Текст книги "Локальный конфликт"

– Я сюда не горным воздухом дышать приехал.

– Я тоже здоровье здесь вряд ли подлечу. Скорее наоборот. Знаешь, где у меня твои инициативы сидят? Не-ет, не здесь, – протянув букву «е» в слове «нет», сказал полковник, когда увидел, что Кондратьев провел ребром ладони по своему горлу. – Повыше. Итак, что будет, если ты окажешься в ситуации, в которую попали зенитчицы из книги «А зори здесь тихие»? В школе, надеюсь, ты книжку эту изучал, а если и был двоечником, программу по литературе не выполнял и читал детективы, то фильм-то уж точно смотрел. Припоминаешь? Отправились они ловить двух парашютистов, а наткнулись на восемнадцать.

– Вы уж моих людей, господин полковник, с зенитчицами не сравнивайте, пожалуйста. А с восемнадцатью боевиками мы справимся.

– Удивляешь ты меня, Кондратьев. Точно никогда не изучал тактику партизанской войны. Неважно, где она ведется, – в брянских ли лесах, в джунглях Вьетнама или Анголы или в горах Истабана. Шаг в сторону от цивилизации – и оказываешься в почти девственной природе. Ты можешь хоть дивизию посылать искать партизан. Если найдешь – то будет это случайностью, а не закономерностью.

Лишь упомянув брянских партизан, полковник говорил о чем-то абстрактном, судить о чем мог по воспоминаниям непосредственных участников тех событий, книжкам, да очень скудным кинохроникам. Во Вьетнаме он провел несколько месяцев, но американцев уже не застал там и помогал вьетнамским товарищам пресекать китайскую агрессию, в Анголе же задержался почти на год.

– Я рассчитываю на интуицию.

– В общем, правильно, потому что дивизии у меня пока нет. От меня-то чего хочешь? Чтобы отпустил и не считал тебя и твоих людей дезертирами?

– Не только, господин полковник. В качестве огневой поддержки, если мы натолкнемся на что-то напоминающее Форт Нокс, я не откажусь от вертолета или бомбардировщика.

– Как же ты золотишко соберешь, если этот истабанский Форт Нокс обработает бомбардировщик?

– Бог с ним. Но я неправильно выразился. Золотишка сепаратисты, может, и нахапали преизрядно. Время для создания приличных оборонительных сооружений у них тоже было. А вот специалисты и люди… Здесь у меня большие сомнения. Не было у них возможностей египетских фараонов. Рабов миллионами сгонять на постройку они не могли. Десяток-другой человек – это может быть.

Полковник вспомнил, что в руке у него кружка с чаем, поднес ее к губам, отпил осторожно, боясь обжечь губы, потом проглотил, состроив недовольную гримасу:

– Черт, чай остыл. Всегда так.

– Я воды горячей подбавлю, – услужливо сказал Кондратьев.

– Ладно, не подлизывайся…

Взгляд полковника с чашки, из которой дымок уже не тянулся, точно душа ее покинула, а аромат – это запах разложения, переместился на запястье, мазнул по часам, потом уперся в Кондратьева. От взгляда этого егерь обязательно должен был поперхнуться, но он секундой ранее проглотил чай, а новую порцию еще не успел отпить. Взгляд полковника опять метнулся к часам.

– Ты у меня двадцать минут времени отнял.

– Извините, господин полковник. Вас тяжело убедить.

Кондратьев делал вид, что намека не понял, что готов продолжить разговор до тех пор, пока полковник перестанет отделываться обтекаемыми формулировками, как заправский дипломат, о том, что он ничего против авантюрной затеи не имеет, но разрешение на ее воплощение в жизнь не дает. И чем быстрее полковник даст свое согласие, тем быстрее закончится этот разговор.

– Использовать вас в крупномасштабных общевойсковых операциях, конечно, не очень эффективно. Вы к работе штучной, ювелирной привыкли, а я, бестолочь, все стремлюсь вас на конвейер поставить. Ты на это намекаешь?

