашь все, либо ничего. Но правила игры диктовали федералы…

За следующим поворотом обязательно должны возникнуть стены древней крепости, сложенной из огромных, грубо обработанных камней, которые стаскивали сюда со всей округи рабы. Но крепости не было. Вместо нее осталась пустота. Точно крепость исчезла, стала невидимой. По очертаниям пустой площади, зажатой со всех сторон домиками, можно было понять, где она стояла. Домики окружали ее, как камни, которые когда-то принесла сюда сошедшая с гор лавина. Она натолкнулась на невидимый силовой барьер, обошла площадь стороной, ушла дальше вниз, на равнину, а чтобы утащить следом за собой и эти домики, у нее уже не было сил. Она оставила их здесь.

Получалось, что егерям не хватило всего часа, чтобы завершить зачистку села. Будь световой день подольше, они успели бы проверить все дома до захода солнца.

Площадь подпирало каменное здание с вкраплениями мрамора, главным образом пошедшего на облицовку парадного входа и колонн. Здесь раньше размещались районные власти. Здание обветшало. Его не ремонтировали лет пятнадцать, и когда-то белые, как только что выпавший снег, стены стали серыми, грязными, как испачканные сугробы, которые вскоре должны растаять. Когда солнце припечет, здание начнет оплывать, рушиться и стечет грязными бурлящими потоками в водостоки. Но они тоже давно не ремонтировались, не чистились. Они забиты прошлогодней сгнившей листвой. Когда здание начнет таять, все улицы села окажутся залитыми водой, так что из дома не выберешься без лодки, прямо как в Венеции. Это село станет Венецией на день-другой…

В центре площади возвышался пустующий гранитный постамент. На нем еще осталась почти не тронутая временем и людьми табличка: «Владимир Ильич Ленин». В этом селе он никогда не бывал, поэтому табличку не могли украсить надписью, что вождь мирового пролетариата, к примеру, ночевал где-то поблизости или выступал на собрании местных пастухов или вовсе отбывал здесь ссылку. Сибирским селам да домам в столицах повезло гораздо больше. Но хорошо еще никто не додумался снабдить табличку датами рождения и смерти. Тогда этот памятник стал бы походить на надгробье. Когда-нибудь местные жители стали бы задаваться вопросом – почему этот чужак похоронен в центре села, когда кладбище находится на окраине?

Впрочем, постамент пустовал. Статуя исчезла с него вовсе не из-за того, что кто-то так сильно ненавидел вождя мирового пролетариата, и как только советская империя рухнула и начались хаос и анархия, бросился свергать его с постамента. Нет, страсти кипели в центре. Здесь перемены воспринимались спокойнее. И соответствующие организации занимали кабинеты в тогда еще белом здании на площади, когда в других местах их уже отовсюду выгнали. Просто статуя была отлита из бронзы, и кто-то вовремя подсуетился и продал ее как лом цветных металлов. Вакантное место мог занять новый всенародно избранный безальтернативный президент Истабана. Но бронзы на него не нашлось. Да и большого желания видеть его статую в центре села никто не испытывал. Хотя деньги на статую, причем не из бронзы, а из какого-то более дорого металла, кажется, были выделены из республиканского бюджета, но они осели у кого-то в карманах. Но у кого именно, шариатский суд выяснить не смог. После короткого следствия он приговорил к расстрелу какого-то бедолагу, обвинив его в растрате, но деньги в бюджет не вернулись. Бедолага же так и не мог понять, в чем он провинился. Собирать деньги на статую сельчане не стали, посчитав, что пустой постамент гораздо лучше. Президент избирался не на пожизненный срок, а всего на четыре года. Когда они истекут, придется статую менять, снова деньги собирать. Они поступили мудро. Президент не пробыл у власти и половины своего срока.

Гранитный постамент тоже украли бы, распилили на надгробья, но он словно врос в площадь, пустил в нее корни, и, чтобы его выкорчевать, надо пригонять сюда мощную технику.

Воронка зияла всего в десяти метрах от постамента. Артиллеристы нарочно метили в остатки памятника, выбрав его ориентиром. Может, они были ненавистниками коммунизма и хотели стереть с лица земли все, что о нем напоминало? Но тогда им нужно отправляться в столицу и сбивать с башен Кремля рубиновые звезды.

