Текст книги "Локальный конфликт"

Как назло, ничего не вспоминалось.

– Пошли, – сказал Кондратьев егерям.

Он заметил, что и другие группы, вышедшие на центральную площадь, начинают потихоньку убираться восвояси, и только БТР с репортерами продолжает стоять на месте.

– Парада не будет? – спросил Топорков.

– Похоже, не будет. Фонограммы нового гимна не достали, а оркестра нет. Какой же парад без оркестра, – ответил за капитана Голубев.

Репортеры, видимо, испугавшись, что, коль не поспешат, то останутся в селе в одиночестве, а там того и гляди из подземных нор начнут выбираться оттаявшие душегубы с кривыми длинными кинжалами наперевес, взобрались на броню, что-то закричали водителю. БТР тронулся, вильнув вначале корпусом, затем колеса раскрутились, словно они примерзли или приклеились к площади и потребовался миг, чтобы их оторвать.

– Может, подбросят. По пути ведь, – простонал Голубев.

– Попробуй, проголосуй. Они тебе не откажут. Зря интервью, что ли, давал? – сказал Кондратьев.

– Попробую, может и вам местечко найдется.

– Продюсер ты наш.

Голубев с приветливой улыбкой поднял правую руку с отогнутым большим пальцем, как опытный автостопщик. С нескрываемым разочарованием смотрел он, как БТР свернул на другую улицу, вскоре урчание его двигателя затихло, а Голубев все не мог сойти с места, точно, если он сделает хоть шаг, растает последняя надежда доехать до позиций.

– Ну вот всегда так, – только и смог вымолвить он.

– Не расстраивайся, – сказал Луцкий.

– Я не расстраиваюсь. Ну конечно, здесь-то они все уже сняли. Теперь другие улицы снимать будут.

– Все они одинаковые.

– Я не видел. Не знаю.

– Останься. Посмотри.

– Нет. Не хочу. Лучше домой. Вот только здесь оставить бы что-нибудь на память, – протянул мечтательно Голубев.

– Выбей на постаменте какую-нибудь надпись, – нашелся «чистильщик», – или нарисуй.

– Это неоригинально. Э, голова совсем не работает. Ну ладно – обойдусь без вечной славы.

– Насчет славы, то всем медали наверняка дадут, – предположил Кудимов.

– Звезд на погоны и грудь слетит много. Тебе наверняка майора наконец-то дадут, а, капитан? – подхватил Голубев.

– За это село – вряд ли. Никаких геройских подвигов, за исключением боксерского поединка, который нокаутом ты выиграл, за нами не значится, – Кондратьев посмотрел на Голубева, помолчал. – Да-а-а… Так бывает только раз в жизни. Да что я говорю – такое вообще больше никогда не повторится. Никогда. Никто не попадет в такую ловушку. Грустно, что все прошло… а звезды и звания химикам надо давать.

Начинало припекать. Они почти не замечали ни улиц, ни домов, мимо которых проходили. Впрочем, большинство из них скрывалось за высокими заборами, из-за которых выглядывали лишь верхушки крыш, точно жители враждовали друг с другом и готовили свои дома и садовые участки к осадам со стороны соседей.

– Голубев, кто в хит-парадах сейчас лидирует? – спросил Кондратьев.

– На этой неделе не знаю, а на прошлой – группа «Стрекозы» с композицией «Я тебя разлюбила».

– Фу-у-у. Напой.

– Да мне медведь на ухо наступил.

– В госпиталь, что ли, хочешь отпроситься – травму лечить?

– Нет.

– Ты не на экзамене в музыкальной школе. Не ломайся.

– Хорошо.

Голубев немного подумал, вспоминая мотив и слова, а потом запел. Хотя слово это плохо подходило к тому, что и как он воспроизводил – скорее завыл что-то, что песней никак нельзя было назвать. Какой-то речитатив, будто он читал очень плохое стихотворение и, понимая, насколько оно слабое, старался прочитать его побыстрее, чтобы поменьше позориться, а слушателям – лучше бы побыстрее заткнуть уши ладонями или ватными тампонами.

– Всё. Молодец, – остановил его Кондратьев. Он вспомнил эту песню, не всю, а пару куплетов и припев, и думал, что уже не забудет их до лагеря.

– Не понравилось?

– Напротив. Ты исполняешь гораздо лучше первоисточника. Очень оригинальная трактовка.