Кондратьев отрицательно покачал головой, сделал вид, что не отвечает из-за того, что рот у него заполнен чаем, и попробуй он сказать хоть слово, не ровен час, захлебнется, закашляется и тогда придется полковнику спасать своего капитана от смерти. Среди многочисленных наград комполка медали «За спасение утопающих» не было. Но он думал, что вполне может прожить и без нее.

– Не взыщи, держать вертолет постоянно на пару я не смогу, потому что дел помимо твоей затеи хватает, а техники, как всегда, недостаточно. Если залетишь, тогда конечно, подниму всех в ружье. Выручать будем с музыкой. Но пока – прощупай все «стрекозой». Я распоряжусь. Тебе ее дадут на неограниченное время. Если что – наблюдателей вызывай.

– Спасибо, господин полковник.

– Когда идти хочешь? Сегодня?

– Нет. Людям отдохнуть надо. Завтра пойду.

– Ну, с богом. Удачи тебе, капитан.

– Спасибо, господин полковник!

Репортеры притомились, языки у них вывалились наружу, рты не закрывались, загребая воздух, с хрипением проваливающийся в легкие. Несколькими днями ранее они обязательно заработали бы себе простуду, а может, и ангину. Теперь такой опасности уже не было…

К длительным физическим упражнениям они не привыкли. Лица у них взмокли, покрылись испариной. По спинам катились струи пота, скапливаясь в джинсах, ставших такими тяжелыми, что вот-вот спадут с ног.

Они оглядывались, пока оставалась видимой брошенная машина, точно это была последняя нить, связывающая их с более-менее благополучным и прогнозируемым прошлым. Но и она оборвалась, скрылась за склоном холма, и наблюдавшему за пленными Алазаеву показалось, что в эту секунду солнце зашло за тучи, отбросив на лица репортеров тень, так быстро они изменились, пожухли.

С камерой оператор уже выбился бы из сил, как каторжник, который вздумал бежать, подпилил решетку, выбрался из камеры и тюрьмы, но не сумел избавиться от тяжеленного железного ядра, прикованного к ноге. Пройти с ним, даже взяв на руки, он сможет немного и так медленно, что его настигнет и улитка. Оператор должен был бы благодарить Алазаева.

Чтобы репортеры не видели, куда их ведут, пришлось завязать им глаза черными повязками. От таких неудобств теряли они немного. Вряд ли в эти минуты у них могло появиться желание полюбоваться горами, хотя посмотреть было на что. Когда они еще окажутся здесь. Но зато искрящийся снег не резал им глаза и вероятность подцепить снежную болезнь для них была куда ниже, чем у боевиков.

А ведь если они встанут столбами, откажутся идти, Алазаев пристрелит только одного, второго придется тащить на себе, даже если он будет упираться. Бросать жребий – не придется. Но репортеры об этом не догадывались, стойко переносили тяжести дороги, не жалуясь, думая, наверное, что едва начнешь выказывать признаки усталости, собьешься с ритма, тут тебе и вгонят пулю в голову.

Шли они осторожно, как слепые, оказавшиеся в незнакомой местности. Это еще больше замедляло продвижение группы. Толчки в спину заметного ускорения не давали. Напротив, получив удар, репортеры начинали нервничать, суетиться, оступались, падали, приходилось их поднимать и направлять на путь истинный все теми же легкими толчками в спину. И все опять повторялось.

Рыхлый снег истекал водой, хрустел. Он набух, как перележавший на солнце труп, который вскоре начнет распадаться.

Алазаев тоже устал и невслух стал обзывать себя идиотом за то, что затеял все это представление, от которого, видимо, и результата никакого не будет – ни дивидендов от спонсоров, готовых предоставить выкуп, ни награды от восторженной публики, ни чувства самоудовлетворения, потому что сыграно все скверно. Хорошо еще, что статисты не возмущаются, а Малик выглядел свежим и совсем не уставшим. Заставь его сейчас вернуться обратно к машине, попросить принести, к примеру, разбитую видеокамеру, так он догонит их еще до того, как они доплетутся до убежища.

