Текст книги "Локальный конфликт"

Палатка наблюдателей стояла чуть в отдалении от лагеря и в самой его высокой точке, как замок местного феодала, денег у которого хватило лишь на брезент, металлический каркас, да несколько кусков гофрированной жести.

Наблюдатели терпеть не могли суеты, шум работающих двигателей их раздражал, так что порой командир полка требовал заглушить моторы бронемашин, и тогда водители, радуясь вынужденному безделью, вылезали на броню, сидели, свесив ноги, как на лавке или стоге сена, с интересом поглядывали по сторонам, курили и ждали, когда им наконец вновь позволят завести двигатели. Все это очень напоминало попавшую в штиль эскадру парусных кораблей, вот только ветер, приводящий их в движение, появлялся не спонтанно, а по приказу людей.

Поскольку никто лишними трудами утруждать себя не спешил, то от лагеря к палатке вела узкая, едва протоптанная дорожка, по бокам которой снег был и вовсе не примят. Идти по ней приходилось, балансируя руками, будто оказался на не очень высоко подвешенной трапеции: если не удержишь равновесие и шагнешь в сторону, то ног себе не переломаешь, а лишь по колено провалишься в снег.

Вход, прикрытый брезентом, колыхался, как высунутый наружу язык, а из пасти, когда между дверью и стенами палатки образовывалась небольшая щель, вырывалось теплое, слегка кисловатое дыхание, отчего хотелось забросать палатку баллончиками с освежителем воздуха. Но у Кондратьева на поясе висели только пара гранат, несколько запасных обойм, кинжал, а вот освежитель воздуха, боялся он, не отыщешь, даже перерыв весь лагерь. И времени на это уйдет не один час. Быстрее и менее хлопотно отправиться на склад, упросить интенданта выдать баллончик, хотя и у него его тоже может не оказаться.

«Пасть» выплюнула человека, точно это угощение ей не понравилось.

На плечи наблюдатель накинул теплую меховую куртку, но не потрудился просунуть руки в рукава, и теперь они болтались по бокам, как перебитые крылья. Он присел на корточки. В зубах – сигарета, в одной руке он держал белую керамическую кружку, из которой шел такой густой пар, что, казалось, сейчас он начнет материализовываться, превращаясь в джинна. Наблюдатель достал из нагрудного кармана зажигалку, закурил, с наслаждением затянувшись, а потом, подержав немного дым в легких, с сожалением выпустил его наружу, задрав при этом лицо к небесам, как собака, которая смотрит на луну, но не может отчего-то выть, а только пытается хрипеть.

Судя по валявшимся тут и там окуркам, выходил он из палатки часто.

Наблюдатель закашлялся. Плечи его затряслись, куртка соскользнула, упала в снег, а из чашки выплеснулось немного черной жидкости, которая быстро проела в снегу глубокие отвратительные язвы. Рука у него задрожала, и он, словно неизлечимый алкоголик, все никак не мог попасть фильтром сигареты в рот, постоянно промахиваясь. Глаза у него, и без того красные то ли от усталости и бессонницы, то ли от снежной болезни, еще больше покраснели, из них покатились еще и слезы. Промокнуть он их не мог – руки-то заняты.

«Может, помощь нужна? – хотелось спросить Кондратьеву, – платок одолжить? Или слезы протереть?»

Наблюдатель смотрел то на чашку, то на сигарету, наверное, думая, чем можно пожертвовать, чтобы освободить руку и утереть слезы, но после короткого раздумья все-таки решил, что и напиток и сигареты слишком дороги ему, чтобы с ними расставаться даже на несколько секунд, а слезы и так высохнут.

