Текст книги "Белый, белый день..."

VII

– Как ты себя чувствуешь? – Корсаков наклонился над телефоном и мысленно представил себе жену, полулежащую на диване. Последнее время это была ее привычная поза.

– А что со мной делается… Лежу, тебя жду.

– Я задержусь, – коротко ответил Сергей Александрович, – ты спи, Оля… Не жди меня.

– Я уж лучше подожду, – улыбнулась в трубке Ольга Никандровна. – И так редко тебя вижу.

– Ты с Лерой не разговаривала? – после паузы спросил Корсаков.

– Несколько раз… А что?

– У нее все… по-прежнему? Нормально? – с трудом выговорил Корсаков.

– А что может случиться? – искренно удивилась Ольга Никандровна.

Положив трубку, Сергей Александрович несколько минут сидел молча, уставившись взглядом в одну точку.

В глубине души он был бы рад, очень рад, если бы его Ленка обрела новую жизнь. Нового любимого человека… Да еще такого парня, как Гена Саяпин! Он, Корсаков, наверно, почувствовал бы себя не то чтобы счастливым, но более уверенным в будущем. Да, да, уверенным, когда рядом не просто зам, чужой человек – пусть и талантливый, и вроде бы преданный… а родственник, зять, муж его дочери…

И как бы само собой решилась бы проблема наследства. Постепенной передачи власти… Всё внутри дома, не спеша, по-домашнему.

Корсаков встал из-за стола, прошелся по кабинету, остановился у окна. Москва с высоты четырнадцатого этажа была бесконечной, заваливающейся за горизонт, массой огней. От земли с ее непрерывной каруселью движущихся фар да тысяч освещенных окон. А выше к небу – подсветками красных сигнальных огней небоскребов, каких-то стадионов, шпилей…

Ему захотелось окунуться в это почти праздничное море людей, машин, реклам, афиш, – бесконечной многомиллионной круговерти.

Он налил себе немного виски, буквально на донышке, и жадно выпил. Ему показалось, будто жар окутал все его тело, он даже передернулся.

Быстро подошел к столу и, достав бумажник, начал что-то искать.

Потом нашел, быстро набрал номер.

– Кафе «Пока есть время», – раздался мягкий женский голос.

– Можно попросить к телефону Катю.

На том конце трубки возникло короткое молчание, а потом – вопрос:

– А кто ее спрашивает?

– Один не очень молодой человек… – улыбнулся Корсаков.

– А-а, это вы! Я вас сразу… по голосу узнала!

– Точно узнали? Именно меня?

– Таких, как вы, – ни с кем не спутаешь, – серьезно, без заигрывания проговорила Катя.

– Значит, вы будете рады меня видеть? – спросил Сергей Александрович.

– Приезжайте сразу… Мне всего час остался… Ну, решайтесь! Отважный немолодой человек! А?..

– Еду! – выдохнул Сергей Александрович.

Он не помнил, как накинул пальто, на ходу попрощался с секретаршей, опрометью бросился к лифту, выскочил на улицу, бросил шоферу:

– На Покровку!

– Зачастили вы что-то на Покровку! – послышался тягучий, вечно недовольный голос старого его шофера Василия Спиридоновича – единственное, на что он обратил внимание за всю эту поездку.

Его старый шофер говорил медленно, а ездил быстро, умело, агрессивно, и через двадцать минут его «Вольво» остановилась около скромного кафе, над окнами которого горела неоновая надпись: «Пока есть время!»

…Ночью, провожая его, Катя осторожно поцеловала Сергея Александровича и тихо сказала:

– Спасибо… Уж и не верила, что в моей жизни такой… такой человек появится… Иди, иди спокойно. Не казни себя.

Корсаков обнял ее и вдруг подумал, что именно здесь, в этой маленькой однокомнатной квартире, рядом с этой удивительной, скромной и все понимающей женщиной, его настоящее место.

Но она осторожно разомкнула его руки, улыбнувшись, поцеловала его еще раз на прощанье и закрыла дверь.

…Дома было тихо, пусто и как-то холодно. Сергей Александрович хотел заглянуть к жене, но дверь в ее спальню была закрыта на ключ. На столе лежал клочок бумаги.

Корсаков взял его и сквозь неверный утренний свет прочитал: «Кобелина старая…»

Он усмехнулся, смял бумагу и сунул ее в карман.

Спал Корсаков глубоким, как в омуте, беспокойным сном.