Малик крутился возле репортеров, как шавка, ждущая удобного момента нагадить. Может, подножку подставить задумал или еще что-нибудь, поди разбери, что у него под черепной коробкой зародилось. А может, он их оберегает, поспешит на выручку оступившемуся, поддержит, не даст упасть. Впрочем, сомнительно это.

Алазаев не мог понять – зачем ему нужен оператор. Малик с радостью избавил бы его от этой обузы, ведь проку от него не будет. В перспективе – тоже, а может… может сгодиться в хозяйстве. Но для этого надо, чтобы прилетел самолет, а его все нет и нет.

Небо неощутимо побледнело. Если даже неотрывно смотреть на него, не поймешь, когда оно изменяется, темнеет, становится серовато-синим, а потом почти черным. Надо закрыть глаза на несколько минут, чтобы уловить разницу. Закрыл – серое, закрыл – серое, закрыл – вертолет. Только бы не такой сюрприз. Покажись он сейчас в небе, укрыться негде, придется в снег зарываться, спасаясь от гнева богов, пришедших с небес карать грешников. Но снег неглубок, не спрячешься, а то и задохнешься, потому что воздуха в нем почти нет, а только одна вода.

Брошенную машину уже, наверное, обнаружили, о пропаже узнали, но прочесывать горы пока не будут, а руководство телекомпании еще не готовит наличных на тот случай, чтобы они оказались под рукой, когда похитители огласят сумму выкупа…

Скоро их за снежных людей принимать начнут. Надо только еще немного в горах пожить, попривыкнуть, глядишь, и понравится, обратно возвращаться не захочется. Людей сторониться начнешь…

Любые мысли помогали скоротать дорогу. Для того чтобы следить за ней, вполне достаточно части сознания, а остальное начинает забавляться, выстраивая слова в определенном ритме, чтобы легче было передвигать ноги.

Русские, пожалуй, так и не узнают, как называются эти холмы. Для них они только высоты, обозначенные номерами. Их карты похожи на наколки на руках заключенных в концлагере. Только номера. Имен нет. А еще много лет назад у каждой из гор было свое имя, связанное с какой-то легендой, о которой почти все уже забыли, за исключением старейшин. Но никто их слушать не хочет, а писать старейшины не умеют. Когда они умрут, вместе с ними уйдут и легенды, а впрочем, в советские времена в этих местах побывало немало этнографов. Кое-что из народного фольклора они сумели записать и книжки издать…

Ориентиров никаких. Ну, разве что несколько чахлых деревьев, украшающих почти каждый склон, точно их лепили с одного образца. Глазу, чтобы отыскать дорогу, и зацепиться-то не за что. Легче вообще закрыть глаза и полагаться на инстинкты…

Обратный путь занял примерно на час больше времени.

Перед входом в пещеру выросли снежные сугробы и стерли все следы. Алазаеву показалось, что он ошибся дорогой, забрел не туда, куда нужно, так девственно и непотревоженно выглядела окружающая его природа. Алазаев в очередной раз убедился, что издали его пристанище не увидишь. Надо подойти вплотную, чтобы разглядеть вход в пещеру, занавешенный чем-то бело-серым, наподобие сетки, которой укрывают окопы и наблюдательные пункты, куда понатыканы ветки и клочки ткани.

На маскировке повисли лохмотья снега. Главное – не пропустить снежную лавину. В этих местах она редкость, но пренебрегать такой опасностью не стоит, а то в одно прекрасное утро вдруг поймешь, что выход из пещеры загораживают тонны снега. Через него можно либо попробовать пробить лаз, на что уйдет много часов изматывающей работы, либо дождаться, пока он растает. Продуктов хватит, если сильно экономить. Но на это уйдет еще больше времени, чем на рытье лаза.

