Текст книги "Белый, белый день..."

Нонна нашла его адрес и написала три письма. В одном она описывала, как хорошо они устроились в Израиле. Во всем тоне ее письма была рабская надежда прельстить его израильскими удобствами. Тогда – во времена этого первого ее письма – он работал разнорабочим на стройке в Германии. Во втором письме – когда Мордэ уже становился знаменитым певцом – были одни восторги от того, что он уже заимел имя, и ее надежды попасть на его концерт, если он будет гастролировать в Израиле.

И последнее, третье письмо – прощальное. Из хосписа. О том, как она его любила. Любит. И с его именем уйдет в могилу…

У Луки Ильича было даже желание броситься к ней в этот ее хоспис в каком-то труднопроизносимом городке, на севере Израиля.

Но… Она уже простилась с ним! Когда еще могла это сделать. И как могла…

Больше ее не было. «Вечные двери» закрылись за ней.

II

Наутро Мордасов встал «не с той ноги».

За завтраком он сцепился с Греве о японских гастролях, которые должны были начаться через двенадцать дней.

– Что мне делать такую уйму времени! – шумел старик.

– Вы же сами просили на Москву две недели, – оправдывался профессор Греве.

Альберт Терентьич этот вечный дипломат, тоже встрял в беседу.

– Лука Ильич, дорогой… завтра концерт. Уже остается десять дней. Три дня отдыха и «Кармен» в Большом. Дня два вы только будете приходить в себя. А там день-другой на встречи…

– С кем встречи? – бросил салфетку Мордасов. – С покойниками?

– И на кладбище надо съездить, – подхватил секретарь. – Ну, там всякие родственники, друзья.

– Нет у меня в Москве друзей! – почти выкрикнул Лука Ильич. – Вымерли! Забыли!

Он хотел еще что-то добавить, но только махнул рукой и отвернулся от собеседников.

– Мы можем… – начал было Греве, но старик резко осадил его, поднимаясь из-за стола.

– Ничего вы не можете!

Начало репетиции тоже было скомкано, аккомпаниаторша опаздывала, Терентьич, как это обычно бывало, сел за рояль, чтобы начать с простейших гамм.

Лука Ильич отвернулся к окну и начал распеваться в четверть голоса.

Он чувствовал, что постепенно успокаивается. Действительно, что он накричал на Греве? Разве тот виноват, что Луке Ильичу неприютно, холодно в родном городе.

Он прибавил звука… Диафрагма набирала все больше воздуха. Столб дыхания свободно тек сквозь голосовые связки в открытую гортань… Резонировал в высоком небе и летел сквозь холодные зубы в рупор хорошо артикулирующих губ.

Лука Ильич, отдавшись ритму мелодии, чувствовал себя как огромные кузнечные меха. Ритмично и плавно выдавал наверх резкий, полный, глубокий легкий звук. Этот процесс завораживал его, как и раньше, уже давно, когда маэстро Бонелли добился от него этого ритмичного чуда игры дыхания, свободного и божественного, ничем не ограниченного полета звучания.

Лука Мордэ пел, прикрыв веки, переходя от одной мелодии к другой. Он не заметил, что за роялем уже давно сидела молоденькая аккомпаниаторша…

Голос его звучал все свободнее, мощнее, шире… Он как бы заполнял все его существо – казалось, пели и его ноги и руки… И щиколотки и пальцы…

Легко и мощно, словно играючи, взяв один за другим три си-бемоли в арии Кавародосси, он услышал аплодисменты и невольно остановился…

Открыв глаза, Мордасов увидел, что хлопают все – и Альберт Терентьич, прижимая платок к глазам, и Карл Греве, и какие-то уборщицы, жильцы отеля, толпящиеся у открытой двери его номера.

Бледная аккомпаниаторша вскочила из-за рояля и захлопала так истово, так восторженно, что Лука Ильич даже удивился ее искренности.

Неужели его пение может вызывать такие эмоции? «Что я особенного сделал? Распевался, работал. Все, как всегда».

Мгновение он был словно в оцепенении…

– Ты – Бог! – тихо прошептал ему Альберт Терентьич и благоговейно, осторожно коснулся его плеча, словно желая удостовериться, живой ли перед ним человек.