– Издеваешься?

Кондратьеву было интересно, сколько же раз он успеет воспроизвести эту песню. Удержать в голове одновременно и цифры и мотив он не смог, и поэтому быстро сбился со счета. Но песня прилипла к нему, как пиявка, и ползала в голове, как он ни старался избавиться от нее. Надо отыскать радиста Егеева и поставить в его магнитофон, вместо речи полевого командира, какой-нибудь более приятный шлягер. Хорошие мысли всегда приходят слишком поздно. Просить Голубева вновь что-нибудь спеть Кондратьев боялся, вспоминая его вокальное исполнение с дрожью и холодком.

Но может, может, из глубин памяти всплывет, как сонная прозрачная медуза, еще какая-нибудь мелодия… увы, ничего на поверхности не появлялось, точно там в глубине все вымерло или опустилась на дно и затихло.

Мозг продолжал всю дорогу сотрясаться от песни «Стрекоз», и вскоре Кондратьев уже готов был убить Голубева за то, что тот вспомнил именно эту композицию, а не другую.

Часть 2

«Военные пока предпочитают не делать заявлений о том, захватили они Егеева или нет. Однако мы можем сказать с большой степенью вероятности, что этот полевой командир оказался в руках федеральных войск. По нашим сведениям, полученным из штаба федеральной группировки, никто из сепаратистов не смог вырваться из окруженного населенного пункта».

Алазаев с каким-то мазохистким наслаждением взирал на телевизор, где шел очередной выпуск «Последних известий», и размышлял над тем, что скажут про него, когда его убьют или он попадет в плен. Но событие это скорее пройдет незамеченным, акцентировать на нем внимание не станут, разве что сообщат, к примеру, что за истекшие сутки было уничтожено столько-то боевиков. Перечислять их по фамилиям не станут, потому что это займет много эфирного времени, а оно дорого, и есть более важная информация, так что Алазаев вряд ли удостоится чести, чтобы его фамилия прозвучала в каком-нибудь из выпусков «Последних известий». Он улыбнулся. Вот она, обратная сторона того, что он не светился.

Экран телевизора рябило. По нему прыгали полчища разноцветных пылинок, точно подкрашенные снежинки. Все, что там сейчас показывалось, происходило в нескольких десятках километров от убежища, но изображение вначале передавалось на спутник, затем с него – в Москву, а после возвращалось обратно, тоже, наверное, через спутник или ретрансляционную станцию. Судя по расстоянию – вещание шло с другой планеты.

«Правильно. Не сомневайтесь, – подумал Алазаев, – Он там. Вы его найдете, если уже не нашли».

Вероятно, Егеев хотел прослыть народным героем, борцом за свободу, чтобы потом, через много лет, о нем слагали песни, имя его передавалось из уст в уста и не затерялось в веках. Хотя, нет. У него просто помутился рассудок от зависти к одному из своих предшественников. Человек в здравом уме не придумает столь изощренный способ для самоубийства, каким воспользовался Егеев. Так думал Алазаев, сидя в своей пещере. Но… повторы всегда не больше, чем слабая копия оригинала. Егеев стал не героем, а посмешищем. Его будут возить по городам России, как и предшественника, которому он так завидовал и на которого хотел походить, и постепенно в его кровь проникнет та же болезнь. Если он откажется смотреть на эти города, закроет глаза, то это не спасет его, потому что болезнь впитается в кровь через поры. Он заразится ею, вдыхая воздух России. С этих минут он будет обречен стать ее слугой, как и те солдаты, что окружили его в ловушке, которую он сам для себя придумал. Он раскается, поймет, что шел неверной дорогой, и будет благодарен тем, кто его остановил. От мысли, что может стать частичкой этой могучей и непобедимой империи, кровь будет закипать в его жилах, а по спине пробегать мурашки. Тогда при нем даже не заикнешься о сепаратизме. Его кумирами станут те, кто проливал кровь за Россию в двух мировых войнах, служа в «Диких дивизиях», и он будет проклинать себя за то, что распорядился уничтожить когда-то скромный памятник, на котором были выбиты имена некоторых из этих людей. Ему не жалко станет своей крови, чтобы смыть эту вину. Он ассимилируется, а чтобы искупить свои грехи, станет проповедовать в Истабане пророссийские идеи, наставлять на путь истинный заблудшие души, а когда придет старость, поселится в маленьком скромном домике на окраине родного села и будет спокойно ждать, когда за ним придет смерть.