Малик шел, ни о чем не задумываясь и не сомневаясь. Он подбежал к входу, отодвинул занавеску, улыбнулся, увидев, какое впечатление произвел этим на репортеров, с которых сняли повязки, юркнул внутрь, едва не сбив Рамазана, сидевшего возле занавески на складном стуле. Он был похож на цепного пса, охраняющего имущество хозяина, пока тот отсутствует. Завидев такую страхолюдину, никто в пещеру заходить не решится. В старые временя сюда стали бы приходить рыцари, вызывать Рамазана на поединок, вообразив, что это сказочное чудовище, прячущее в пещере прекрасную принцессу и несметные сокровища.

Малику надо было сказать: «Сезам, откройся». Тогда эффект был бы и вовсе сногсшибательным. Но репортеры и без того с ног валились, а Малик таких сказок не знал. У пленников лица вытянулись от удивления, когда часть скалы стала отходить в сторону, а за ней оказался вход в пещеру, из глубин которой сочился свет. Потом на лицах у них появилась грусть. Они не могли точно указать на карте, где находится эта пещера, но и за то, что они узнали, можно поплатиться жизнью.

Репортеры остановились на пороге, помялись, ожидая приглашения, как хорошо воспитанные гости. Алазаеву пришлось прикрикнуть на них, чтобы они не стеснялись и проходили.

Тем временем Рамазан медленно приподнялся, согнулся, отодвинул стул, посторонился, пропуская Малика. Тот будто хотел спрятаться в пещере, но там было не намного теплее, чем за ее порогом. Пар от его дыхания собирался в облака.

На лице Рамазана не дрогнул ни один мускул. Непонятно – радуется он возвращению товарищей, огорчается или относится к этому с философским безразличием.

– Застудишь, входи быстрее, – сказал Рамазан.

– Что приготовил-то? – скороговоркой произнес Малик.

– Увидишь.

Он нисколько не удивился, что помимо боевиков в пещеру, испуганно озираясь, вошли еще два человека. Прогреми неподалеку атомный взрыв или зависни возле пещеры внеземной космический корабль, даже это не смогло бы пробить брешь в невозмутимом выражении лица Рамазана. Он и вида не показал, что узнал одного из репортеров.

Малик захотел изложить все перипетии вылазки – о том, как он доблестно остановил машину и зарезал водителя, но, посмотрев на Рамазана, понял, что не дождется от него даже кивания головой, подтверждающего, что он внимательно следит за рассказом, и уж тем более не станет он задавать вопросы, просить повторить что-то подробнее. И похвалить, как всегда, забудет.

Лучше подождать немного, пока не подвернется более благодарный слушатель.

За порогом снега не было, словно туда его не пускал Рамазан, стоя непроходимой стеной, защищающей жилище. Но, судя по влажному полу, Рамазан просто вымел снег.

Он экономил топливо, сохраняя такую температуру в пещере, чтобы стены не выморозило и их не пришлось бы отогревать, а к неудобствам и роскоши Рамазан был равнодушен.

– Проходите.

Алазаев, как радушный хозяин, пропустил гостей вперед. Малик услужливо придержал занавеску, пока входили репортеры, а потом подержал еще немного, пока не вошел Алазаев, после чего пробрался в пещеру сам, отпустив занавеску прямо перед носом двух других боевиков, вознамерившихся было войти. Пришлось им отдергивать занавеску самим.

Рамазан был радушным хозяин, вот только хлеб с солью приготовить не успел. Репортеры отшатнулись от него, словно, заглянув в подземный мир, встретились с его страшным порождением. Какой же ужас должен ждать их внутри, если ничего более привлекательного, кроме этого стражника, для визитной карточки подземного мира не нашлось. Рамазан не обиделся на них. Им повезло, что часть его лица погрузилась в тень и они увидели лишь половину уродства.

Стены пещеры показались черными, точно облепленными сажей, как после пожара, а большинство предметов – темными силуэтами. Даже Рамазан превратился в один из таких силуэтов. Потом их глаза привыкли к тусклому свету.

Малика привлек запах чего-то съестного. Он унюхал его, как только вошел в пещеру, но все никак не мог определить, что же это такое, и, отчаявшись догадаться, не выдержал, отправился смотреть.

Зажгли более яркий свет.