Наблюдатель не брился пару дней, будто подражая Джорджу Майклу и отращивая небольшую щетину. Сейчас она покрылась инеем, и из-за этого казалось, что наблюдатель поседел и постарел на несколько лет, а уставшие глаза и дряблые мешки под ними, бледная кожа, которая давно не купалась вволю в солнечном свете, потому что наблюдатель большую часть своего времени проводил в этой палатке, старили его и того больше, и теперь он выглядел лет на пятнадцать старше, чем ему было на самом деле. Для этого возраста четыре маленьких звездочки на каждом из его погон – слишком мало, и не зная, сколько ему в действительности лет, того и гляди начнешь считать его неудачником.

– Здравствуй, Андрей, – сказал Кондратьев.

– Здравствуй, Коля, – ответил наблюдатель, откашлявшись, отхлебнул из кружки, запихнул в рот сигарету, протянул пачку Кондратьеву. – Закуришь?

– Нет, спасибо, – отказался Кондратьев, отметив, что в пачке осталось всего две сигареты, – я бросил.

– Счастливый… – Андрей снова затянулся, но на этот раз почти сразу же выпустил дым, чтобы тот не мешал ему разговаривать.

Бедный, очень бедный феодал, который пытается чуть-чуть задержать пришедшего к нему гостя, для того чтобы в это время слуги, услышав их беседу, успели немного прибрать в брезентово-жестяном замке и накрыть на стол. Он вспомнил, что из еды осталось лишь несколько банок говяжьей тушенки, галеты, да початая плитка шоколада, которую он мусолил в руках во время предыдущего отдыха, отъев половину.

У него осталось примерно треть сигареты, когда он понял, что держать гостя на пороге и дальше – нетактично, попытался приподняться, а следующим движением он, наверное, бросил бы недокуренную сигарету в сугроб. Этот последний окурок стал бы там самым большим, потому что остальные уничтожались почти до фильтра. Кондратьев остановил наблюдателя.

– Я не спешу, – он даже радовался тому, что они разговаривают на улице, потому что в палатке кто-то наверняка сейчас работал. Чтобы не мешать, ему пришлось бы общаться шепотом, который будет трудно услышать из-за гудящей аппаратуры. – Чем занимаетесь?

– Не спрашивай, – махнул наблюдатель, – рутина. Колонны сопровождаем. Сепаратисты на них теперь не нападают. Давно уже. Смекнули, что без толку. Только мины на дорогах ставят – на большее они уже и не отваживаются. Так вот и живем. А на что-то творческое у нас, как обычно, людей не хватает.

– Людей нет, – протянул Кондратьев, – а «стрекозы» свободные есть?

– Есть.

– Выделишь одну?

– Нет проблем.

– Я ненадолго. Думаю, часа за два-три управлюсь.

– Бери хоть на неделю. Горючего много. Задумал что-то?

– Да.

– Рад за тебя. Пойдем. Проходи, проходи, – шептал наблюдатель, пропуская егеря вперед.

На Кондратьева пахнуло тяжелым застоявшимся запахом. Он чуть не отшатнулся, именно так, инстинктивно, поступило бы его тело, но мозг успел его остановить. Держать вход открытым наблюдателю было очень неудобно. Медлить не стоило. Обидится еще. Согнувшись, но все же задев сгорбленной спиной верх проема, Кондратьев юркнул в узкий проход.

Легкие отказывались от спрессованного воздуха, будто на стены палатки давило несколько атмосфер, превращая воздух в ней почти в жидкость. Им не дышали, нет, его пили, как газировку. Она ударила в нос и немного в голову.

В конце концов легким пришлось смириться с этим угощением, потому что ничего другого им не предлагали. Но секунд двадцать, пока нос не успел еще потерять обоняние и не перестал различать примеси кисло-соленого человеческого пота в воздухе, Кондратьев цедил его сквозь узкую щель между зубами.

В палатке был нежный мягкий полумрак. Когда дверь за спиной Кондратьева рухнула и в палатке стало еще темнее, он остановился, подождал, пока глаза привыкнут к темноте после яркого искрящегося снега, и только потом, уже не опасаясь споткнуться о стул или коробку, двинулся дальше; впрочем, коробок под ногами не оказалось.