Когда в семь часов он, как всегда, проснулся, то почувствовал тяжесть во всем теле. Болело сердце – как-то непривычно остро, пульсируя. То отпустит, то снова сожмет до острой боли…

«Да… Не в твоем возрасте уже такие эскапады», – подумалось Сергею Александровичу, и он потянулся за лекарством. Выпил его и некоторое время сидел, прислушиваясь к себе.

Боль словно отдалилась, ушла в глубь загрудины.

Ему хотелось снова лечь и пролежать целый день. В голове шумело, болел затылок.

Он принял еще два лекарства. И снова сидел, ожидая…

Корсаков понимал, что он не может расклеиться, уступить этой боли, общей слабости…

У него бывали такие состояния, и только сопротивление, умение взять себя в руки всегда спасало его… Во всяком случае – так ему всегда казалось.

Он встал, его шатнуло, но он преодолел себя. Натянул халат и через две минуты уже стоял под душем. Он делал его все сильнее. Пустил контрастный – горячий, холодный, снова горячий, снова холодный…

Ему показалось, что его тело напряглось, расправились мышцы… Он тер и тер себя самыми жесткими мочалками.

Только где-то в груди – неравномерно, но отчетливо – вспыхивала острая боль.

Он запел под душем, все громче и громче «Марш энтузиастов». Сергей Александрович заметил, что уже почти кричит во всю глотку.

«Небось Ольга проснется от моего пения».

Но когда он вышел в гостиную, там никого не было. Он подошел к двери жены – она была все так же заперта на ключ.

– Оля! Оля, ты спишь?

Дверь тут же открылась, словно там ждали.

– Что тебе от меня надо? – почти крикнула в лицо ему жена.

– Ну, слава богу! – развел руками Корсаков. – А то я уже испугался.

– Ты? Ты испугался? Не смеши меня, – уже кричала Ольга Никандровна. – Да тебе все равно – сдохни я! Сдохни твои дети! Внуки! Тебе на всех наплевать! На все и на всех… Что ты стоишь? Оделся, так и поезжай на работу! Только там тебе хорошо! Там тебе все угождают, носятся с тобой… По ночам ты тоже на работе? Да? Ну, не отводи глаза! Где ты был до четырех утра?!

– Засиделись… – буркнул Сергей Александрович и, резко повернувшись, пошел к двери. – А ты пей бром! Бром пей…

– Я – бром! А ты – виски. Алкоголик несчастный! – не осталась в долгу жена.

– А-а! Очень хорошо напомнила. – Корсаков налил себе виски и поднял его – в честь Ольги Никандровны. – За твое здоровье!

И выпил… под гневно-растерянным взглядом жены. Она вдруг закрыла лицо руками и тихо заплакала, словно заскулила.

– Поберег бы себя, Сереженька! С утра-то пить!

Корсаков подошел к ней, осторожно обнял ее и, бормоча какие-то ласковые слова, вдруг почувствовал на своих глазах слезы.

– Ничего, мать! Все будет хорошо! Мы еще поживем! Мы с тобой…

И он поцеловал ее в мягкую, уже дряблую, щеку. Взял ее лицо обеими руками и заглянул ей в глаза.

Сквозь муть слез заспанные глаза смотрели на него таким ласковым, таким глубоким взглядом, что он невольно зажмурился и только крепко-крепко прижал к себе ее большое, мягкое тело.

Около четырех часов дня в кабинет Корсакова осторожно постучался Яков Николаевич Блажнин.

Еще на утренней планерке Сергей Александрович заметил некую растерянность во взгляде своего первого заместителя.

– Ну что ты там скребешься? Заходи, смелее…

Яков Николаевич положил перед ним две маловажные бумаги, требующие корсаковской подписи. Но, получив их подписанными, остался сидеть на стуле.

– Что там… у тебя еще? – тише переспросил Корсаков.

Блажнин сидел, сбычившись, не поднимая глаз.

– Говори… Прямо!

Блажнин еще раз вздохнул и наконец произнес:

– Плохи мои дела… Сергей Александрович. – И добавил, не дожидаясь вопроса Корсакова: – В больницу ложусь. Надолго…

Сергей Александрович встал, хотел было подойти к Блажнину, но так и остался стоять за большим письменным столом.

– Что? Совсем плохо?

– Да… Онкология.

– Но ты же в прошлом году лежал. И операция была. Обошлось же как-то.