Алазаев сел на лавку, положил на пол рюкзак, прислонил к стене автомат, глянул на репортеров, стоявших в центре пещеры, точно их выставили на продажу и покупатели присматриваются, сколько за них стоит давать.

Страхи их усилились.

Алазаев смотрел какое-то время на них, будто увидел впервые, а потом вдруг вспомнил, что у них связаны руки. От забывчивости можно хлопнуть себя по лбу. Никто не поймет, почему он сделает это. Может, насекомое какое убил. Хотя откуда им взяться в такую пору.

– Милости просим, – сказал приветливо Алазаев, но у него получилась не улыбка, а оскал, обнаживший нечищенные зубы. – Присаживайтесь. Чувствуйте себя, как дома.

Он взял на себя роль доброго следователя, который подачками, хорошим обращением должен расположить к себе допрашиваемых и добиться у них признания вины или выбить какие-нибудь секреты. Малик, значит, был злым следователем.

Но от репортеров Алазаеву ничего было не нужно, хотя… хотя они могут рассказать ему, что творится во внешнем мире. Смотреть телевизор ему наскучило, из Малика собеседник был никудышный, а с Рамазаном – не всегда поговоришь.

Он достал себе живой телевизор, состоящий не из транзисторов, лучевой трубки и прочей электроники, а из мяса, крови, кожи. Биотелевизор. Таким никто, пожалуй, похвастать не мог. Его можно оставить у себя, пока он работает, а потом, когда он замолчит, выбросить – зачем копить сломанные вещи.

Репортеры сели на лавку. Друг к дружке прислоняться не стали. Атмосфера была не очень враждебной для них. Они это почувствовали, немного расслабились, и мышцы у них были теперь не напряжены. Они не готовились отразить удар, не боялись, что им могут перерезать горло. Правильно. Резать их здесь не будут. Кровью все заляпаешь. Потом не отмоешь. В пещере за свою жизнь они могут не беспокоиться, если только федералы не накроют их бомбой, ракетой или снарядом.

Зрелище им предстало удивительное. Корреспондент, справившись, хоть и не до конца, с испугом, вращал головой, старясь делать это незаметно, чтобы не дай бог не разозлить обитателей пещеры, усевшихся за стол.

Заботливый Рамазан принес котелок с кашей «геркулес», сваренной на воде. Малик поморщился. Он любил кашу на молоке. Рамазан приготовил на всех, учел даже двух новичков, хотя вначале разговор шел только об одном пленнике, раздал помятые алюминиевые миски, половником положил туда кашу.

Оператор, наверное, сожалел, что камера его разбилась и он не может запечатлеть эти восхитительные сцены из жизни истабанских сепаратистов. Это прямо-таки читалось на его лице. Дай ему бумагу и карандаш, бросится рисовать картину.

Они оказались допущены к чему-то запретному, о чем можно только догадываться, но того, кто увидит это, ждет смерть. Осознание этого тоже пришло им в головы. Но они гнали прочь эти мысли, потому что правила игры опять изменились и то, что было верным несколько месяцев назад, сейчас устарело.

Еще полгода назад, оказавшись у сепаратистов, они могли чувствовать себя в большей безопасности, нежели сейчас. За ними стояла богатая фирма, которая, хотя бы для сохранения собственного престижа, не стала бы скупиться и выкупила своих сотрудников, сколько бы за них ни запросили. Но теперь времени на переговоры не было, а если в пещеру нагрянут федералы, то боевики успеют пленников перестрелять. Раньше ходы обеих сторон легко предугадывались. Предсказать их сейчас было гораздо сложнее.

Взгляды устремлялись к керосиновой лампе, в которой был заточен огонек. Он тянулся к краешкам стеклянного колпака, но никак не мог достать до них. Хотелось убрать колпак, выпустить огонек на свободу, посадить на ладонь, полюбоваться и согреться.

Лица у всех оставались сосредоточенными. Кашу ели, похоже, совсем не чувствуя ее вкуса. Положи им в миски тюремной баланды или куски вареного мяса – разницу уловили бы не сразу.