Взрывная волна немного перекосила постамент, как Пизанскую башню. Но местной достопримечательностью, посмотреть на которую станут приезжать со всего мира, из-за этого он не станет.

Мачта перед белым зданием пустовала. Боевики забыли поднять на ней свой флаг.

Асфальт, устилавший площадь, треснул, как лед на реке перед половодьем, пошел буграми, точно снизу на него давила расплавленная магма. Устраивать парады на площади теперь нельзя. Техника проедет, но солдаты начнут цепляться ногами за вздутия и попадают, какими бы мастерами строевого шага они ни были. Парад превратится в сплошное недоразумение и балаган, но он не развеселит командование, а приведет его лишь в уныние.

Снег немного сглаживал неровности. Но ходить по площади стало еще опаснее. Кто даст гарантию, что, сделав следующий шаг, ты не провалишься в глубокую яму, присыпанную снегом. Надо ощупывать площадь палкой, как болотную жижу. Вдруг под относительно твердой поверхностью окажется топь? Перед собой надо пускать собаку, а лучше боевика. Всем, кто из них пройдет по этой площади и останется жив, можно пообещать отпущение грехов. Пусть по решению Государственной думы амнистия полагается всем, но лучше об этом раньше времени не распространяться, ведь боевики могут об этом и не знать.

Ночью егеря, в течение еще пары часов, спали безмятежным сном, будто оказались на летнем отдыхе и так умаялись за день, гоняясь за бабочками и стрекозами, играя в салочки и в футбол, что сил не осталось ни у кого даже на страшную историю, чтобы от нее приятели поглубже забирались под одеяло, закрывали глаза от страха, боясь увидеть чудище, впрочем, если глаза не открывать, то чудище пройдет стороной и не тронет. В их сны вплелся какой-то странный звук, точно кто-то поставил на огонь сковородку с маслом, начал что-то жарить. Масло потрескивало. Или это деревенские хулиганы отыскали боеприпасы, забытые здесь еще во Вторую мировую, и от безделья побросали их в костер? Хватило ли у них ума разбежаться подальше и смотреть за фейерверком издали? Сперва рвались патроны, потом ухнула граната.

– Кто-то пробивается к селу, – они проснулись.

Стекла в доме легко завибрировали, задребезжали, но слабо, почти неслышно, будто в них бьются мотыльки. Странно. В комнате не было света, который мог бы их привлечь. Это отголосок волны, которую оставил на поверхности океана утонувший корабль. Она дотащилась до берега и в изнеможении в него уткнулась. Звук пришел издалека. Не с окраин села. Откуда-то подальше. Очевидно, кому-то очень понравилась передача, которую вел Егеев, и он шел выяснить, почему ее больше нет в эфире. Но никто ему ничего объяснять не стал, и теперь он срывал зло. Скоро все успокоилось…

Из соседней улицы вывалилось несколько десантников. Они ступили на площадь первыми и очень этим гордились, будто за это всем полагалось повышение в званиях или офицерский чин – рядовым, как в старые времена – тем, кто первым водрузит знамя на поверженной крепости. Похоже, что последние несколько десятков метров они бежали, и теперь восстанавливали дыхание, набирая легкие до краев воздухом долгими жадными глотками. Свежий воздух бодрил, как холодная минеральная вода летом, и казалось, что он жидкий, а растворенные в нем газовые пузырьки щекочут горло, когда он течет в легкие и желудок.

Десантники остановились, стали оглядываться по сторонам, выискивая тех, кто может увидеть их триумф. Они замахали отряду Кондратьева, который только-только выходил на площадь, что-то закричали, но слов почему-то было не разобрать.

– Нас опередили, – протянул Голубев. Он смотрел на десантников, криво улыбался, – ух, бегуны-спринтеры.

– Мы не на соревнованиях! – отрезал Кондратьев.

До омерзения хотелось спать. Он словно находился в коконе, который сохраняет тепло по всему телу, кроме лица и ушей.

На площадь с разных сторон все вытекали и вытекали струйки солдат, и если потоки будут такими же полноводными, то очень скоро здесь станет тесно.

Они не услышали, как к ним подкрался БТР. Водителю пришлось сигналить, чтобы егеря расступились, иначе ему пришлось бы пристраиваться сзади и двигаться со скоростью человеческого шага.

– Здесь прямо как на автостраде, – сказал Евсеев.

– Да, могут задавить. Нужно по сторонам глядеть в оба, – откликнулся Луцкий.