– Спасибо, на сегодня все… Приходите на концерт… На другие выступления, – бормотал Мордасов, пожимая руки, кланяясь направо и налево. – Спасибо! Спасибо, спасибо…

Когда они остались втроем с Альбертом Терентьичем и Греве, Мордасов опустился в кресло и сказал еле слышно:

– Простите меня… Простите старого дурака.

– Такое пение! Такой голос… – не мог прийти в себя Греве. – Это… – И добавил что-то по-немецки.

Лука Ильич улыбнулся и вдруг подковырнул продюсера.

– А Москву ты продешевил. За Японию полмиллиона запросил! А с Москвы сколько? Только двести семьдесят тысяч? А?

– Побойтесь Бога! Здесь же только два выступления. Концерт и Хозе в Большом! А Большой – он же нищий театр. Вы просто сами захотели спеть на сцене Большого!

– Захотел! Я захотел – спеть партию Хозе. – Мордасов вздохнул по чему-то только ему известному… – В Большом! Как Марио дель Монако. Я же его видел! Я слышал… Он пел с Архиповой… Я навсегда, навсегда…

И Лука Ильич закрыл свое широкое лицо обеими ладонями. В гостиной большого мордасовского номера стало тихо-тихо…

На пресс-конференцию пришли с опозданием. Луку Ильича было не узнать – он шутил, раздавал налево-направо комплименты журналисткам, красовался перед кино – и телекамерами. Даже послал воздушный поцелуй своим будущим слушателям.

– Я собираюсь спеть в Зальцбурге на Моцартовском фестивале. Потом Ковент-Гарден. Барселона… Сидней… Театр Коло. В Буэнос-Айресе! – Мордасов рассмеялся. – А остальное я уже не помню…

И он показал на продюсера Карла Греве, тот начал нудно перечислять дальнейшие гастроли артиста. В небольшом зале, куда набилось пятьдесят – шестьдесят журналистов, начали шуметь.

– Как вы нашли Россию? – выкрикнул чей-то молодой голос. – После стольких лет отсутствия?

Мордасов отреагировал мгновенно.

– Формидабль! – ответил он по-французски. – И на этом – все! Извините, господа, я уже опаздываю на репетицию!

– Почему вы отказались говорить о России? – уже у выхода из зала спросила его молодая женщина с блокнотом в руках.

– Это вам показалось, – мельком бросил ей артист и поспешил к лифту.

– Извините, Лука Ильич! – Она обогнала его и встала у него на пути.

Мордасов даже опешил от такой наглости. Женщина была хороша собой, со светлыми, стрижеными, рассыпающимися волосами.

– Маэстро! Я должна встретиться с вами… – тихо, но настойчиво сказала она.

На лице Мордасова появилось такое раздражение и даже растерянность, что она вынуждена была объяснить:

– Дело в том, что я… ваш биограф! Я пишу книгу о вас…

– Вы? Обо мне?.. А что вообще вы знаете обо мне? – Лука Ильич был явно обескуражен. – Вы хотя бы слышали меня?

– Естественно. – Лицо женщины стало серьезным. Голубые глаза как-то заметно потемнели.

– В записях?..

– Не только. Я была на ваших концертах в Варшаве, в Париже… Три года назад была на Зальцбургском фестивале.

Лука Ильич внимательно посмотрел на нее. Ей было явно за тридцать. Хорошее, умное лицо… Немного косметики, следит за фигурой… Отчего-то было понятно, что она умна и достаточно закрыта.

– Ваше имя? – неожиданно для себя спросил Лука Ильич. – Представьтесь, пожалуйста…

– Софийская… Елена Аркадьевна.

Мордасов наклонился, чтобы поцеловать ее легко и естественно протянутую руку!

– Очень приятно! И что же вы уже узнали о моей персоне?

– Кое-что… Довольно много! – Она улыбнулась скромно, но многозначительно.

– Обо мне много писали и пишут… – начал было артист. – Правда, это журнальные, газетные статьи. Им вряд ли стоит верить. – И он рассмеялся.

– А я и не верю! – Елена Аркадьевна тоже улыбнулась. – А потом есть ведь живые люди…

– Какие «живые люди», – опешил Мордасов. – Вы имеете в виду?..