Боевики знали, что, прибавив еще несколько трупов к тем, что уже висели на них, положение никоим образом не ухудшишь. Когда придется идти к федералам, они скажут, что в отряды их сгоняли силком, никого они не убивали, – все равно свидетели гниют в земле и доказать обратное не смогут. Только на том свете придет кто-то предъявлять им счет. На этом же, после проверки, их амнистируют.

– Присаживайтесь к столу, – сказал Алазаев пленникам, – покушайте. Геркулесовая каша. Никто вас не обидит, а потом поговорим.

Репортеры были в Истабане уже не в первый раз и могли узнать о гостеприимстве боевиков не из вторых и не из третьих рук, а у освобожденных пленников, измученных, жалких, с бегающими от страха глазами, с незажившими воспалившимися ранами…

Рамазан поставил перед репортерами миски с кашей, положил ложки, улыбнулся, но улыбка вызвала у пленников только дрожь. Они уже не отшатывались от него, как от чудовища. Привыкли. Рамазан пожелал им приятного аппетита. Репортеры буркнули что-то в ответ.

За еду они взялись нехотя, все еще ожидая подвоха. Но право, не отравить же их вздумали, кашу-то накладывали из одного котелка. Или их желудки откажутся принимать эту еду, начнут выворачиваться наизнанку? Вот потеха-то будет. Изгадят всю пещеру, как молодые морячки, которые отправились в первый рейс, не подозревая, что качка – это отвратительное наказание, когда содержимое желудков удержать невозможно, даже если заклеишь рот пластырем или изолентой.

Легче всего их было убить у машины, как водителя.

Алазаев не стал отвлекать их расспросами, пока они расправлялись с кашей. Аппетит пришел к ним довольно быстро. Этому способствовала прогулка на свежем воздухе. Первую ложку они подносили к губам осторожно, слизнули немного каши, пожевали, хотя эту клейкую массу можно было сразу, без предварительной обработки, проглатывать, потом дело пошло быстрее, и они стали забрасывать куски каши в рот, совсем как некогда кочегар – уголь в разверзшуюся топку паровоза. А желудок, войдя во вкус, требовал еще и еще.

На подвешенной под потолком веревке, как сигнальные флаги на реях, сушились разноцветные носки. Морских обозначений никто не знал и прочитать, какие на веревки были вывешены сообщения, не мог, поэтому все старались не обращать на носки внимания, чтобы лишний раз не вспоминать об их запахе, который мог бы отбить аппетит.

Рамазан изредка посматривал на репортеров, но делал это ненавязчиво. Обводя взглядом пещеру, он как бы случайно натыкался на них, почти не задерживаясь, вел глазами дальше, будто они не заслуживали долгого внимания.

Репортеры ели с таким аппетитом, что это можно было расценить как комплимент стряпне Рамазана, но кулинарными способностями он не отличался. Каша была невкусной. И все же репортеры уплетали ее, не жалуясь. Когда же они вычистили миски, поскребли ложками по дну, этот звук напомнил Алазаеву солдатскую столовую. Все-таки он проходил военные сборы после института. От добавки они не отказались бы, но скромность не позволяла им просить об этом. Они потупили взоры, повертев в руках ложки, отложили их, не найдя им никакого применения.

Алазаев чувствовал, что они еще не настроились на разговор.

– Малик, посмотри – в котелке еще не осталось каши?

– Есть немного.

Чтобы заглянуть в котелок, Малику пришлось приподняться с лавки.

– Дай гостям.

– Всю? – удивился Малик такой щедрости.

– Если хочешь, то и себе возьми немного. Но гостей не обижай.

– Я могу и всю съесть, – бурчал Малик, положив каши сначала себе, а потом в миски репортеров, с таким видом, словно расставался с чем-то очень дорогим его сердцу.

Репортеры уже утолили голод и лишь оттягивали момент, когда миски опустеют. Потому что тогда наступало непредсказуемое…

Каша кончилась. Они оторвались от мисок. Вылизывать их не стали, а зря – это дало бы им еще несколько минут, но взамен пришлось бы чувствовать себя настоящей свиньей. Нехорошо. Лучше не портить о себе впечатление и вести себя, как полагается воспитанным гостям.