Голубев хотел что-то сказать, посмотрел на бронемашину и остановился с открытым ртом, зачарованный увиденным. На БТРе восседали два человека. Один из них развалился сзади, почти на самом краю бронемашины, и держал на плече массивную телекамеру, которую вполне можно было принять за новую модель гранатомета с укороченным дулом. Один толчок – и он полетит вниз, но камера вдавливала его в броню. Именно из-за этого он еще и не упал на землю. Второй сидел на корточках, прислонившись спиной к башне, но если она повернется хоть на несколько градусов, он обязательно потеряет равновесие и упадет. В одной руке он держал микрофон, другой, широко расставив пальцы, из-за чего кисть руки стала похожа на лапу какого-нибудь водоплавающего, у которого срезали перепонки, он уперся в броню и, уставившись в объектив гипнотизирующим взглядом, что-то вдохновенно рассказывал. Шпион, которому вкололи прививку правды и тот рад бы замолчать, но не может. Он гнал от себя мысль, что сбейся, запнись хоть раз, и придется делать еще один дубль, просить водителя разворачивать БТР обратно и вновь въезжать на площадь. Он боялся, что водитель заартачится и не согласится делать дубль. Знай он мысли водителя, не тревожился бы так.

Глаза водителя, огромные, точно вылезшие из орбит, сверкали из темноты смотровой щели. До него доносились обрывки слов. Он старался вести машину мягко, будто в ней или, точнее, на ней сидит некий высокопоставленный чиновник, который плохо переносит дорогу. Он молил Бога, чтобы не заглох мотор, чтобы под колеса не попала кочка или, еще хуже, мина, забытая на дороге боевиками. В любом из этих случае оператор не удержится на броне, свалится, разобьет камеру и не сможет запечатлеть триумфальный вход федеральных сил на центральную площадь очищенного от боевиков села. Генерал строго-настрого наказал ему везти съемочную группу аккуратно, чтобы на ухабах не растрясло, не началась морская болезнь от качки. Он даже повторил это приказание, немного видоизменив его, очевидно, проверяя, насколько хорошо понял его водитель.

– Вези их нежно. Как иностранную делегацию, которая достопримечательности осматривает. Ты понял? Хорошо понял? – переспросил генерал после утвердительного кивка водителя, но тот опять кивнул, как китайский болванчик, и только увидев, что генерал начинает потихоньку закипать, набрался мужества, разлепил губы и рявкнул, чуть не оглушив генерала:

– Так точно!

– Молодец.

Посмотрев в холодные, пронзительные глаза генерала, водитель понял, что случись по дороге какой-нибудь конфуз, одними нарядами вне очереди он не отделается. Но право, не ставить же ему машину на автопилот, а самому бежать перед ней и разведывать дорогу.

После такого разговора попроси его репортеры ехать побыстрее, он прикинулся бы ничего не понимающим олухом, развел руками, если в это время они не будут ничем заняты, глупо улыбнулся бы в ответ, дав тем самым понять, что ничего с машиной он поделать не может и скорости она не прибавит, даже если встать позади нее и подталкивать изо всех сил.

– Тьфу! – только и мог сказать репортер, окажись он в такой ситуации, проклиная все на свете за то, что ему достался такой несговорчивый водитель и такая плохая бронемашина.

– Тьфу! – сказал бы водитель из-за того, что не знал, как ему лучше сыграть роль няньки.

Пока все обходилось. Пока все были всем довольны.

Водитель зарекся лихачить, ехал со скоростью черепахи, с дороги не сворачивал, заборы не таранил и не делал прочих глупостей. Но одну из них он все же совершил, побоявшись пустить впереди его БТРа так называемую разгонную бронемашину. Тогда ему не пришлось бы сигналить заснувшим на дороге егерям. Генерал отрядил бы не только бронемашину, но и отделение солдат в сопровождение, а может, пожертвовал бы и более существенные силы.

– Первым будут они, – сказал Голубев, когда бронемашина проехала.

– Слава всегда достается не тем, кто ее заслуживает, – вздохнул Луцкий.

– Блокада прорвана. Брататься будем? – ввернул Топорков.

– Неправильно поймут, – сказал Голубев.

– Кто? – в один голос спросили почти все егеря.

– Да вот они, – Голубев махнул куда то вперед, траектория руки прошла и через съемочную группу.