Она подняла руку.

– Нет, нет… Я не шпионила за вами!

– Так кого же вы имеете в виду?

– Давайте встретимся… И обо всем поговорим. – И добавила тише: – Я вас очень прошу.

Луке Ильичу вдруг очень захотелось провести вечер с этой удивительной притягательной и, как ему показалось, чуть таинственной женщиной.

Он неожиданно для себя спросил ее:

– Вы сегодня вечером могли бы… уделить мне время? Она вскинула свои прекрасные синие глаза и отбросила волосы, словно принимая вызов.

– Хорошо. Я отложу все свои дела. Назначайте…

– В восемь. В «Национале» на втором этаже? – И добавил чуть тише: – По старой памяти…

– Буду непременно. – Она чуть кивнула и тут же растворилась среди галдящих журналистов.

Репетиция длилась долго – больше трех часов. К концу Лука Ильич уже пел сидя, расстегнув сорочку, сняв пиджак.

– Лерочка, Лерочка… – обращался он к молоденькой аккомпаниаторше. – Давайте еще раз пройдем «Умерших детей», что-то мне не удается поймать… сегодня.

Он имел в виду цикл песен Густава Малера «Песни умерших детей».

– Конечно, конечно. Но на мой взгляд, все отлично…

– Вы устали?

– Ну что вы!

Она выпрямилась, глазки снова засверкали за узкими стеклами очков.

Лука Ильич внимательно посмотрел на нее, словно впервые увидел. Тугой узел на затылке, два завитка каштановых волос падают на открытый, крутой лоб. Строгий костюм, высокая шея, какая-то статность во всей ее крепкой, хоть и худенькой фигурке.

– Сколько вам лет, Лерочка? – неожиданно спросил Мордасов.

– Двадцать семь… – Она подняла брови. – Почти двадцать восемь…

– И давно вы концертмейстер?

– Впервые.

– Как?

Мордасов даже привстал.

– Но вы же прирожденный концертмейстер!

– Нет, нет… Меня просто попросили участвовать в вашем концерте. А так я просто пианистка… концертирующая. И по стране, и за рубежом. В прошлом месяце играла в Будапеште.

Лука Ильич облокотился о рояль и внимательно стал рассматривать девушку.

– Та-ак… Хотите работать у меня?

– У вас?! – Лера даже откинулась на спинку стула.

– Да, да! У меня… В моей концертной фирме… Он посмотрел в зал, ища кого-то глазами.

– Греве! Карл! Где вы?

– Сейчас я его найду! – послышался из темноты зала голос Альберта Терентьича.

– Мой постоянный концертмейстер тяжело болен, – объяснил девушке Мордасов. – Вряд ли уже поднимется. Вот я и приехал в Москву… налегке.

Он рассмеялся, еще раз взглянул на ставшее пунцовым лицо девушки и неожиданно тихо спросил:

– Вы… замужем?

Она напряглась, потом только молча кивнула.

– А дети?

Лера подняла глаза, в них были слезы.

– Двое…

Мордасов задумался.

– Ну это решаемо, – произнес он не очень уверенно.

– Вы меня звали? – раздался из зала голос Карла Греве.

– После репетиции оформи нашу дорогую… Лерочку концертмейстером. Ну, контракт, гонорар, жилье… Все что полагается…

– Хорошо. Будет сделано, – послышался бесстрастный голос продюсера.

Мордасов снова быстро посмотрел на неподвижную, словно окаменевшую фигурку аккомпаниаторши и неожиданно добавил:

– Пока… на шесть месяцев. А там… Посмотрим!

– Шесть месяцев, – как эхо повторил из темноты зала Греве.

Мордасов обошел рояль и осторожно присел рядом с Лерочкой.

– Почему вы плачете? – спросил он осторожно и тихо. – Радоваться надо, а не плакать… А?

Молодая женщина только опустила голову. Мордасов положил ей руку на плечо и понял, что она с трудом сдерживает рыдания.

– Ну, ничего, ничего, – успокаивал ее старик. – Вы плохо живете с мужем?

Она только кивнула.

– Значит, разводиться надо… – Лера не отвечала, словно окаменев. – Надо, надо!