Поверхность пола вымеряли при помощи теодолита и нивелира, чтобы не было никаких перекосов, вбили вначале сваи, на них уложили деревянный настил, на него – ковровое покрытие, а потом на этом фундаменте возвели палатку – сооружение не очень прочное, но сейсмическая активность в этом районе была не настолько велика, чтобы разрушить ее. От снега, ветра и солнца палатка укрывала. Здесь работали масляные подогреватели, сохраняя внутри постоянную температуру. Почти постоянную.

Вдоль одной из стен палатки друг на друге громоздились похожие на фрагменты причудливой крепостной стены, сложенной из попавших под руку материалов, штук тридцать мониторов – пока выключенных, но на них выводились картинки, которые снимали камеры, установленные на «стрекозах».

Кондратьев ощутил легкую вибрацию под ногами, будто земля вдруг задрожала от страха. Его поразил приступ клаустрофобии, но даже если палатка обрушится, брезент, утеплитель и металлические конструкции не раздавят его. В худшем варианте отделаешься ушибами и синяками. Первому импульсу – бежать из палатки – Кондратьев не поддался. Потом он догадался, что где-то поблизости начала движение бронетехника, уродуя землю гусеницами, – вот она и содрогалась от болезненных конвульсий.

На трехъярусных нарах, собранных из тонких стальных труб и пружинных растяжек, занято было лишь верхнее место, о чем свидетельствовала прогнувшаяся под весом тела лежанка. Но кто там спит – снизу не разглядишь, а может, на верхний ярус навалили каких-то вещей, чтобы они не мешались внизу. Наверное, там очень жарко, даже внизу было так тепло, что наблюдатель, как только вошел в палатку, сразу же бросил на пол куртку.

Взгляд егеря наткнулся на еще одного обитателя палатки. Он сидел в вертящемся кресле, которое было гораздо удобнее тех, что продаются в любых мебельных салонах. Разрабатывали такое кресло те же конструкторы, что трудились над созданием пилотируемых космических кораблей многоразового использования.

Казалось, что он спит, руки лежали на подлокотниках, и лишь пальцы иногда вздрагивали, будто были подключены к источнику тока и время от времени по ним проходил легкий электрический разряд, заставлявший мышцы сокращаться, прямо как у препарированной школьниками лягушки на уроке биологии. Кожа на кистях – бледная, как у начинающего коченеть трупа.

Голова его была такая огромная, что он походил на пришельца из другой, более поздней эпохи, когда мозг раздует черепную коробку до уродливых размеров, но таким его делал шлем с темным, как у солнцезащитных очков, стеклом, закрывавшим почти все лицо. От этого он напоминал монстра, полученного при скрещивании человека с насекомым, а за спиной у него, наверное, спрятаны прозрачные, как слюда, и легкие, как паутина, крылья. Когда он встанет – крылья расправятся.

Аппаратура, судя по количеству индикаторов, представлявшая из себя очень сложный организм, стеной поднималась почти до потолка. Даже смотреть на нее было боязно, не то что прикасаться. Вдруг освободишь какие-то неведомые силы, которые, обрушившись на этот мир, сотрут его в порошок.

Кондратьева привлекла лишь одна лампочка. Она светилась зеленым. Именно ее свет и делал кожу наблюдателя неестественно бледной. Егерь смотрел на нее несколько секунд. Лампочка не меняла цвет. Пока она оставалась такой – с наблюдателем было все в порядке.

Еще несколько лампочек были погашены.

Рядом с креслом прямо на полу лежала стопка книжек в потертых мягких обложках, а поверх них – распечатанная плитка шоколада.