– Нет, эти будут только рады, – резюмировал Луцкий.

У Кондратьева опять промокли ботинки. Он влез в какую-то лужу. Это была ловушка, рассчитанная на более мелкого зверя. Он погрузился в нее только по щиколотку. Вода затопила ботинки, перелилась через края, точно в корабль, скрывшийся на секунду в сильной волне. Он выскользнул через миг, но уже набрал в трюмы воды. Она пропитала носки, которые тут же стали сползать, натирать кожу чуть повыше пятки. Так и волдыри недолго заработать, словно он новобранец, еще не научившийся правильно наматывать портянку. Нога холодела. Довеском к волдырям станет насморк, если не успеешь прогнать его водкой. Кондратьев заранее морщился от этой лечебной процедуры, потому что водку не выносил, а вино, как и таблетки от простуды, оказывалось обычно не очень эффективным. Но, во-первых, расхотелось спать. Во-вторых, случись это сутками раньше, тогда он точно заболел бы, а теперь, может, и не подхватит простуду.

БТР развернулся в центре площади. На боку у него щерилась морда леопарда, заключенная в красный круг, как в клетку, из которой он не мог выбраться. От злости он рычал, едва не перекрывая шум мотора. Леопард был произведением полкового художника. В свободное от оформления стенной газеты время тот обычно упражнялся на солдатских касках, выписывая на них разные лозунги, но известность получил, когда в порыве вдохновения изобразил на носу одного из БТРов огромную пасть с клыками. Вначале от такой самодеятельности начальство пришло в некоторое замешательство, раздумывая, наказывать автора или миловать, склоняясь все же к первому варианту. Но оказалось, что боевики, завидев этот разрисованный БТР, на некоторое время впадают в состояние ступора, рассматривают машину и не стреляют по ней. Когда же БТР начинал поливать боевиков из пулемета, те предпочитали удалиться и в перестрелку не вступать. Начальство быстро сменило гнев на милость, ротный, санкционировавший раскраску БТРа, был срочно удален с гауптвахты, где он находился три дня, и досрочно представлен к очередному званию, а художник – к медали. После этого он получил карт-бланш и почти неограниченное поле деятельности. Учеников найти ему было негде, а осилить это поле одному не удастся за тот год, который осталось служить по контракту. Продлевать его он не собирался, решив полностью посвятить себя независимому творчеству и создать огромный мультфильм. Его сценарий он сейчас шлифовал, прокручивая по кадрам в голове.

Кондратьев вдруг подумал, что из БТРа вылезут несколько мужчин и женщин, обязательно одетых в национальные костюмы и обязательно с хлебом и солью, чтобы в торжественной обстановке встретить войска.

Когда машина остановилась, оператор стал слезать с брони, цепляясь одной рукой за скобы, но все же поскользнулся и чуть было не выпустил камеру, удержав ее каким то чудом. Он неуклюже приземлился, ноги его подкосились, и он завалился на правый бок, при этом камеру нежно обнимал, но не как любимую женщину, а скорее как вратарь – пойманный мяч.

К нему подскочил репортер, помог подняться. Они быстро обменялись какими-то репликами. После них оператор внимательно осмотрел камеру. Видимо, никаких повреждений или неисправностей не нашел, с довольной улыбкой, как ребенок, получивший в подарок игрушку, о которой долго мечтал, посмотрел на водителя, уже выбравшегося из машины и прибежавшего посмотреть, что случилось. Вид у того был встревоженный. Оператор увидел подошедших егерей, и, вспомнив о чем-то, потому что лицо его преобразилось, будто в голову ему пришло решение теоремы, которую он безуспешно пытался доказать, вскинул на плечо камеру, навел ее, что-то подкрутил в объективе…

– Сделать свирепые лица, – сказал Кондратьев. – Вас снимают. С лордом Дродом в хронику не попали – попадете сейчас.

– Неправильное предложение, – вставил Голубев. – Что мы, головорезы какие-то? Надо сделать добродушные лица.

– Ага, и цветочки в дула автоматов всунуть, – сказал Луцкий.

– Где же ты цветочки сейчас найдешь? Под снегом будешь, что ли, рыскать? – решил поспорить Голубев.

– Может, нам еще прикажешь – построиться и строевым шагом пройти? – бросил Луцкий.

– Это ты еще успеешь, но попозже. Не сейчас. А ты, Голубев, делай какое хочешь выражение на лице, только не очень глупое.