Но это слишком долгий путь. Все может закончиться гораздо быстрее. У федералов может не хватить желания перевоспитывать Егеева. В плену у них и так много подобных людей. Егеев не самый лучший из них, но и не самый худший. Гораздо легче поставить его к стенке и расстрелять – каждому из них можно предъявить обвинения, которые потянут на высшую меру наказания. Но так можно посеять на этой плодородной земле семена зла. Лучше посеять здесь семена добра. Когда-нибудь они дадут всходы, и Истабан вновь будет предан Империи, а его солдаты перегрызут глотки любому, кто позарится на ее богатства и целостность.

Как бы она ни называлась, она всегда оставалась Империей – Великой и последней на Земле. Вот только ее правители наделали много ошибок, допустив, чтобы люди, которые живут в ней, разуверились в ее могуществе…

Для Алазаева дороги назад не было. Он знал, что́ может потерять, если пойдет сдаваться.

В смутные времена можно быстрее всего сколотить капитал. Особенно во время войны. Не будь ее, Алазаев, наверное, до сих пор оставался бы учителем математики. В лучшем случае стал бы директором школы. Он жил бы от зарплаты до зарплаты, всегда экономя деньги. Кому понравятся такие перспективы, если есть возможность все изменить, поломать запрограммированный ход времени, поставить на кон жизнь и взять весь банк? Его подталкивали на это.

Последние годы его знания никому были не нужны. Играть приходилось по чужим правилам. Он знал, что период хаоса и неразберихи, как и любой переходный период, не может продолжаться бесконечно, так что в его распоряжении было максимум десять лет.

Он смог бы добиться поста министра, возглавляющего какое-нибудь второстепенное ведомство в самопровозглашенном правительстве сепаратистов, но это означало засветиться, а его планы на будущее не исчерпывались этими десятью годами. Не пускать же по их истечении себе пулю в лоб. А эти годы уже прошли.

Внешний мир он видел теперь только по телевизору. Прямо как в былые времена, и все по той же причине – внешний мир на запоре. Вот только тогда внутренний был куда как больше, а сейчас он съежился, точно высушенное яблоко, и занимал всего лишь одну пещеру и прилегающие к ней окрестности. Даже в соседнюю Грузию хода нет. Только попробуй, подберись к ее границам, тебя вместо хлеба с солью доброжелательные пограничники встретят автоматными очередями по примеру американских полицейских…

Малик ерзал, точно привык сидеть исключительно в мягких креслах, а лавка для него слишком жесткая и доставляет его седалищу нестерпимые муки.

– Э, ну объясни мне. Я не понимаю. Что на него нашло?

– Видишь ли, Малик, при полнолунии (а сейчас именно полнолуние, ты можешь убедиться в этом, выйдя из пещеры) человек начинает совершать необдуманные поступки. Это и произошло с Егеевым.

– А, это как лунатики. Делают и не знают, что, – после небольшого раздумья сказал Малик.

– Да. Где-то так.

– Ой! – завопил Малик. – Ты, значит, хочешь сказать, что и я могу вот так пойти и сдаться?

– Да.

– Нет! Не хочу, – Малик схватился за автомат, будто у него его хотели отнять уже сейчас, посмотрел волчонком по сторонам.

– Тебя привязать на ночь?

– Нет, – опять сказал Малик. В его глазах все еще был испуг.

Алазаев вздохнул. Того и гляди, при таком образе жизни заработаешь пролежни, как больной, провалявшийся не одну неделю на больничной койке без движения, потому что сам он может только шевелиться, но не переворачиваться и менять положение. Хоть пробежки или прогулки вокруг пещеры делай.

– Ах, какой у него был отряд! – не унимался Малик.

– Мечта, а не отряд, – вторил ему Алазаев с долей издевки в голосе. Малик ее уловил.

– Ты что это? Рад, что ли, что его поймали?

– Не скажу, что рад, но и не очень огорчаюсь.

– Вы были соперниками. Я знаю.

– Нет. Какой я ему соперник? У него людей всегда было во много раз больше, чем у меня. Он просто иногда мешал мне.

– Если ты будешь сидеть здесь дальше, у тебя не останется соперников. Только федералы. – Малик улыбнулся от своей шутки, посчитав ее очень остроумной. Алазаев оценил ее.