Блажнин поднял на него светлые беззащитные глаза, хотел что-то сказать, но не смог…

– Ну, ну! Ты не раскисай раньше времени! Корсаков вышел из-за стола, подошел сзади к Якову Николаевичу и положил ему обе руки на плечи. Он почувствовал, как хрупки, старчески слабы стали плечи старого друга… вечного его зама… всегда подтянутого, энергичного, могущего работать по двадцать четыре часа в сутки.

– А это что такое? – спросил строго Корсаков, увидя на коленях Якова Николаевича еще одну бумажку.

– Заявление… О выходе на пенсию, – еле выговорил Блажнин.

– Какая пенсия! Что ты придумал! – загрохотал на весь кабинет Корсаков. – Полежишь неделю-другую и изволь снова к конвейеру. В свой кабинет! Кто у меня работать-то будет?! Я не могу так бросаться кадрами!

– Мне семьдесят два года, – тихо произнес Яков Николаевич. – Укатали Сивку крутые горки… – Он вздохнул и выпрямился. – Не доживу я уж, Сергей Александрович… до лучших времен! Знали бы вы, сколько сил, сколько хитрости стоит мне каждое утро составлять для вас общий отчет концерна. Чтобы все выглядело более-менее прилично… а ведь на самом деле…

– Я знаю, что на самом деле! – недобро повысил голос Корсаков.

Блажнин коротко и чуть испуганно глянул на начальника и с некоторым облегчением тихо произнес:

– Это хорошо… хорошо, что знаете!

Корсаков прошелся по кабинету и еле слышно, почти про себя произнес:

– Терпение! Терпение. Гений – это терпение!

– Я знаю… – закивал Блажнин. – Но ведь порой кажется, что еще месяц-другой и мы… Концерн просто лопнет. Обанкротится! Разбегутся все наши заводы… Закроются КБ, институты… Нам просто уже нечем платить зарплату!

Корсаков резко повернулся к нему и почти выкрикнул:

– Ты вот давай лечись! Три недели тебе даю! А вернешься… Поговорим.

Корсаков прошел к бару, налил себе и Блажнину виски… Молча чокнулись, выпили.

– Умирать ты у меня в кабинете будешь! А не на больничной койке. Понял?! – Корсаков грозно посмотрел на Якова Николаевича. – Даешь слово?

– Даю, – тихо ответил Блажнин.

Корсаков решительно взял его заявление об отставке и показательно, эффектно разорвал на мелкие клочки.

– А насчет зарплаты… – как бы про себя проговорил Корсаков, – это, конечно, серьезно… – Он задумался стоя… Возвышаясь над Блажниным. – Придется снова выкручиваться… На коленях перед кое-кем ползать. В долговую яму с кредитами банковскими лезть!

– Но у нас и так долг под три миллиарда долларов. Нам уже никто не даст… Под наши гарантии, – осторожно тихо, но настойчиво почти шептал Яков Николаевич.

– Под наши гарантии, может, и не дадут. А под НИОКР-21 дадут. А под государственные интересы еще как дадут… Сами принесут!

Корсаков аж покраснел от внутреннего напряжения.

Он вдруг повернулся всем телом к Блажнину и тоном, не терпящим возражения, почти выкрикнул:

– Завтра же вылетай в Швейцарию. В клинику «ОМОНИ». Они там быстро все делают. На восьмой день под задницу из клиники выпишут! Здоровеньким! Хотя бы на год-другой… А в нашем возрасте и неделя – год! Подключи Степуна… Ну, в общем, сам знаешь. И бумаги мне на подпись… О командировке в Швейцарию! С женой… конечно…

Блажнин встал, его как будто качнуло… Но он тут же взял себя в руки.

– Через полчаса все будет сделано.

– Ну, так иди, болезный!

Блажнин бросился к двери, и, уже открывая ее, повернулся и тихо спросил Корсакова с надеждой и верой в чудо:

– Сергей Александрович, вы на президента надеетесь?!

В глазах Корсакова мелькнуло некое шальное безумие.

– Это он… на меня надеется! А я знаю, где в России деньги лежат! И немалые – к тому же! – И, расхохотавшись, почти крикнул на своего зама: – Ну! Одна нога здесь…

VIII

Оставшись один, Корсаков некоторое время сидел за письменным столом словно в оцепенении.