Все происходящее казалось нереальным. Кондратьев уже вторые сутки не мог избавиться от мысли, что он участвует в какой-то театральной или телевизионной постановке, где ему отведена роль статиста, или вовсе спит, но давно испытанный метод для пробуждения – попросить соседа ущипнуть тебя, в этом случае почему-то не помогал.

Печально. Но что делать дальше? Приказ очистить село от боевиков, судя по всему, был выполнен, а следующая команда еще не поступала.

На мачте перед Белым домом поднимали российский триколор, а чуть ниже – истабанский флаг.

В этот торжественный момент все должны были стоять по стойке «смирно» и взирать на то, как гордо реет на ветру флаг родины. Но ветра не было, и оба флага висели тряпками. Лишь изредка они чуть-чуть вздрагивали, словно подстреленная издыхающая птица, нанизанная на кол, или висельник, в судорогах расстающийся с жизнью. Больше всего это, похоже, не нравилось оператору. Он бегал неподалеку от мачты, выискивая точку, с какой флаги хоть немножко будут видны. Он лихорадочно поглядывал по сторонам. Искал, возможно, кого-нибудь из высшего руководства, чтобы попросить пригнать сюда самолетную дюзу, какой обычно разгоняли снег на взлетных полосах, и направить ее на мачту. Но от такого ветра флаги либо сорвет, либо истреплет. Он что-то кричал двум солдатам, поднимавшим флаг. Они делали это рывками, дергая резко за трос при выдохе, точно участвовали в соревнованиях по перетягиванию каната или тянули из пруда огромную рыбу. Сразу было видно, что опыта у них мало и они не застали то славное время, когда в пионерских лагеря на утренней линейке каждое утро особо отличившихся вызывали поднимать флаг.

– Голубев, помог бы им. Я знаю – у тебя есть опыт. Ты был прилежным пионером.

– Не хочу отнимать у них славу, – сказал Голубев, наблюдая за перемещениями оператора.

Тот несколько смущал солдат. Они боялись ошибиться, и поэтому все у них получалось неловко.

Гимн не звучал. Вместо репортеров надо было привести музыкальный центр с репродукторами, наподобие тех, что используются на митингах. Тогда событию можно было бы придать торжественный вид, а так все выглядело суетно и обыденно.

Когда флаги добрались до самой вершины мачты, порыв ветра, набравшись сил, все-таки сумел их расправить. Они затрепетали.

Солдаты изрыгнули «ура-а», и, хотя орали далеко не все, крик получился мощным, как горное эхо, заблудившееся меж домов.

– Это по твою душу, – сказал Кондратьев Голубеву, увидев, что оператор и репортер бросились к егерям.

Они вытолкали вперед Голубева, точно это была жертва, которую надо принести чудищу, иначе оно не оставит в покое. Голубев не успел даже возмутиться, как под нос ему сунули микрофон. Репортер стал что-то расспрашивать у егеря. Тот отвечал не очень охотно, с трудом склеивая между собой слова, но потом вошел во вкус. Остальные предпочли ретироваться и незаметно ускользнули, не мешая Голубеву общаться с репортером наедине.

При общении с представителями СМИ у всех почему-то возникало желание наговорить разных небылиц. Искушение было велико, а удержаться – так трудно! Генералу такие рассказы, возможно, не понравились бы. Он наверняка смотрит информационный выпуск. Поэтому лучше держать язык за зубами, а журналистов – на голодном пайке, который им выдает войсковая пресс-служба.

Сам же генерал был источником истории, которая больше походила на анекдот, чем на правду. Когда он был еще капитаном и приехал поступать в академию, то обнаружил, что среди соискателей у него самое низкое звание. В расстроенных чувствах он курил на лестнице, не заметив таблички «Курить запрещено». За этот проступок его сразу же могли выгнать из стен академии, даже не допустив до экзаменов. По лестнице спускался какой-то генерал-полковник, как впоследствии оказалось – начальник академии, но капитан этого не знал. Занятый тяжелыми раздумьями, он не заметил, как над ним навис генерал и гаркнул: «Что, курите?» В недоумении капитан, только что сделавший затяжку, вытащил изо рта сигарету, быстро выпустил дым, чуть не поперхнувшись: «“Яву”, товарищ генерал-полковник». Генерал ждал совсем другой ответ, в глубине души думая, что от его слов капитан как минимум онемеет, а может, и окаменеет, – и тогда придется просить кого-нибудь вынести эту статую из здания академии, а на улице она быстро оживет. Строгое лицо генерала разгладилось. Он даже позволил себе улыбнуться, похлопал капитана по плечу и сказал с отеческим наставлением: «Молодец, правильный ответ! Вопрос поставлен неправильно. А курить у нас нельзя», – добавил он и показал на табличку. «Ой, – сказал капитан, – извините, товарищ генерал-полковник. Я не заметил. Больше этого не повторится». – «Надеюсь. Я уж было подумал, что вы читать не умеете», – с этими словами генерал двинулся дальше по своим делам.