– Боюсь, что последним я не буду. Федералы скоро нагрянут сюда. Нам придется либо убираться куда-нибудь еще дальше, но я не знаю куда, либо задрать вверх лапки и ждать милости. Тебе что больше по душе?

– Взять автомат и идти сражаться.

– Лучше возьми пистолет и застрелись. Это равносильно. Из автомата – промажешь. Только стреляйся не здесь. Напачкаешь. Никто после тебя мыть не будет.

Он не видел никакого смысла воевать с федеральными войсками – это все равно, что вставать на пути быстрого потока, пробуя его остановить. В лучшем случае, устоишь несколько секунд, отбросишь назад несколько капель, но новая волна собьет тебя с ног, опрокинет, утопит. Федералы черпали силы из бездонной бочки. Так было всегда, с кем бы ни воевала Империя. Внешняя агрессия всегда была обречена. В этой борьбе нужен принципиально другой метод – создание внутренних проблем. Первыми применили его на практике германцы еще в Первую мировую. Империя смогла возродиться, но в другом виде. Нынешним врагам Империи едва не удалось ее уничтожить. Они ее очень сильно ранили, раскололи на множество частей, но сердцевина сохранилась.

Итак, федералы должны забыть о том, что существует Истабан, должны найтись такие проблемы, которые им надо решать в первую очередь, тогда боевые действия здесь будут быстро свернуты. На какое-то время. Здесь все опять получат небольшую передышку, как на прошлых президентских выборах.

Никакая диверсия, даже взрыв ядерного реактора, этой задачи не решит. Напротив, он будет способствовать только использованию более жестких методов в подавлении сопротивления сепаратистов. Вместо усыпляющего газа тогда станут применять отравляющий, и начхать федералам на мировое сообщество. Они будут рассержены.

Многих полевых командиров, которые считали себя борцами за свободу, и сепаратистами назвать-то было нельзя. Бандит – он всегда бандит. Самое смешное, что большинство из них содержали свои отряды на деньги людей, которых люто ненавидели и мечтали пустить им кровь. Но пока были вынуждены спрятать свои чувства глубоко-глубоко, так, чтобы они ничем не проявлялись. Вот потом… но «потом» уже не будет.

Они, вероятно, возомнили себя новой истабанской знатью, наподобие той, что была здесь когда-то. Но та – преданно служила интересам Империи. Увы, именно из-за этого ее потом поголовно уничтожили, кого поставив к стенке и облагодетельствовав девятью граммами свинца в голову, чтобы не мучились долго, а кого – отправив на освоение далеких земель. Новая элита взяла на вооружение опыт красного террора, расстреливая всех инакомыслящих, но поскольку суждения полевых командиров на события, происходящие как внутри Истабана, так и за его пределами, порой очень сильно различались, то в число инакомыслящих они записали и друг друга. Когда федералы на короткое время ушли, полевые командиры стали сводить между собой старые счеты, подтверждая давным-давно доказанную теорему: если нет внешнего врага, то его начинают искать в собственной среде. Все эти полевые суды, которым любыми методами пытались придать видимость законности, смешили Алазаева, как плохая пьеса, поставленная плохим режиссером и сыгранная плохими актерами. Но надо отдать должное: на базаре записи этих полевых судов и исполнения приговоров расходились не хуже, может, даже лучше американских блокбастеров, принося своим создателям неплохие доходы, а на производство этих «шедевров» уходили копейки да пяток-другой человеческих жизней, но они, как известно, вообще ничего не стоят…

Нельзя сказать, что несколько последних лет Алазаев прожил без забот. Постоянно приходилось следить за тем, чтобы тебя не сожрала более крупная рыба, а чтобы у нее такого желания не появлялось, нужно было указывать ей на более привлекательную наживку, особенно если и эта наживка не прочь тобой полакомиться. Так, лавируя, как слаломист, мчащийся по склону горы, только вместо палок и ворот на ней были расставлены совсем другие препятствия, он и прожил эти годы. Можно было посчитать их потерянными, но… каждый старатель, моющий золото на прииске, копается в грязи, чтобы нажить себе богатство и обеспечить старость, а может, и не только старость. Однако обычно они до преклонных лет не доживают, видят в своем лотке лишь несколько сверкающих крупинок. Их никак не назовешь богатством. Заканчивается все на старом кладбище, а о твоей могиле забудут сразу же, как опустят в нее тело и засыплют его.