Кондратьев, почувствовав, что на его спине начинает проступать пот, поспешил расстегнуть свою крутку и снять ее. Вот будет незадача слечь от насморка – его подхватишь после того, как, отогревшись в палатке, вновь окажешься на свежем воздухе. Опасная у наблюдателей работа. Они постоянно маялись от простуды. Не найдя вешалки, Кондратьев тоже бросил куртку на пол. Не затопчут.

Они перешли на язык жестов. Наблюдатель махнул рукой, указывая Кондратьеву на пустующее кресло.

Егерь кивнул в ответ, сел, просунул голову в огромный шлем, предварительно закрыв глаза, иначе переход был бы слишком резким, а потом…

Он сидел возле основания тонкой балки, длиной метров пять, которая устремилась в небеса под углом сорок пять градусов. Она походила на недостроенную монорельсовую дорогу, которую кто-то решил проложить от Земли до Луны, но, соорудив лишь первый ее сегмент, бросил эту затею, решив, вероятно, что взялся за решение заведомо невыполнимой задачи, и теперь, если кто-нибудь попытается проехаться по ней, то почти сразу же упадет. Но к катастрофе это не приведет – конец балки висел над землей всего-то в трех с небольшим метрах.

Капитана потянуло вперед. Кто-то подталкивал его сзади, хотел столкнуть, занять место у основания балки. Он стал упираться, но пользы от этого было мало, все равно, что маленькой рыбке сопротивляться рыбаку, который, подцепив ее на крючок, выдергивает из воды.

Со все возрастающем ускорением он заскользил по балке. Когда она закончится, он окажется в совсем непривычной среде обитания, как рыба, выброшенная на берег. Он успел испугаться от этой мысли и что есть силы попытался оттолкнуться от кончика балки, чтобы повыше взмыть в небеса и попробовать поймать воздушные потоки, которые удержат его хоть на какое-то время в воздухе, но вдруг с ужасом понял, что тело его не слушается, точно его и вовсе нет, точно его парализовало.

Он почти не просел, стал быстро набирать высоту, взмывая по очень крутой траектории, но ему казалось, что это мир под ним проваливается в бездну, будто все, кто населял его – экипажи бронемашин, выстроившиеся колонной, солдаты, ходившие возле палаток, – все они оказались грешниками, которым нет спасения, и теперь, когда пришло время Страшного суда, их проглотит расплавленная магма, а когда они утонут в ней, то… страшно было подумать, что тогда произойдет. С таким-то боекомплектом весь ад можно разнести в клочья… И лишь его грехи оказались не такими тяжелыми, чтобы и его потянуть вниз, но, похоже, и на небеса путь ему оказался закрыт. Полет выровнялся. Он летел над землей на высоте семисот метров. Так вот где пролегают границы чистилища…

Кожа его сделалась безразличной к температуре, и он не ощущал окружавший его холод. Ему оставили лишь слух и зрение. Все остальные органы чувств пока отсутствовали. Уши закладывало от свиста ветра. Кроме этого звука, он ничего не разбирал. Он смотрел на этот мир через видеокамеру, установленную на «стрекозе».

Дух захватывало гораздо сильнее, чем во время катаний на «русских горках», и будь наблюдатели немного попрактичнее, смогли бы сколотить целое состояние, сдавая «стрекоз» в аренду. Полет-то был не виртуальным, а настоящим.

Мир под ним проплывал так быстро, что Кондратьев почти ничего не успевал рассмотреть. Если бы он стал в это время просматривать сфотографированный материал, тогда все, что в это время он мог видеть в реальности, исчезло бы, осталось для него пустотой, точно он мгновенно переместился через приличный кусок пространства. Воспроизвести этот кусок он смог бы, лишь посмотрев видеокассеты, на которые записывалось в эти секунды все, что должны были видеть его глаза.