Перед его глазами по-прежнему стояло лицо умирающего Блажнина… Дело было не в том, что Якова Николаевича некем заменить… А в том, что он был единственным, кто знал весь концерн как свои пять пальцев. Он пользовался негласным, необсуждаемым авторитетом среди директоров заводов, начальников КБ, руководителей институтов… Да что говорить о больших людях, он знал и умел вести дела с тысячами мастеров, директорами автобаз, руководителями отделов, бухгалтерами, просто рабочими или снабженцами! Он мог своим словом – даже без приказа Корсакова – перебрасывать из одного места России в другое необходимую технику, средства, кадры. Он умел латать этот «тришкин кафтан» и делал это ежедневно, ежечасно, каждую минуту прислушиваясь ко всему огромному организму отрасли.

Блажнин, кроме крайних случаев, никогда не докладывал начальству о тех или иных сбоях, тех или иных нарушениях.

В его ежеутренних сводках все – во вверенном ему королевстве – было «о'кей».

И вот… наконец главные, самые страшные слова были сказаны.

«Осталось два-три месяца».

Как ни боролся Яков Николаевич, обстоятельства в концерне оказались сильнее его!

Это и сбило его с ног… На больничную койку. На шаг от смерти…

Корсаков передернул плечами – ему показалось, что порыв холодного ветра ударил ему в спину.

Надо что-то делать. Во-первых, приказ о врио первого зама… возложить эти обязанности на первого зама Блажнина, его правую руку, молодого Глинского Виктора Аркадьевича.

Во-вторых, надо «набросить на Москву сеть»… Так любил всегда в трудную минуту говорить Сергей Александрович.

«Где-нибудь, да заискрит!»

Он часа два висел на телефоне. До вечера ему нужно было побывать в Минобороне, в Минфине, в Администрации президента.

В каждом разговоре он настаивал, что ему нужна встреча именно сегодня. Во что бы то ни стало, но сегодня…

В четыре часа он вызвал машину и, внимательно отобрав документы и сложив их в портфель, оделся и уже двинулся было к двери, как заметил небольшую иконку в углу стола.

Корсаков несколько мгновений смотрел на нее, потом закрыл глаза и что-то пробормотал про себя, похожее на молитву.

И широко перекрестился.

К самому концу дня Сергей Александрович наконец попал к Элле Александровне Резник-Мартовой. Первый замминистра финансов Элла Александровна («Людоедка» – как естественно звали ее все вокруг) была фигурой легендарной. Казалось, она родилась в Минфине и прошла все ступени от курьера до второго человека в министерстве.

Крашенные басмой, еще густые волосы, тяжелое лицо, элегантные очки и неуловимая, умная улыбка, изредка мелькающая на холеном, умном лице… Они с Корсаковым знали друг друга лет тридцать, если не больше. И уважали друг друга… Любили подтрунить… Иногда – не часто, но говорили друг с другом долго и откровенно… Для Корсакова Резник-Мартова была одним из немногих очень близких людей.

– Что смотришь на меня так сочувственно? – Элла сняла очки и отодвинула принесенные Корсаковым бумаги. – Что, сдала сильно?

– Есть немного, – неожиданно согласился Корсаков.

– О, господи! Когда я научу тебя говорить женщинам комплименты! – вздохнула Резник-Мартова. – Ничего. Сейчас с тобой закончу… и поеду в бассейн. Да, два раза в день бассейн – до работы и после работы! Иначе не засну! Ты-то как спишь?

– Под дозой! – усмехнулся Сергей Александрович.

– Намек поняла. – Элла Александровна встала, подошла к небольшому шкафчику на ножке. – Иди, пересядь сюда! Официальная часть у нас, кажется, закончена…

Она достала чуть начатую бутылку армянского коньяка, рюмки, нарезанный лимон.

– Садись! Садись… – указала она на второе кресло около шкафа-бара.

Сергей Александрович опустился в очень глубокое и мягкое, какое-то восточное кресло.

– Разливай! Ты же мужчина…

Корсаков с трудом приподнялся с низкого кресла и разлил коньяк.

– За тебя… – Элла Александровна внимательно, без улыбки, посмотрела в глаза Сергею Александровичу. – Дай тебе Бог!

И выпила залпом рюмку.

– Как ты сказала? Официальная часть нашей беседы закончена. А что будет в неофициальной? – спросил Корсаков и налил по второй. Взял свою рюмку в руки и прямо посмотрел Элле в лицо.

Элла Александровна откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

– Не торопи меня…

– Не буду!