Капитан вздохнул с облегчением, но тут на него опять навалились горькие мысли о том, что на экзаменах он непременно завалится. О разговоре с генерал-полковником он забыл.

На экзамене он, отвечая на вопросы, что-то мямлил, знал ведь ответ, но никак не мог справиться с дрожью в голосе, видел, что впечатление на преподавателя производит скорее отрицательное, и это еще больше повергало его в уныние, так что он готов был бросить все, сказать, что не готов, когда дверь в аудиторию отворилась, на пороге появился генерал-полковник. Махнув рукой, он показал, что вставать с мест не нужно и, посмотрев на преподавателей, произнес: «Этот капитан правильно отвечает на правильно поставленный вопрос». Сказав эту фразу, больше похожую на какое-то закодированное послание, он удалился, полагая, что преподаватель поймет его. Тот был не глуп – других просто не держали в стенах академии. Капитан получил хоть и не высший бал, но на курс был зачислен, а в списках после окончания он значился в первом десятке…

В ботинках хлюпала теплая жижа, точно ноги исходили по́том или слезами. Снег ослепительно сверкал, как осколки мелко набитых стекол. Смотреть на него было трудно, точно один из осколков залетел в глаз и резал его. Наверное, это Снежная Королева разбросала их по всему свету, но отчего-то многие из них оказались в Истабане, и любой, кто побывает здесь, станет холодным, бессердечным и будет видеть мир искаженным. Осколки попали здесь в глаза многих людей. Кондратьев подумал, что всех боевиков, которых удается поймать, надо сразу же вести к окулисту, лечить глаза.

Капитан попробовал проморгаться, но боль из глаз не уходила. По щекам потекли слезы, но плакать-то было не от чего – они не потеряли ни одного человека. Ни одного! Да, жалеть было не о чем. Село осталось почти нетронутым. Они сохранили его, не стали приумножать зло, словно все село, все его дома, были произведением зодчества и любыми средствами их необходимо оставить в первозданном виде, как когда-то советские войска очень дорогой ценой уберегли Краков от разрушения, но многие поляки уже забыли об этом. Забыли…

Наверное, местные жители, когда вернутся по домам, будут недовольны тем, что солдаты не вытирали ботинки и наследили на половицах, переворошили одежду, и уж точно «спасибо» никому не скажут, напротив, потребуют компенсацию за моральный и материальный ущерб, а если такового не отыщут, то придумают, что у них украли: три пиджака импортных, три портсигара золотых и так далее.

Снег здесь был слишком чистым, как на горных вершинах. Почему-то хотелось побрызгать на него немного грязи, чтобы на нем осели выхлопы автомобильной гари, чтобы он не так искрился. Этот снег был чужим. Солнце тоже было чужим. Если посмотреть на него, то оно выжжет сетчатку, точно ты оказался на другой планете, а свет звезды, вокруг которой она вращается, слишком жесткий. Никто не может поднять вверх глаза, иначе ослепнешь. Все вынуждены здесь всегда смотреть в землю. Может, поэтому у них такие приземленные мысли?

Кондратьев похлопал себя по карманам, но не сильно, будто осевший на одежду снег стряхивал, нащупал то, что искал, улыбнулся, тихо прошептав: «Дурак», – извлек из бокового кармана темные очки, посмотрел, не сломались ли они, и водрузил их на переносицу. Глазам стало чуть поспокойнее.

– Джеймс Бонд! – сказал Голубев.

– Скорее кот Базилио, – скривился Кондратьев.

– Не прибедняйся, командир, я согласен быть лисой Алисой. Мне все равно, а богатенького Буратину мы все-таки обчистили.