О, этот полет перестал доставлять ему удовольствие, стоило посмотреть вниз на остовы разрушенных домов, на покореженную обгоревшую бронемашину, которая стояла возле обочины дороги, немного завалившись передними колесами в кювет, уже с месяц, и никто почему-то так и не вытащил ее и не убрал. Смотреть хотелось в небеса, подняться еще выше, чтобы остались только облака, которые, как ластик, сотрут из тетради все неправильные решения, исправят все ошибки и можно будет приступить к задаче заново, уже зная, какими формулами лучше воспользоваться, чтобы получить побыстрее верный ответ, а не идти по пути, который либо приведет к решению очень нескоро, либо и вовсе заведет в тупик, после которого придется вновь все переделывать. Когда он минут через двадцать вновь опустится немного вниз, провалится через облачный покров, который не сможет его удержать, то там, на земле, все будет примерно так же, как десять лет назад, и тогда игру можно начинать сначала…

Он подумал, что руководству время от времени необходимо приходить в эту палатку, летать на «стрекозах», выясняя обстановку, а не слушать только доклады подчиненных, которые часто оказывались не то что неправильными, а скорее не совсем точными, потому что любой взгляд на ситуацию – субъективен.

Несколько «стрекоз» сейчас так же, как и он, прочесывали пространство, паря в небесах, почти бесшумно, похожие на птиц, рассекающих воздух острыми кромками крыльев. Их размах был полтора метра, длина корпуса составляла чуть меньше метра. Кондратьев не встречал здесь никого, кто превосходил бы его размерами, за исключением самолетов федеральной авиации, поэтому он господствовал в небесах, не думая даже о том, что кто-то решится на него напасть. Опасность могла прийти только с земли. Как ему это не хотелось, но он вынужден был постоянно смотреть вниз.

Однажды он пережил собственную смерть. Его сбили. Он упал. Причем все время он оставался в сознании и не чувствовал боли, ни когда его крылья перебили пули, ни когда он врезался на огромной скорости в землю. Камера при этом не разбилась и продолжала работать. Он лежал беспомощный и неподвижный. Одна его щека упиралась в землю. Мир казался искаженным, смещенным на девяносто градусов. Горизонтальное стало вертикальным и наоборот. Перед его глазами колыхалось несколько травинок, по одной из них ползла божья коровка. Она добралась до вершины травинки, распустила крылья, похожие на лопасти грузного вертолета, которые изображались на страницах старых фантастических романов (прототипом таким рисункам служил автомобиль «Победа» с установленными на крыше лопастями), и унеслась прочь – в травяной лес, обступавший его со всех сторон нечеткими, размытыми, словно погруженными в мутную воду, стволами.

Он услышал шаги, увидел вспышку света, а грома выстрела – уже нет, потому что прежде перед глазами осталась только темнота, словно вспышка света сожгла сетчатку глаз и испортила все сенсоры. Он умер. Но после этой смерти не было никаких тоннелей, по которым он летел к волшебному свету, была лишь темнота.

В голове его мутилось, когда он снял шлем, черепная коробка трещала. Неприятное, очень неприятное это чувство – пережить собственную смерть. Ему не хотелось освежать эти чувства и вновь испытывать отвратительные ощущения, хотя иногда (к счастью, довольно редко) они возвращались к нему в ночных кошмарах под разным обличьем. Проснувшись, он спасался от головной боли таблетками.

Краем глаза он увидел, что слева какая-то птица, немногим поменьше его, хотела потягаться с ним в скорости и несколько мгновений у нее получалось не отставать. На это у птицы ушли все силы. Вскоре она осталась далеко позади. Крылья ее обвисли, она стала падать вниз, пытаясь планировать, чтобы не разбиться. Ученые пришли бы в восторг, увидев эту птицу, а он… он покажет им эти записи, но попозже…

Он промчался над перевалом. Внизу струилась дорога, похожая на окаменевшую речку, и если в ней пороются археологи, то, вероятно, наткнутся на странных чудовищ, который жили здесь много миллионов лет назад. Но дорогой интересовались лишь три солдата. Они шли по ней, выстроившись в ряд, размахивая миноискателями из стороны в сторону, напоминая косарей, срезающих невидимую траву, которая проступала на дороге. Ее им хватит на неделю, а потом, наверное, придется начинать все сначала, будто на них лежало проклятие, будто их приковали к дороге кандалами, как того лодочника, который должен из года в год возить через речку путников, пока кто-то не будет столь неосторожен, что возьмется за весла сам, и тогда лодочник окажется освобожден. Но дорога пуста – некому предложить миноискатели.