Корсаков подался вперед.

– В конце концов, ты должен понять, что я не могу… просто не могу тебе помочь! Володя меня убьет за миллиардный кредит!

«Володя» – это был министр, сорокалетний, интеллигентный, милый господин из президентской команды.

– А ты не говори ему! – Корсаков, как ребенок, шутовски всплеснул руками. – Ты же ему не все докладываешь?

– Конечно – не все, – поморщилась Элла Александровна. – Но ведь донесут! Сумма-то – немаленькая.

– И ты тоже – не маленькая! – широко улыбнулся Сергей Александрович. – Мне ли не знать, что ты делала со всеми его предшественниками!

– Перестань! Не вспоминай… – огрызнулась она. И налила сама себе коньяка. – Будем!

– За тебя, Эллочка! Ты же всегда найдешь выход…

– Всегда – да не всегда, – задумчиво проговорила Элла. – Какой же ты дурак! – в сердцах сказала она и выпила коньяк. Поморщилась и закрыла глаза. – Что тебе надо?! Сидишь на этом огромном сундуке, как Змей-Горыныч… Продал бы половину! Вот и деньги были бы… А ты все с этим НИОКРом-21 носишься. – Она махнула рукой и отвернулась. – Жить-то тебе сколько осталось? Ну пять, ну десять лет… Даже если я дам тебе этот кредит, на сколько его тебе хватит? На полтора-два года?! Не больше!

– Ты сначала дай! – полуугрожающе, полумоляще проговорил почти по складам Корсаков.

– Думаешь, политика изменится? Снова начнем вооружаться? – с вызовом бросила ему Резник-Мартова. – Не дождешься при этом президенте. Все так и будет. Шаг вперед – два шага назад.

– Что будет через два года… мы еще посмотрим! – с вызовом, почти выкрикнул Корсаков. – У меня за два года на шестьдесят процентов новые будут технологии – они и выведут на первое место. Попробуй их не финансировать!

– Да кому нужны твои новые технологии? Кому? Ему?

Повысившая было голос Элла Александровна вдруг затихла и невольно оглянулась через плечо. Не слышит ли кто ее?

Потом она опустила голову и, вздохнув, сказала тихо:

– Сереженька… милый мой! Ты как ребенок! Ей богу. Ты что не видишь, что вокруг творится?

Она подняла на него глаза, полные слез.

– Ты о себе подумай! Ведь пристрелят тебя в конце концов. Или разорят в пух и прах со всеми твоими новыми технологиями! Неужели ты не понимаешь, что ты как кость в горле со своим концерном! Вооружение – это большая политика! Это и Запад! И внутри страны… Похоронить нашу оборонку – ой, какая масса желающих! А ты – старик уже! Пойми, что наше с тобой время прошло. Мы с тобой, как динозавры в другой эпохе! Думаешь, я про себя так же не думаю? Я тоже такая… Вот крашусь… В бассейн бегаю… На приемах танцую… Глазки делаю… А я уже старая баба… Из меня уже песок сыпется.

– Золотой! Золотой песок сыпется, – рассмеялся Сергей Александрович.

– Может быть, и золотой… – серьезно проговорила Элла Александровна. – Но государственный… золотой песок.

– Ну вот и отсыпь мне его… На миллиардик! – раскинул руки Сергей Александрович.

– Вот тебе! – энергично сложив из толстых пальцев фигу, показала Резник-Мартова. – Я на этом золоте государства всей задницей сижу! И никому рубля, доллара, евро… Никто у меня – помимо бюджетной строки – ничего не увидит!

Она сидела растрепанная, раскрасневшаяся… с перекошенным от возбуждения лицом. И все тыкала рукой в лицо Корсакова.

– И мне плевать, что я когда-то любила тебя. И что спала с тобой! И что до сих пор тебя, кобеля, по ночам помню… Не получишь ты у меня – ничего!

– Да я же… Ну чего ты сердишься? – растерянно забормотал Корсаков. – Ну прости… Прости меня.

– Бог простит! – Элла налила и быстро выпила еще одну рюмку коньяка.

– Но я же не финансирования прошу, – нахмурился Корсаков. – а взаймы. Кредит! Государственного обеспечения на кредит…

– Иди ищи в другом месте, – широко махнула рукой Резник-Мартова. – В банки… К Чубайсу! А еще лучше – за границу… В Штаты! В Германию… – Она вдруг засмеялась зло и обидно. – Там тебе дадут! Много… Много больше дадут! Иди, продавай акции нашей оборонки!