– Только на Поле дураков его другие заманили.

– Как ты все же нехорошо отзываешься об этом селении. Поле дураков. Ха! Не боишься кровавой мести со стороны оскорбленных аборигенов.

– Нет, не боюсь. Скажи мне лучше, почему ты так быстро отделался от репортеров? С прессой надо работать и не обижать ее невниманием.

– Так я же рассказал обо всем.

– И о чем это?

– Ну, о зачистке, как боевиков мы здесь ловили… днем и… ночью. Да что я, пересказывать все буду? Много чего наговорил. По восьмому каналу сегодня вечером в «Новостях» обещали показать. Можете посмотреть.

– Э, нет – ты меня на дезертирство подбиваешь. Нехорошо!

Голубев даже опешил от такого заявления, раскрыл рот, но сказать ничего не мог.

– Восьмой канал в Истабане не принимается. Чтобы на тебя, красавца, посмотреть, придется в другой регион ехать. Не жди от меня такой жертвы.

– И не жду.

– Я на тебя и здесь посмотреть могу. Ты случайно не выяснил – Егеева поймали?

– Нет. Не выяснил. Они сами не знают.

– Темнят…

Удовлетворения на душе не было, а только усталость и грусть, точно всю душу из него вытянули, осталась только одна пустая оболочка. Ткни иголкой – сдуется, как воздушный шарик.

– Вот и все… – тихо и отрешенно сказал Кондратьев.

– Что все?

– Делать нам больше здесь нечего. Кино-то кончилось.

Пьеса, кажется, продолжалась, но в последующих актах для егерей ролей не предусмотрели, и когда те силой вторглись на сцену, актеры решили их просто не замечать.

Голубев дернулся к капитану, тот отпрянул и с искусственным испугом спросил:

– Ты что это?

– Качать тебя будем!

– Спасибо, не надо, а то уроните еще.

Наушники ожили. В них что-то затрещало, точно кто-то, подкручивая рычажки радиоприемника, хотел найти хоть какую-нибудь станцию, но в округе не было ретрансляторов и он натыкался только на помехи, эфирные шумы. Никакой радости от их прослушивания Кондратьев, естественно, не получал, но гаркнуть об этом в микрофон стеснялся, полагая, что радиолюбитель в конце концов набредет на частоту, заполненную музыкой и словами.

– Капитан Кондратьев, отводите своих людей на исходную позицию. Дело сделано. Спасибо за службу.

Он замер, по стойке «смирно» вытягиваться не стал, но выпрямился, расправил уставшие плечи, будто его кто-то мог увидеть из командования.

– Есть, господин полковник.

Он узнавал людей по голосу, даже когда те говорили только «Але», а уж после такого длинного монолога ошибиться не мог. Голос был искажен помехами. Но полковник, видимо, сегодня уже произносил подобные монологи много раз. Он заменял в них первые слова, поэтому вся фраза прозвучала заученно, почти без выражения, как сотни раз проигранная пьеса, от которой задействованные в ней актеры устали и думают о том, когда же ее наконец снимут с показа, а пока этого не произошло, их губы извергают слова рефлекторно, мозг же в эти секунды занят чем-то другим.

– Очень кстати. Близится время обеда, – сказал Голубев.

– Ты думаешь, повар подготовил банкет по случаю успешной зачистки села? – спросил Евсеев.

– Успешной – не то слово, а на банкет я не надеюсь, просто хочется чего-нибудь горяченького.

Пустая, ничего не значащая болтовня. Она дает разрядку. Они все еще не способны расслабиться и ждут, что из любого здания по ним могут ударить из пулемета и надо услышать, как щелкнет затвор, и упасть на землю прежде, чем пулемет начнет разгрызать патроны и бросаться в тебя пулями. Но мозг не сумеет быстро обработать так много информации. Из логической цепочки он будет просто исключен. Натренированные мышцы все сделают сами, без подсказки. Подсказка только помешает…

Путь обратно всегда почему-то оказывается короче. Но ноги у Кондратьева сильно гудели. Он боялся, что не пройдет и этот, укороченный кем-то отрезок. Придется мысленно себя стимулировать, заглушать усталость песнями, только надо вспомнить какой-нибудь шлягер, который впитается в мозг, как вирус, и будет крутиться там безостановочно, словно белка в колесе, потом его, пожалуй, и не выведешь. Если только другим вирусом.