Он летел вдоль каменного русла километра три, а потом ушел в сторону, промчался над перевалом, увяз в горах. Отклоняясь то вправо, то влево, он проносился мимо них, как слаломист, который уворачивается от встающих перед ним ворот.

Облака висели так низко, что иногда не могли перебраться через горную вершину, тогда они натыкались на нее, как на риф, выступающий из воды, разваливались, а их обломки стекали вниз по склонам снежными потоками.

В небольших прорехах, которые проел в облаках ветер, проглядывалось постепенно начинающее сереть небо. Мгла просачивалась сквозь дырки, становившиеся все больше и больше. Облака залатать их не успели, а теперь стало слишком поздно. Мгла разливалась по снегу, казалось, что он испачкан, как в городе.

Видимость ухудшалась. Вскоре он ничего не сумеет разглядеть, даже если спустится вниз и начнет взбивать пропеллером снежную пудру, но она еще больше помешает ему, он не увидит горного склона, врежется в него, а холод вморозит его в снег и в лед…

Узнав о нападении на «уазик» с репортерами, Кондратьев приехал на место происшествия раньше следователей местной прокуратуры, но любезно дождался их, почти ничего не делая, чтобы его не обвинили потом в том, что он затер все следы и по неопытности уничтожил улики. Он минут на пятнадцать опередил периодически покашливающий, точно не излечившийся от простуды «уазик», выкрашенный в серо-голубой цвет, прямо как форма французской армии времен Первой мировой войны. Вероятно, и машину эту выпустили примерно в те же годы, а до нынешних дней она сохранилась лишь только потому, что все время простояла в музее, но поскольку транспортные средства стали дефицитом, чего нельзя сказать о горючем, пришлось автомобиль из музея позаимствовать. Пороги у нее сгнили, корпус – прохудился, его заварили, но так грубо, что эти швы напоминали страшные шрамы. Из «уазика» вывалились два тучных следователя, одетые в черные драповые пальто, на головах – бобровые шапки-ушанки, завязанные на макушках. Сонные и угрюмые, а если к этому набору еще добавить и раздражение, причиной которому стал егерь… Он хоть и стоял в сторонке и на глаза старался не лезть, но видом своим показывал, что тоже не прочь приступить к поиску улик и изучению места преступления. Следователи поначалу подумали, что это именно он нашел машину, бросились его расспрашивать, но надежды их тут же угасли, а интерес к егерю ослабел настолько, что с языка у них, наверняка, рвались слова: «Что ты над душой стоишь?» Им удавалось сдерживать их. Но ведь действительно – нельзя лезть в чужие дела. Некрасиво, нетактично это. Прописные истины, которые изучают еще в школе и, если егерь им не последовал бы, то у следователей могло сложиться впечатление, что он ограничил свое образование только пребыванием в детском саду. Кондратьева, вероятно, до сих пор поносили недобрыми словами, в подтверждении чего он то и дело испытывал желание икнуть.

Следователи составляли протокол осмотра места преступления, скрупулезно занося в него: в каком положении находится труп водителя, куда повернута его голова, чем он предположительно был убит. Они ползали по земле, подметая снег полами пальто, так что те вскоре испачкались, что-то замеряли, раскатав метры, наподобие тех, какими пользуются плотники. «Как они еще не достали лупы?» – удивлялся Кондратьев.