И как старая бандерша, хитро подмигнув ему кровавым глазом, закончила:

– И себе отхватишь миллионов сто! На старость ли, на детей да внуков! Да на новых любовниц! Ведь все кобелируешь? А? Сережка, признайся!

– Ну как же без этого. – Корсаков встал, развел руками, давая понять, что разговор окончен.

Элла Александровна отвернулась, достала пудреницу, расческу и начала приводить себя в порядок.

Она молчала и словно не замечала Корсакова.

Сергей Александрович по-прежнему стоял около нее, понимая, что она еще не все сказала.

– Дай мне три дня… Я поговорю с Володей. Ну с министром. Попытаюсь его убедить. Ох, сложноватый мальчик!

Она вздохнула и мельком взглянула на Корсакова.

– Сядь! Слушай…

Корсаков снова опустился в кресло.

– Ты можешь попасть к самому? У тебя есть ходы?

Сергей Александрович задумчиво покачал головой:

– Вообще-то можно попробовать…

– Ну, вот и пробуй! – резко ответила Резник-Мартова. – Пробуй! Да так, чтобы наверняка! Если он не захочет тебя видеть, не старайся – все равно не примет. Значит, есть у него что-то против тебя. А он мужик капризный. И о-очень осторожный!

Она поднялась из кресла, одернула юбку и словно издалека посмотрела на Корсакова.

– А ты… еще ничего! – усмехнулась она.

– Ты – тоже! – согласился Сергей Александрович и поцеловал ей руку.

А она осторожно дотронулась губами до его лба. Он пошел к выходу.

– Держись! Держись, Сереженька… – услышал он вслед негромкий, чуть задохнувшийся ее голос.

Когда он обернулся, ему показалось, что ее темные, глубокие, блестящие глаза были полны слез.

– Ты – тоже! – кивнул Корсаков и быстро вышел из кабинета, тихо и осторожно закрыв дверь.

Чтобы не спугнуть чего-то важного и не передаваемого в словах, что возникло за этот час в кабинете первого замминистра финансов, Эллы Александровны Резник-Мартовой, он пошел по широкому коридору на цыпочках.

Корсаков попросил остановить машину в центре около Пушкинской площади.

Попрощался с Василием Спиридоновичем.

– Я пройдусь немного…

– Может, мне вас подождать?

– Не надо… Завтра к восьми.

Сергей Александрович посмотрел вслед отъезжавшей «вольво». Минута – и она скрылась в вечернем потоке машин.

Он стоял около парапета, и на душе у него была только пустота. Как будто не было ни большого рабочего дня, ни тяжести от нелегких разговоров… Ни простой усталости.

Он был как инородное тело в этой вечерней толпе – без желаний, мыслей, без перспектив.

Машинально он двинулся вверх по Тверской – где-то здесь в переулках жила его дочь. Мелькнула мысль – может, зайти к ней?

Но он тут же забыл об этом.

На углу, глядя на улицу большими, низкими окнами, стояло уютное, небольшое, чистенькое и явно не дешевое кафе.

«Моn Саfé» – прочитал он название.

Корсаков вошел в него и сел за легкий, стеклянный с металлом столик.

Тут же появился очень аккуратный официант с блокнотиком и карандашиком наперевес.

– Кофе… По-американски. И сто пятьдесят коньяка, – заказал Сергей Александрович.

В кафе было сравнительно мало народа, но по каким-то еле заметным признакам, было понятно, что большинство – завсегдатаи этого заведения.

В основном это были хорошо одетые, уверенные в себе люди, от тридцати до сорока лет. Не было видно ни выпивших, ни обычной ресторанной расхристанности, ни громких голосов.

Официанты двигались бесшумно, но стремительно, бросая улыбки направо и налево.

Корсаков открыл меню и понял, что это очень дорогое кафе.

Перед ним поставили коньяк и кофе. Открыли маленькую бутылочку минеральной воды и тонко нарезанный лимон.

– Я же этого не заказывал.

– У нас это подается вместе, – со спокойной улыбкой, тихо произнес официант.

Корсаков покачал головой, усмехнулся чему-то и пожал плечами.

Ему было хорошо здесь. Но в то же время он чувствовал себя чужим в этой атмосфере покоя, комфорта и непривычного для него сообщества молодых, но уже уверенных в себе, спокойных и явно очень не бедных людей.