Здесь был такой же прииск. Старатели тянулись сюда со всего света, как когда-то на Клондайк, но в руках у них вместо лопаты, лотка для промывания песка, мешка с провизией и кирки были автоматы, ножи, гранаты и гранатометы. В земле они ковырялись только тогда, когда надо было выкопать укрепления или кого-то закопать. Здесь теперь очень много человеческих костей…

Алазаев благодаря телевизору хорошо представлял ситуацию. Но в депрессию от мысли, что когда-нибудь его должны схватить, не впадал. Он подготовил пути отступления. Вот только самолет Кемаля почему-то все не прилетал, а вызывать его по рации было опасно. Сигнал могли запеленговать федералы, а потом забросать источник авиабомбами или ракетами – они практиковали такие методы.

Глупости это – сложить голову якобы за свободу Истабана, а потом окажется, что свобода эта никому не нужна.

На пожизненное заключение его подвигов хватит. Провести остаток дней в тюрьме, учитывая, что в швейцарском банке у него есть приличный счет, конечно, не хотелось, поэтому пора было выбираться из Истабана, а то получится как с акционерами финансовых пирамид, которые на словах считались богачами, но в реальности ими стали только те, кто вовремя успел избавиться от своих акций. Те же, кто тянул, предполагая заработать побольше, – все потерял. Не надо быть такими жадными.

Опять этот репортер. Он появился на экране всего секунд на тридцать. Ехал на броневике, потом остался только его голос и улицы села, тела плененных боевиков, федералы. Много федералов. Бросайся Алазаев сразу же к пульту – и то не успел бы записать передачу. Магнитофон слишком долго выполнял бы эти команды. Малик, чего доброго, заподозрит тогда, что Алазаев что-то сотворил с его кассетами, обидится страшно, если наткнется на стертый кусок фильма, и будет дуться дня два или три…

– Ну, чем ты хочешь меня порадовать? – напомнил Малик о своем присутствии.

Он слишком близко подполз к телевизору, и на его лице стали отражаться искаженные отблески картинок на экране, похожие на живые цветные наколки или сводные картинки вкладышей в жевательной резинке.

– Пойдем туда. Завтра. Утром.

– Зачем? Там уже никого не осталось, только федералы. Раньше было надо идти.

– Ты внимательно смотрел передачу?

– Нет.

– Вот. А я хочу поговорить с ее автором, – Алазаев почесал подбородок, улыбнулся. – Видишь ли, я хочу выдать этому репортеру массу конфиденциальной информации о деятельности так называемых бандформирований.

– Э-э-э-э, борцов за нашу свободу?

– Да, извини. О деятельности так называемых борцов за свободу Истабана. Прославлюсь. Денег много заработаю.

– Многие поклянутся после этого тебя убить.

– Я буду надеяться на тебя. Ты меня защитишь?

– Попробую. Но ты принял глупое решение. Я тебя не узнаю.

– Малик, когда же ты наконец будешь думать головой?

– А я чем, по-твоему, думаю?

– Может, и головой, но не мозгами, а у тебя их хватит, чтобы научиться различать, где я говорю серьезно, а где над тобой подсмеиваюсь.

– Ва, значит, ты не будешь сдавать остальных полевых командиров? – Малик, похоже, не обиделся.

– Не буду.

– Как я рад это слышать! – Малик засиял от радости, потом сияние это померкло. – К селу, значит, не пойдем?

– Пойдем.

– Зачем?

– Поговорить с автором передачи.

– Я ничего не понимаю, – Малик начинал злиться, будь перед ним сейчас сверстник, он уже бросился бы в драку, чтобы кулаками положить конец этому разговору. – Что ты задумал?

– Я потом тебе объясню.

– А сейчас не можешь?

– Нет.

– Но почему?

– Потому что не могу, – Алазаев уже начинал жалеть о том, что затеял этот разговор.

– Хитрый ты, – сказал Малик, отвернулся от Алазаева, демонстративно уставившись в телевизор, хотя там шла передача, которая никак не могла его заинтересовать. – Что с пленниками будем делать?

– Здесь оставим… пока.

– Может лучше их… того, – Малик провел ребром ладони по своему горлу. Этот жест применялся к любому методу убийства и не означал, что пленникам обязательно надо резать горло.