Весь вид следователей был иллюстрацией недовольства тем, что им пришлось тащиться бог знает куда, совершенно неизвестно зачем, потому что все подробности происшествия они вполне могли узнать из вечернего выпуска новостей. Благо вскоре после них подъехала съемочная группа, отчего-то возомнившая, что скромно стоящий в стороне и переминавшийся с ноги на ногу Кондратьев обладает наиболее полной информацией о случившемся.

Он постарался побыстрее отделаться от навязчивых репортеров, невнятно промычав, что абсолютно ничего не знает и появился здесь случайно, после чего у представителей прессы должно было сложиться превратное впечатления о его умственных способностях. Кондратьев указал на следователей, давая понять репортерам, что это как раз те люди, которых они ищут. Следователи оказались разговорчивыми, накопившееся раздражение они вылили прямо на головы съемочной группы, часть попала и на микрофон, вот только сведений о самом преступлении там вовсе не было, потом они успокоились, одумались и, чтобы загладить свою вину, рассказали все, что знали, предварительно попросив репортеров стереть все, что они наговорили минутой ранее.

Кондратьев стоял невдалеке от камеры и с интересом слушал занятное повествование следователей, которые, встав возле своего «уазика», по очереди реконструировали случившееся, а если кто-то из них запинался, то рассказ подхватывал другой. Заняло у них это всего минуты три. Репортеры были довольны, следователи тоже, и когда интервью закончилось, они стали радостно пожимать друг другу руки, первые – предвкушая хороший репортаж, а вторые – от того, что все сказанное они столь удачно выдумали.

Уже вечером Кондратьев узнал о существовании кассеты со съемками похитителей, добился разрешения отсмотреть ее и выяснил, кого он должен искать…

Люди почти по колено проваливались в глубокий снег, оставляя после себя круглые, осыпавшиеся по краям лунки, точно здесь прошло стадо слонов или скорее мамонтов, которых забросила сюда какая-то темпоральная катастрофа.

Они сильно устали. По крайне мере, в их движениях не осталось никакой целеустремленности, а только та безысходность, которой отличаются, к примеру, прикованные к веслам галеры рабы. Внешне они не отличались от человека, но людьми быть уже перестали. С той поры наука ушла далеко вперед, хоть и не добралась до тех вершин, которые предсказывали ей некоторые ученые. Тем не менее у этих людей вполне могли оказаться искусственные слуховые сенсоры, которые, несмотря на сильный ветер, способны разобрать в его вое примесь работающих двигателей.

Кондратьев крался за ними по пятам, но они двигались слишком медленно, и он никак не мог держаться позади них постоянно. Он чуть забегал вперед, как собака, которая отправилась со своим хозяином в лес собирать грибы, но хозяин мешкает, наклоняется над кустами, раздвигает травинки, а за это время собака успевает разведать дорогу впереди – вдруг там прячется медведь, кабан или волк. Лаем она предупредит об опасности.

Семь человек. Не много. Главное, чтобы их не стало больше. За плечами автоматы, на спинах мешки, одеты в белый камуфляж. Семь снеговиков, которые отправились искать более холодные земли, когда приближающаяся весна стала щекотать им щеки. Они испугались, что тепло растопит их, если они подождут еще немного.

Но эти горы безлюдны и необитаемы, а люди здесь – миражи. Когда Кондратьев в очередной раз вернулся к найденной им группе, он в этом убедился, обнаружив, что люди исчезли, будто под ними разверзлась бездна и сомкнулась над их головами, а он не заметил, как они провалились туда.

Ямки, оставленные в снегу их ногами, стали менее глубокими, словно люди переходили вброд речку с застывшей, превратившейся в желе водой, и только она еще хранила их отпечатки, но когда они добрались до берега, следы обрывались. Чтобы узнать, куда они пошли дальше, пришлось бы возвращаться сюда вместе с поисковой собакой.