– Он погибнет… без меня!

– Что… Пьет! Сильно? Она часто-часто закивала.

– Лечили? Не получается… да?

Лера подняла глаза, полные слез и легкой, благодарной улыбки.

– Простите меня… Вы – добрый. Вы очень хороший человек. Я это сразу поняла, когда вас сегодня увидела. Еще утром!

Мордасов сидел молча, словно забыв о разговоре. Потом перевел дыхание и еле слышно произнес:

– Я старый человек… Старый, а не добрый.

– Вы хотите мне добра, я же понимаю.

– Что вы понимаете? – вздохнул Лука Ильич. – Муж – пьяница, дети маленькие небось на руках у ваших родителей. Жизнь трудная… Наверно, на двух-трех работах приходится крутиться, чтобы содержать всех?

– На пяти… – тихо призналась Лера.

– И кажется, выхода никакого нет… Так, да?

– Нет… я вообще-то надеюсь, – вдруг горячо, но тихо заговорила женщина. – Я все-таки лауреат двух конкурсов… Правда, это уже пять лет назад было…

Мордасов положил ей руку на плечо и осторожно пожал его.

– Милая моя… В жизни надо рисковать! Никуда за шесть месяцев ваш муж не денется. И дети у родителей не пропадут. А вы… вы можете мно-огое потерять!

Она подняла голову, собираясь ответить ему, но Лука Ильич уже отошел от рояля и направился за кулисы.

– На сегодня – все! Я устал.

Его окружили Альберт Терентьич, Карл Греве, представители московской фирмы.

– Ты известил всех по списку? О завтрашнем концерте! – строго и неожиданно спросил он секретаря.

– Вы меня обижаете! – развел руками Альберт Терентьич. Мордасов неожиданно оглянулся и посмотрел на одинокую фигурку Леры – такую маленькую на огромной сцене.

Поднявшись к себе в номер, Мордасов тяжело опустился в глубокое кресло и наконец почувствовал, как же он устал…

Смертельно устал!

У него не было даже сил раздеться, накинуть халат и прилечь.

Он сидел в удобном, большом кожаном кресле и думал: «Вот и хорошо, здесь задремлю и не выпаду из него».

Лука Ильич машинально перебирал пуговицы на жилете, словно на аккордеоне проигрывал какую-то мелодию. Глаза его были прикрыты и никаких желаний, сил, мыслей не было.

Вот так бы и сидеть, полулежа, чувствовать, как отлетают заботы, дела…

Зачем ему эта девушка? Эта Лерочка?

Но и об этом не хотел сейчас думать. Только улыбнулся, вспомнив ее милый облик… Ну пусть будет около него еще одна молодая, живая, целеустремленная… А главное, благодарное ему человеческое существо!

Лука Ильич любил делать подарки, вообще считал, что суть мужчины быть Гаруном-эль-Рашидом. Осчастливливать людей.

В меру своих возможностей… Конечно, жизнь научила его считать эти «возможности». Мордасов был не бедный человек. Имел небольшое поместье в Швейцарии, в Сент-Ани, большую квартиру в Париже, курортный домик в Португалии. Но всякая недвижимость требовала больших средств для ее содержания.

Были у него и деньги, и акции… Все вместе, наверно, миллионов около двадцати пяти. Ну немного поменьше. А может быть, чуть больше.

Всем этим занимался Карл Греве. А Альберт Терентьич следил за его бухгалтерией. Периодически доносил Мордасову, что, мол, Карл зарвался на бирже. Или – наоборот: упустил шанс выгодно продать акции.

Вот такая двойная бухгалтерия, со взаимной слежкой.

Ну вроде бы она оправдывала себя.

Но даже сейчас, в минуту свинцовой усталости, Лука Ильич помнил о своих финансовых делах, чувствовал укол тревоги, непокоя. К этому приучила его жизнь на Западе. Приучили деньги, которые появились в его жизни, в общем-то, поздно…

Тогда, когда они уже мало приносили радости, естественного удовольствия от владения всеми возможностями, доступными человеку.

Какая для него сейчас главная радость? Вот так полулежать, дремать… И чтобы его никто не беспокоил.