Алазаев не ответил, он приходил к выводу, что Малика перевоспитать невозможно, он навсегда останется волчонком. Сколько его ни учи, он всегда будет диким. Придется его здесь оставить. Может, выживет. Но, скорее всего, нет. Он был обузой. Ботинками и пиджаком барахтающегося в воде человека, который спасся во время кораблекрушения – и вот, если он не расстанется с любимыми и дорогими сердцу вещами, то они обязательно потянут его на дно – на завтрак, обед и ужин жителям океанских глубин.

– Ты кровожадный. Мы еще вернемся сюда. Они нам могут пригодиться.

– Понимаю. Живой щит. Как я это не подумал!

Алазаев кивнул, чтобы отделаться от дотошного Малика.

Он не испытывал к пленникам ненависти. Было лишь безразличие. Пока он мог получить за них какой-то выкуп или перепродать Кемалю, то держал их у себя, кормил, но если этот товар становился никому не нужен, Алазаев просто отпустил бы этих людей домой. Пусть они хотя бы помолятся за него. Может, лучше станет.

Выкуп за них точно уже не получишь. Как только федералы взяли под свой контроль Истабан, торговля заложниками стала не то что убыточным бизнесом, но уж слишком опасным, прибыль не оправдывала затраты и риск, так что почти все от такого рода коммерческой деятельности отказались.

Судьбу этих пленников должен решить Кемаль. Он почему-то задерживался. Кажется, у него на родине случилось землетрясение. Что-то такое передавали по телевизору. Но не очень сильное. Разрушилось несколько домов, пострадали единицы, и вероятность того, что среди них оказался Кемаль, была близка к нулю…

Незаметно подобраться к позициям федералов, устроить переполох в их стане, во время которого русские станут стрелять от неожиданности во все стороны, не разбирая в темноте, кто свой, а кто чужой, и из-за этого будет казаться, что на лагерь напал многочисленный отряд, воспользоваться этой суматохой и увести у них из-под носа репортера. Очень эффектный план. Прийти в голову он мог лишь тому, кто тяготел к театральным жестам, потому что в этом плане был всего лишь один недостаток. Он неосуществим на практике. Такое возможно лишь в глупых американских боевиках. На деле и малая часть из тех войск, что скопилась у села Егеева, сделает отбивную из отряда Алазаева, окажись он где-то поблизости, даже если с ним в придачу окажутся все Джеймсы Бонды. Сколько их там уже набралось? Впрочем, большинству из них уже давно пора на пенсию. Они были бы обузой, а не помощью. Лучше от них вовсе отказаться. Но и остальные супермены, те, что еще молоды, тоже недолго выстоят против русских. В их молодости как раз беда. Они не знают, на что способны русские. Под селом собрались личности, широкому зрителю неизвестные. На экранах они появляются крайне редко, и лиц их никто не помнит, потому что обычно они закрыты вязаными масками, вот никто на улицах и не узнает их, и голову вслед не поворачивает. Обделены они славой. Этакие серые лошадки.

Вероятность положительного исхода в этом случае лежала в тех областях, которые Алазаев никогда не рассматривал. Он старался избегать авантюр. Позариться на миллион может любой дурак. Чего проще – приди в банк, приставь в голове кассира пистолет и попроси денег. Что тут сложного? Технологию знает любой. Ее не раз демонстрировали в различных фильмах. Может, тебе и вынесут заказ, но унесешь ли ты его? Вряд ли. Один шанс из миллиона, или тысячи, да даже из сотни – все едино. Слишком это большой риск. Но… но иногда у тех, кто действовал больше по наитию, а не по расчету, удавались такие операции, которые в принципе были невыполнимы…

Растормошить Рамазана было трудно. Алазаев встряхивал его, как копилку, из которой надо извлечь всего лишь несколько монеток. Разбивать ее жалко, но монетки никак не проскальзывают в узкую щель, и чтобы достать их, надо перевернуть копилку. Рамазан что-то мычал в ответ, точно у него отнялся язык. Он вздрагивал, похожий на тряпичную куклу, но из него могли высыпаться не опилки и не монетки, а разве что душа. Алазаев, испугавшись, что такое действительно может случиться, оставил Рамазана в покое. Путь набирается сил. Алазаев решил оставить его дома, но прежде у него надо кое-что уточнить.