Он включил инфракрасные сенсоры, тут же различил пятно тепла, похожее на нарыв, в котором скопился гной. Нарыв вздулся, натянул кожу, набух. Чтобы его порвать, надо либо надавить на кожу по бокам, либо сделать на ней небольшой и неглубокий надрез, либо подождать, пока он сам не вскроется. Под кожей кто-то ползал, точно это были личинки в грязной ране.

Он зафиксировал это место в памяти, стал подниматься все выше, лишь когда инфракрасные сенсоры перестали улавливать пятно света, включил реактивные двигатели. Мир размазался под ним, словно его нарисовали совсем недавно на холсте, краски еще не успели высохнуть, и вот теперь кто-то небрежно провел по картине рукой и все испортил.

Переход к реальности прошел нелегко.

Голова кружилась. Его мутило. Когда он снял шлем, волосы были мокрыми от пота. Если их не высушить феном и отправиться так на улицу, то обязательно заболеешь. Реальный мир казался размазанным. Кондратьев не сразу сумел разглядеть, какое положение занимают фосфоресцирующие стрелки часов. Он несколько раз ошибся. Когда же стрелки наконец-то приняли четкие очертания, он стал высчитывать, сколько времени летал. Выходило, что часа три, но расчеты были приблизительными, потому что он не запомнил, когда точно надел шлем.

Пальцы вспотели. Кондратьев отложил шлем, огляделся.

Лишь из-за того, что верхняя лежанка пустовала, а занятой оказалась средняя, Кондратьев понял, что наблюдатель сменился. В больших черных шлемах они были похожи друг на друга, как близнецы, а, может, они действительно ими были, но егерь не стал снимать шлем с головы того наблюдателя, который бодрствовал, и сравнивать его внешность с внешностью того, кто спал.

Плитку шоколада кто-то доел, а книжки не тронул.

Кондратьев встал, оттолкнувшись руками от подлокотников, но чуть не упал, когда попробовал сделать первый шаг, – ноги затекли и болели; он поискал руками опору, все еще боясь дотрагиваться до аппаратуры, наткнулся на спинку кресла, перенес на руки большую часть веса своего тела. Передохнув немного, сгреб куртку, прокрался наружу и только там стал одеваться, быстро, пока не замерз, просовывая руки в рукава.

– Удачно?

Наблюдатель по-прежнему сидел на корточках и, если бы он не проводил Кондратьева в палатку, то могло показаться, что он провел здесь все три часа. Темнело. Маленький огонек на кончике сигареты едва освещал лицо, окрашивая все – и кожу и часть одежды – в красное, но, вероятно, на самом деле красными были только белки глаз.

– Да, – сказал Кондратьев, – спасибо.

– Не за что. Поздравляю.

Лагерь уже впал в спячку. Лишь часовые бродили по периметру.

– Закуришь?

– Бросил я…

– Извини. Забыл.

В руке у него опять была кружка. Из нее тянулся сладкий приторный аромат, от которого у Кондратьева забеспокоился желудок, заурчал, обиженный тем, что его разбудили, а раз уж это произошло, то для того, чтобы он успокоился, ему надо что-нибудь дать. Но с собой у Кондратьева ничего не было, а просить что-то у наблюдателя он постеснялся. Наблюдатель закашлялся. Хриплый кашель вырывался из его горла толчками, точно горло его сводили спазмы, проход становился слишком узким и весь воздух из него вырваться не мог. Дыхание у него было обжигающим, как у дракона, но без огня. Это он компенсировал зажженной сигаретой.

– У меня есть бисептол, – сказал Кондратьев.

Наблюдатель откашлялся, непонимающе посмотрел на егеря, потом заглянул в чашку, его передернуло, он спросил:

– А сахара случайно нет?

– В палатке.

– Тогда не надо. Спасибо.

– Я пойду, – сказал Кондратьев, – завтра рано вставать. Пока.

– Счастливо тебе. Мне вот что-то не спится. Посижу еще минут десять, а там опять колонну надо будет сопровождать…