У него нет сил! Все трудно… Трудно просыпаться… трудно принять душ… Мучительно трудно одеваться – иногда даже приходится звать Вэла, чтобы тот помог…

Даже думать о том, что впереди завтрашний концерт, – тяжело, тяжело…

А он и не будет думать! Еще до этого надо дожить! Может, сегодня ночью он заснет и не проснется!

Вот так – выскочит из этого круга обязательств, необходимостей…

Он даже улыбнулся в своем полусне.

Как раньше все было легко! Лететь из-за какой-нибудь ерунды на другой конец города. Вскакивать ни свет ни заря, чтобы успеть на какую-нибудь поездку на дачу с ребятами. Репетировать до часу-до двух ночи внеплановую постановку!

А уж до гулянок! До свиданий! Просто до кутежа по любому поводу… Сколько их было!

Казалось, вся жизнь на них ушла.

Во всяком случае здесь, в России!

И лица. Лица, лица – молодые, глуповатые, красивые или не очень…

Мордасов дернул головой, отгоняя от себя наваждение.

Их нет, этих лиц. А те, кто остался в живых, превратились в карикатуру на себя…

Впрочем, так же, как и он сам! Тяжелый, обрюзгший, с двойным подбородком…

Что? Что в нем осталось от прежнего Луки?

И вдруг он горько, но одновременно счастливо усмехнулся.

– Голос! Голос мой остался…

Лука Ильич взял одну ноту… Другую! Легкие наполнились дыханием, и он машинально спел несколько фраз из «Трубадура».

Как от удара молнии вдруг раскрылась его грудь. Он почувствовал неестественное волнение. Даже мгновенный страх —…да с ним ли его голос? Не исчез? Не пропал?

Нет, его Голос был с ним!

И он вдруг упал головой на руки и беззвучно заплакал, благодарный Господу!

Да, сначала был Голос! Не Слово, а именно Голос. С него началось самовыражение человека. А уж потом он стал артикулировать и превращать Голос в Слово.

Самое божественное, простое, естественное, изначальное – это дыхание и рожденный им голос…

Лука Ильич откинулся на спинку кресла и некоторое время сидел молча… Счастливый… Благодарный.

Он молчал, но чувствовал внутри себя это божественное дыхание. Этот молча звучавший голос Бога, Земли, Воздуха. Голос самой Жизни.

За что? За что он подарен ему Богом?! Не очень образованный, слабый, ленивый, ничем особенно не интересный… Не совершавший ни подвигов, ни падений, ни больших решений ради людей или какой-то высокой идеи! Нет! Ничего особенного вроде бы не было в его жизни.

Жил, как мог, – спасался от бед, от нищеты, от опасностей, от позора.

Да, пришлось ему хлебнуть немало, когда оказался за границей. Сидел и в ночлежках, и в лагерях для перемещенных лиц, и даже в пустых домиках на пляже. Работал и посудомойкой, и разнорабочим на стройке, и собирал яблоки в Австрии и Испании, преподавал русский в Италии, выгуливал собак в Швейцарии, был помощником кельнера в Германии, убирал туалеты на Мальте, был охранником канатной дороги. Кем только не был! За что только не брался, чтобы выжить, заработать на кусок хлеба…

Но всегда у него была какая-то неясная надежда, что его услышат, его поймут… его найдет Провиденье!

И когда он, чиня водопроводную трубу в Вероне, у небольшого, увитого плющом домика, пел про себя русские песни… И у него получалось – он же сам слышал, как освободился, окреп, свободно полился его голос… Открылось окно на втором этаже, и седой, пухленький старичок позвал его по-итальянски.

Он сначала подумал, что это обращаются не к нему, и даже оглянулся – кого зовет старичок?

– Ты! Ты! Зайди-ка ко мне. Поднимись…

Это и был несравненный синьор Бонелли. Самый главный человек в его жизни. Святой! Просто живой Святой!

Он сидел за старым пианино, долго смотрел на Луку, потом нахмурился почему-то и сказал требовательно:

– Повторяй за мной! И начал играть гаммы.

Лук сначала осторожно, а потом все смелее повторял за ним ноты.

– У тебя хороший слух! – буркнул про себя старик. – А можешь взять выше?