Он выпил рюмку, попробовал кофе – оно оказалось отличнейшим. И вдруг почувствовал себя как в теплой ванне… Все его тело расслабилось, ему захотелось улыбаться, любить всех… И забыть о своих сложностях, которые еще полчаса назад терзали его.

Корсаков оглянулся и невольно – почти сразу же – заметил молодую пару, сидевшую чуть впереди и слева.

Первое, что бросалось в глаза, – это как хорошо, как ладно и красиво они были одеты.

Да такие наряды и в лучших бутиках Парижа или Бостона не просто найти.

Мало того что их костюмы стоили целое богатство, они были одновременно очень скромны и очень элегантны.

Да и сами молодые люди были хороши собой… Прекрасно причесаны, стрижены. В отличной физической форме – без накачанных мышц или немыслимой худобы топ-моделей.

У них были свежие, здоровые, молодые, но уже взрослые русские лица, которые ни с какими иными не спутаешь. И то особое, но одновременно приглушенное сияние счастья при взгляде друг на друга, от которого никто не мог бы оторвать глаз.

Корсаков невольно зажмурился, а когда открыл глаза, увидел слезинку на ее ресницах.

О чем она могла плакать? В зените счастья? Счастья возраста, красоты, любви?..

Корсаков отвернулся, чтобы не смотреть больше на них, и ему стало жалко себя… Какая-то почти детская обида на то, что он фактически уже прожил свою жизнь… Что он стар, нездоров… Обидно стало за свой мятый, не очень новый костюм… За то, что давно не стрижен… Что за день он уже столько выпил, что лицо его побагровело… За то, что тупая боль в затылке не отпустит его до самого сна…

Обидно было и за то, что он – Сергей Александрович Корсаков – никогда в жизни не помнит себя таким молодо-неотразимым. Что его никогда так не любили. И самое главное: что – он сам! – никогда так не любил! Так свободно, упоенно… Так радостно и всепоглощающе…

Всегда впереди была работа, план, задачи, штурмовщина… Все – к сроку! Все на алтарь страны, завода, министерства… Теперь – концерна.

Все на алтарь… Отечества!

Он никогда не любил жену… Не было подлинной любви и в бесконечных его романах. Все было как бы между делом. Да, Делом! И оно – это Дело – словно съело, сжевало всю его жизнь! Даже детей своих он проморгал.

И вот в конце жизни он сидит одинокий в этом роскошном, но случайном для него кафе… И любуется на чужое счастье. На чужую счастливую молодость… На этих молодых, здоровых, счастливых влюбленных…

Счастливых, счастливых, счастливых!!! Так и вертится на языке это слово!

А был ли он когда-нибудь счастлив? Наверно, был… Но по-другому…

Только Дело приносило счастье Сергею Александровичу. Всю жизнь он был рабом Дела! И вот теперь и оно уходит от него. Утекает, как сквозь пальцы… И ему, кажется, уже не удержать его!

Он налил себе еще коньяка и задержал рюмку в руке.

– Но это мы… еще посмотрим! – глухо, но внятно, с угрозой кому-то произнес Корсаков. – Богу – Богово! А Кесарю – Кесарево!

И выпил залпом. Некоторое время сидел с закрытыми глазами, и ему было хорошо, тепло, почти радостно. Снова какая-то привычная дерзость к жизни… Какие-то победные трубы зазвучали в его груди.

Он снова почувствовал себя сильным, молодым и смелым.

Ничего не было жалко! Ничто не смущало его! Все ещё было возможно!

Все…

Корсаков встал, подошел к столику молодых и, кивком извинившись перед мужчиной, наклонился к удивленно поднявшей на него глаза плачущей женщине.

– Дорогая моя! – тихо, но внятно проговорил Сергей Александрович. – Разрешите поцеловать вам руку! Вы оба прекрасны… – Он улыбнулся молодому человеку. – И ничто в жизни… абсолютно ничто не заслуживает ваших слез!

Женщина с растерянно-улыбающимся лицом протянула ему руку, и Корсаков галантно, осторожно – в поклоне – поцеловал ее.

– Спасибо вам, – тихо произнесла она. Хотела еще что-то сказать, пригласить его за их столик, но Сергей Александрович, понимающе и благодарно улыбнувшись, жестом остановил ее.

– Счастья! Фортуны!.. Вам желаю… И, кивнув, пошел к двери из кафе. Почему-то счастливый!