– Спасибо, – голос был тихим, немного хрипловатым.

Алазаев не ожидал благодарностей, на свой счет их не приписывал, хотя обращались к нему.

– Не меня благодарите, а вот его.

Он ткнул рукой в сторону Рамазана, но тот сидел, не шелохнувшись, словно замерз, и даже если б они повторили слова благодарности, он вряд ли услышал бы их.

Алазаев пришел к выводу, что репортеры решили, будто Рамазан молится. Это позабавило его, потому что Мекка находилось гораздо левее того места, куда устремил свой взор Рамазан. Скажи он это репортерам, они тут же выдали бы другую догадку: «Медитирует». Она тоже была неверна, но уже ближе к истине.

– Сегодня что-нибудь ваше там будет? – Алазаев показал на выключенный телевизор.

– Нет, – после паузы ответил корреспондент. Он быстро, очень быстро понял, о чем у него спрашивают, но вначале у него в глазах было удивление – не ожидал услышать такого вопроса. – Мы как раз везли материал на базу. Его нужно было перегнать в Москву. Через спутник, – репортер подбирал слова старательно, точно общался с человеком недалеким и глупым.

– Значит, не передали? Жаль, а то можно было посмотреть. Ваши кассеты к этому магнитофону подходят? – теперь он показывал на видеомагнитофон.

– Нет, – репортер даже не посмотрел туда: заметил, наверное, раньше, – это любительский. Хороший, но любительский. У нас профессиональная аппаратура.

– Тогда ничего, что мы их не взяли. Рассказывайте. Про бой против Егеева хотели показать?

– Да, – взгляд и голос репортера сделались печальными, потому что он вспомнил об отснятом материале. Этот сюжет заслуживал журналистской премии или по меньшей мере номинации на нее. Теперь он утерян. Репортер, разозлившись на боевиков, перестал следить за своей речью. – А что рассказывать-то? Ну взяли федеральные войска его без потерь. В штабе говорят, что захватили почти семьсот сепаратистов, то есть…

Он замялся, не зная, как ему обозвать истабанских повстанцев. По крайней мере, себя-то они называли «борцами за свободу» и им не нравилось, когда их называли как-то иначе… Но у репортера не поворачивался язык сказать: «Захватили почти семьсот борцов за свободу Истабана». А слово «сепаратисты» повстанцы не любили. Оно было лучше чем «боевик» и тем более «террорист», и все же репортер беспокоился, что, сказав его, он мог рассердить захвативших их боевиков. Те того и гляди начнут переспрашивать: «Кого, кого? Каких таких сепаратистов?» Но Алазаев пропустил это мимо ушей.

– Продолжай, – махнул он.

– Да всё это.

– Всё? Врешь. Мне что, тебя учить рассказывать? Будешь молчать – язык отрежу. Похоже, он тебе больше не нужен.

«Не перегнул?» – мелькнуло в голове у Алазаева. После такой угрозы репортер мог замкнуться. Это была одна из самых страшных угроз. Как это ни жестоко звучит, но без руки или ноги он мог как-то прожить, причем ему не пришлось бы даже менять работу, а вот без языка… Это крушение всей его жизни, всех его надежд.

– Вы хотите услышать то, что я хотел сегодня передавать? – быстро-быстро заговорил репортер, чтобы умилостивить боевика, показать свою сговорчивость, желание идти на контакт, и, не дождавшись одобрения, продолжил: – Сейчас трудно вспомнить все дословно.

– А ты постарайся, – снисходительно сказал Алазаев, приготовившись слушать сказку.

Она оказалась очень короткой, заняла всего минуты три. Алазаев был немного разочарован. Он ожидал более длинную историю.

– И это всё?

– Да, – сказал репортер, но, подумав, что боевик может исполнить свою угрозу, добавил: – Могу еще что-нибудь рассказать.