Лук смог, даже почувствовал какое-то облегчение от более высокой тональности.

– Почему ты пел баритоном? – словно рассердился на него Бонелли.

– Не знаю, так учили.

– Где? Кто?

– В Москве.

– А? Ты – русский?!

И старик начал играть в еще более высокой тональности.

– Ну! Ну! – прикрикнул он.

Лук почувствовал, что это сложно для его голоса.

– Отпусти мышцы в горле. Свободней, свободней дыши!

И чуть надтреснутым, но еще чистым и сильным тенором Бонелли показал, как нужно брать ноту.

Лук, словно попугай, повторил за ним. И у него получилось. И выше! И выше!

Ему стало так легко – голос сам летел из груди. У него раскрылась гортань, ожили зажатые мышцы глотки. Казалось, он мог петь так легко и свободно бесконечно, что нет предела его новому вырывающемуся из самых глубин существа мощному, свободно звучащему дыханию.

– Молодец, русский! Давай, русский!

Старик сиял и смеялся. Он играл гаммы все выше и выше по тональности.

И Лук не отставал, сам не веря, что это происходит с ним.

Что это его голос! Его Голос!

– Да у тебя почти три октавы! – не веря сам себе, глядя то на Лука, то на клавиши, закричал старик Бонелли.

– Не знаю… кажется! – боясь поверить, смущенный, растерянный и ошалевший, мокрый от выступившего пота, пробормотал Мордасов.

– Как же тебе могли так ставить голос? – только качал головой синьор Бонелли. – Ай-ай-ай… Настоящие варвары. Ты же классический тенор. Притом не сладкий, лирический, а настоящий… Ты понимаешь, ты – настоящий, героический тенор. Ты можешь спеть Отелло! Ты хоть сам это понимаешь!

Синьор Бонелли перевел дыхание и несколько минут не мог успокоиться.

– Это судьба. Это сам Господь послал мне тебя! Чтобы я мог на старости создать что-то великое. – И вдруг зорко и почти гневно посмотрев на Лука, произнес шепотом: – Ты понимаешь, сколько нам нужно работать? И как работать!

– Кажется, понимаю… – также шепотом еле выговорил потрясенный Мордасов.

– Нет! Ты еще только поймешь это… – Глаза старика сверкнули каким-то дьявольским огнем. – Я буду делать из тебя… артиста! Как Марио деле Монако! Как Марио Ланци… – Его голос взлетел. – Как Карузо! Как Таманьо!

И добавил чуть тише:

– А может быть, и выше!

Старик опустил голову и закрыл глаза. Лук смотрел на него, не понимая, что происходит, и только через минуту понял, что синьор Бонелли молится…

Молитва благодарности Господу.

Луке Мордасову было тогда сорок четыре года.

А это очень серьезный возраст для тенора. Пусть даже и «героического». Многие в эти годы уже сходят со сцены. А он только начинал…

Через три года он первый раз вышел на сцену Опера ди Верона. Потом сразу же на оперную сцену Венеции – еще до знаменитого пожара.

А еще через полгода он спел Отелло в самой Ла Скала. Да, это был триумф! Его имя в течение пары месяцев не сходило со страниц газет, журналов, ТВ… О нем сразу же сняли фильм на Би-би-си…

Открылись все сцены мира…

Лук чувствовал себя тридцатилетним, да что там – он был снова юношей, вырвавшимся на мировую сцену.

…Все это было как вчера. А ведь прошло больше двадцати лет. Все стало обычным, рутинным – жизнь по раз и навсегда заведенному расписанию. Гастроли, спектакли, записи, переезды из страны в страну, из города в город. С материка на материк… И так далее, и так далее…

Вечная, бесконечная гонка… С короткими неделями отдыха – иногда в домике на португальском берегу, около океана… Здесь ему очень нравилось – сидеть часами на пляже, под тентом и, закрыв глаза, слушать и слушать мерный шум набегающей волны.

Здесь он чувствовал себя не оперной примадонной, не одним из пяти лучших теноров мира, не звездой теле-и киноэкранов, не любимцем толпы от Парижа до Сиднея, от Стокгольма до Буэнос-Айреса, а просто Лукой Ильичем Мордасовым, Луком, Лучарой. Сначала пожилым, потом очень пожилым, а теперь уже почти стариком.

И в движении солнечных пятен на мерных колыханиях воды, в тишине пустого пляжа, в полете птиц – по осени – на него находило такое умиротворение, желание раствориться в этих просторах океана, бескрайнего неба, пустых пляжей, что он иногда думал, как хорошо бы так и умереть. Тихо, в согласии, в тепле, в покое…

И он невольно напевал про себя «Ave Maria» и плакал наедине с собой.

Уже много лет не было на земле синьора Бонелли, его второго отца… Давно затуманились и расплылись воспоминания о молодости, о России, о тогдашних друзьях, молодых безумствах и о великих планах.

Некоторое время он жил с племянницей Боннели – Франциской. Это была тихая итальянская женщина, которая знала только церковь, кухню, свой дом… Она не родила ему детей, не дала страстной любви, но была надежным и честным человеком. Одиноким… Так же, как одинок был и сам Лука. После смерти Бонелли он посчитал своим долгом жениться на единственно близком ему человеке – Франциске. И она согласилась.

Ни он, ни она никогда не жалели об этом. Обязательно – раза два в месяц – Лука Ильич заезжал в Верону к своей жене, в старый двухэтажный домик на окраине Вероны. И ему было хорошо здесь – покойно, светло и тихо. Звонили колокола поутру в соседнем храме, и он просыпался на крахмальных простынях, чувствуя еще запах Франциски, недавно ушедшей на раннюю заутреню.

Лука Ильич долго лежал, глядя на ветки абрикосов, вламывающиеся в окна, смотрел на игру солнца на подоконнике… И думал, думал.

Его отделяла от жизни какая-то незримая пелена, за которой он скрывался. Он был сейчас никто… Просто пожилой человек, дни, минуты жизни которого идут и идут – столько, сколько им отмерено Богом. А Лук Мордэ – это было что-то постороннее, даже случайное, какое-то приключение, которое случилось даже не с ним, а с тем стройным, бесшабашным, честолюбивым Лукой Мордасовым, парнем из Московской оперетты.

Нет, это был не он.

Он уже один раз бежал от того сумасшедшего, тщеславного, бешеного русского парня на Запад. Он уже один раз сломал ему шею, уничтожил его самомнение, тщеславие, буйный нрав…

Европа пригнула, поставила на колени, заставила харкать кровью… Она тяжело и методично учила Луку Мордасова. Она выбила из него горькую гордость, страстные страдания о своей особой судьбе в этом мире.

Она научила его быть Никем… «Ты – никто и ничто». И он уже вроде бы смирился с этим…

Лука Ильич вздохнул, снова попытался уснуть… А колокола все звонили и звонили…

И в этот момент Лук понял, что он снова, в третий раз должен начать новую жизнь.

Если хватит сил.

– Я ухожу, – заявил он в тот же день жене.

– Совсем? – не сразу спросила она.

– Не знаю…

Она посмотрела на него долгим, немигающим взглядом. Ему показалось, что она все поняла.

Франциска осторожно поцеловала его и тихо произнесла:

– Я буду молиться за тебя.

Тем же вечером Лук уехал в Англию, в курортный городок Брайтон. Не зная отчего, он давно мечтал поселиться там.

Он снял небольшой коттедж, целыми днями бродил по пляжу. Вечерами посещал местный театр…

Первую неделю он чувствовал такую радость от свободы, словно школьник, сбежавший с уроков.

Он послал телеграмму продюсеру, что отказывается от гастролей по болезни и сообщит о себе не раньше, чем через два месяца.

Никто не знал его адреса, ни одна душа на земле даже не подозревала, где его можно найти. Он словно растворился в огромном мире.

Первые недели газеты и разного рода журналисты – от ТВ до таблоидов строили самые нелепые догадки по поводу его исчезновения – от самоубийства до похищения, от потери голоса до загородной любовной авантюры. Но довольно скоро все постепенно умолкло, ушло в тень других сенсаций и Луку Ильича оставили в покое.

Через некоторое время он покинул Брайтон и, пересекши Поле-де-Кале, обосновался в маленьком рыбацком городке в Бретани.