– Давай. Рассказывай, что видел за последнюю неделю. Обстановку в Истабане. Сколько здесь солдат.

– Откуда я это знаю? Это секретная информация. Нас к ней не подпускают.

Он действительно почти не знал ничего сверх того, что передавал в своих репортажах, и рассказом своим не мог повредить федеральным войскам, а ту часть, что он утаил… так ведь никто не сумеет проверить, знает ли он, сколько солдат в Истабане. Его ответ прозвучал мягко. Какой же дурак станет вставать в позу и, насупив брови, сомкнув уста, плевать боевику: «Ничего ты от меня не узнаешь, грязный сепаратист!» Во-первых – никто о его подвиге не узнает. Во-вторых, слово «грязный» в такой же мере можно было бы отнести и к нему. Он измазался, взмок, а в последний раз мылся почти неделю назад, потому что в райцентре, где он квартировал в одном из купе вагона, стоящего на запасных путях, с водой была такая же напряженка, как во время перехода через пустыню. Однако даже в пустыне Черчилль умудрялся принимать ванну каждый день, возил с собой для этих целей бочку, а когда однажды ему не достали воды, то он приказал остановить проезжающий поезд и слить у него из котлов всю воду. А бедным журналистам воду выдавали по литру в день на человека. Правда, был еще снег, но… Пришлось бы разводить костер, растапливать его в ведрах, однако даже в этом случае помыться все равно было проблематично. В вагоне это сделать негде, а кроме того, там от холода скулы не сводило разве что у закаленных плаваниями в проруби моржей, а таковых на весь вагон нашлось лишь двое. Один – морж профессиональный. Другой – любитель, провалившийся однажды под лед на рыбалке на озере, и, судя по его высказываниям, первое знакомство с моржеванием отбило у него всякую охоту повторять зимние купания.

– М-да? Зовут-то тебя как? – Алазаев знал ответ.

– Сергей.

Журналист, видимо, подумал, что оказался в застенках, похожих на те, что приписывают немецким захватчикам во Второй мировой войне или сталинским чекистам того же периода, что в случае, если язык его не развяжется и не будет с должной скоростью шевелиться во рту, бодрить его начнут каленым железом, а если и эта мера не возымеет ощутимых последствий, то примутся вгонять ему под ногти иголки.

Методы развязывания языков и возвращения памяти за многие сотни лет, в течение которых практиковались заплечных дел мастера, передавая накопившиеся знания по наследству, довели до совершенства, жаль, что никто не удосужился изложить их в монументальном труде и всем, кто не входил в эту касту, приходилось учиться мастерству методом проб и ошибок. В том числе и Алазаеву. Он считал, что самый простой способ заставить говорить упрямца – это для начала отрубить ему фалангу на пальце, пообещав, что если он и впредь будет упорствовать, то лишится сперва всех пальцев на руках и ногах, а потом кистей, рук по локоть и так далее, благо человеческое тело состоит из такого количества сочленений, что подобная пытка может продолжаться очень долго.

Один из боевиков вывалил на пол несколько «лимонок» и перебирал их, словно очищал от грязи и прилипших травинок только что собранные грибы. Он сопел – так ему нравилось это занятие, и если его окликнуть, то он, пожалуй, и не отзовется, то ли оглохнув, то ли забыв свое имя. Завораживающая картина.

Мозг репортера работал с головокружительной скоростью, под стать компьютеру, обрабатывая мегабайты информации и проигрывая возможные варианты развития событий. Все они были незавидными. Он наконец решился, заговорил осторожно и вкрадчиво, точно шел по болоту и ощупывал кочки, чтобы не провалиться в трясину, которая его обязательно засосет. Кочками была та информация, которую он уже сообщал в своих сюжетах, а поскольку он не получил за это нагоняя от федерального командования и аккредитации его не лишили, то он полагал, что она не может повредить им. Хотя во время Великой Отечественной войны германская разведка выуживала из официальных газетных статей массу полезных сведений, точно писали их опытные шпионы, потерявшие каналы связи с центром…