Была уже поздняя осень, и в местной гостинице он оставался единственным туристом, а во всяком городке – этакой белой вороной, непонятным приезжим.

По вечерам он сидел одиноко за бутылкой местного крепкого вина и редко кто подсаживался к нему. Когда Лук чувствовал, что нагрузился уже достаточно, он с трудом поднимался на второй этаж в свой номер и валился прямо в одежде на постель.

Здесь, в Бретани, он впервые почувствовал, что ему не нужны люди. Вообще не нужны… Он не испытывал к ним никаких чувств – ни неприязни, ни любопытства, ни раздражения, ни интереса.

Одной, двух!.. Иногда трех больших бутылок вина было ему достаточно, чтобы уйти в свои мысли, в покой, отделиться от этого городка, местных жителей, вечернего гостиничного ресторанчика.

Ему казалось, что и он не нужен и не интересен никому. «Да, мсье», «Пожалуйста, мсье», «Будет сделано, мсье»…

В дни светлой, но поздней осени он бродил по бесконечному берегу, запахнувшись как молжно плотнее, чтобы сберечь горло. Он останавливался и подолгу смотрел на воду. Особенно нравилось ему, когда начинали подниматься серо-зеленые мутные пенистые волны. Что-то в душе просыпалось, какое-то волнение охватывало все его большое, еще сильное тело, и он вполголоса начинал напевать. А потом, забыв про осторожность, пел уже в полный голос, и ему в этот момент казалось, что голос его стал глубже, гибче, свободнее! Нарастал ветер, и его голос словно спорил со стихией, и неизвестно, кто иногда побеждал в этом споре.

Однажды, когда в такую минуту морского волнения он пел во всю свою мощь арию Радамеса из «Аиды», Лука почему-то оглянулся и увидел, что на почтительном расстоянии его слушают, молча и сосредоточенно, серьезные, удивленные, притихшие местные жители.

Он осекся, замолчал. Молчали, пораженные, и жители городка.

Лук не знал, что делать, и почему-то поклонился им. Они начали хлопать. Сначала осторожно, потом все сильнее, горячее… С пригорка сбежала молодая, просто одетая женщина и неожиданно расцеловала его.

– Я никогда такого не слышала. Это потрясающе. Вы певец? Да? Певец?

Его окружили и другие спустившиеся к берегу жители городка – рыбаки, шоферы.

Он плохо понимал их восторги на бретонском наречии и только кланялся и благодарил.

Вечером, в ресторанчике, собралось полгородка. Все молча сидели и смотрели на него, как на чудо.

Лука Ильич не знал, куда деваться от этих многочисленных глаз.

Он налил в стакан вина, но тут же отставил его, понимая, что ему все равно придется сегодня петь.

Неожиданно зазвучало старенькое пианино. Немолодая женщина с седыми букольками вдруг заиграла «Марсельезу». Нестройные голоса подхватили мелодию, и все невольно смотрели на Мордасова.

Он улыбался смущенно, потом вполголоса начал подпевать им. Но уже через минуту встал и запел во весь голос.

В мощи его звучания сразу же исчезли слабенькие, дребезжащие, неотесанные голоса бретонцев.

Лук вдруг почувствовал такое вдохновение, такое единение с этими чужими, странными для него людьми, что пел уже во всю мощь своих легких.

Но бретонцы не отставали от него. Возбужденные, с сияющими глазами, пританцовывая в такт мелодии, хлопая в ладоши, они пели вместе с ним.

Пели гимн Великой Франции.

Голос Луки Ильича покрывал весь хор, заполнял все здание гостиницы, вырывался на простор улицы, летел над океаном.

Никогда раньше Лук Мордэ не чувствовал, не знал, не догадывался, какой мощи, какой красоты, какой свободы голос был подарен ему Богом.

Он пел весь вечер, до поздней ночи… И не устал, не чувствовал предела своим возможностям.

Возможностям своего Голоса.

В тот поздний, осенний, бретонский вечер он был счастлив. Так же, как были счастливы все жители Па-ле-Труа, набившиеся в тот маленький ресторанный зальчик.

Ранним утром он уехал из Бретани. Покинул ее навсегда…