Текст книги "Белый, белый день..."

VIII

«Павел Павлович Кавголов». – Он написал свою фамилию, имя и отчество на новом, еще не тронутом листе бумаги, прочитал раз, другой… Словно всматривался в эти три слова, как в какую-нибудь древнюю криптограмму.

«Почему именно такая фамилия? Такое имя… и отчество? Что они должны были значить? И значат ли вообще что-нибудь, кроме случайного сочетания трех слов?»

Он принял их в детстве и никогда о них не задумывался… Имя как имя! Фамилия как фамилия!

«Кому какая фамилия на роду написана? Что называется – досталась от предков».

П.П. подошел к окну, потом снова сел в кресло. Закрыл глаза… Но сон не шел. Так же, как не проходила какая-то душевная дрожь. Почти озноб.

«Я знаю свой род, – думал П.П., – с прапрапрадеда-золотоискателя из Киренска. Это почти рядом с Ледовитым океаном. Его так и звали – „киренский волк“. Он выслеживал матерых, удачливых золотоискателей. Убивал их, а золото брал себе. Разбогател он за какие-нибудь два года, в буквальном и переносном смысле – страшно! Купил дома в Иркутске, Троицкосавске и Кяхте. Держал подвозы по Лене и Енисею.

Могуч был – четверку лошадей мог остановить за заднюю спицу… Но когда настигли его дети убитых им золотоискателей и предъявили свидетельства его злодейства – он не стал сопротивляться. Опустил руки. Дал им забить себя камнями, нагайками и слегами…

Но богатство-то осталось! Все – невестке Вере Афанасьевне. Ибо сын его был слаб и рано умер, оставив четырех пацанят, среди которых был и мой дед – Георгий Федорович. Он был поскребыш – самый последний. Всё досталось ему, так как родился он уже после смерти деда и лицом не походил на него. Вот Вера Афанасьевна и решила, что обойдут его, еще младенца, всеобщие проклятья.

В четырнадцать лет дед стал сиротой. И серьезным миллионером. Статный, светло-русый и очень доверчивый. Настолько, что вся большая и алчная родня постепенно разоряла богатенького наследника…

В шестнадцать дед должен был жениться на четырнадцатилетней девочке. Их отцы – сын „киренского волка“ и старый монгольский князь, прямой потомок Чингисхана Андрей Гучитский, – повенчали детей еще в раннем детстве.

За девочкой давали столь огромное приданое, что даже воровство опекунов Георгия Федоровича оказывалось лишь „тщетными усилиями“.

Женившись, дед через три-четыре месяца сумел прогнать всех своих родственников-опекунов и стал жить собственным домом…

Первой родилась Мария, иначе ее и не могли назвать! Потом Анна. Наконец – мальчик… Только его успели окрестить Павлом, как через полтора месяца он умер.

Была еще попытка. Родилась прелестная, как китаянка со старинной вазы, миниатюрная Клавдия. На этом Георгий Федорович поставил точку.

После 1905 года, словно предчувствуя что-то ужасное, дед начал жить какой-то странной, непонятной жизнью. Месяцами он кочевал по различным странам… Уезжал на месяцы в горную часть Гоби к бурятам. Посетил Индию, Японию, долго жил в Германии… Не пропустил открытия ни одной из знаменитых Нижегородских ярмарок. Был даже представлен Государю Императору! (Впрочем, так же как в Японии – микадо, а в Германии – кайзеру.)

Отовсюду присылал домой подарки – целые сундуки, кофры, огромные посылки то с драгоценным японским фарфором, то с индийскими шелками, то с различными механическими изобретениями, которые довольно быстро оказывались в сарае, забытые и постепенно ржавевшие.

Но главное – Георгий Федорович играл. Играл бешено! В казино, в нарды, на собачьих бегах, на бильярде… просто на пари! Но особенно – на скачках! Держал полдюжины конюшен – от Лондона и Дюссельдорфа до Владивостока и Шанхая.

Проигрывал, выигрывал… Пил! Но расстроить, подорвать свое состояние, пустить его по ветру – был все-таки не в силах.

Когда-то тихая, маленькая его жена, а теперь взрослая женщина с тремя дочерьми, с огромным хозяйством, окруженная грубыми, безмерно жадными – но по-своему талантливыми! – приказчиками, директорами, управляющими, казалось, играючи вела их многомиллионное дело. Никто не мог справиться с ее железной логикой простых цифр. С ее собственной, понятной только ей, бухгалтерией. А главное, с удивительной открытостью и готовностью как к смертельному удару, так и к самому решительному, безоглядному риску.

Казалось – она могла все!

Недаром граф С. Ю. Витте, посетив Иркутск проездом, случайно (но неожиданно надолго!) разговорился с Марией Андреевной на небольшом приеме в доме тамошнего генерал-губернатора Василия Ивановича Селиванова.

В конце разговора он полушутя спросил эту тихую, чуть раскосую молодую женщину в платье от лондонских портних, с уникальными алмазами на шее, в ушах и на тоненьких, еще почти девичьих пальчиках:

– А ведь если бы понадобилось, вы, дражайшая, могли бы и меня заменить? А? На моем посту?

И она ответила, нимало не смутившись, а вполне всерьез:

– А что, Сергей Юрьевич, я могу!

Граф Витте не усмехнулся, а только еще внимательнее посмотрел на нее.

Их разговор поплыл по другому руслу – она представила премьер-министру трех своих дочерей. Они были еще столь юны, что немолодой граф мог поцеловать их только в детские лбы. И лишь тогда он понял, оглянувшись на сияющее материнское лицо своей собеседницы, что ей самой-то еще не было и тридцати лет!..

Мария Андреевна скончалась в 1931 году. Ее сняли с поезда, идущего из Кисловодска, где она пыталась хоть немного поправить свое здоровье. Из всего богатства у нее был небольшой бархатный мешочек с хорошими драгоценностями. Естественно, он пропал к тому времени, когда ее нашла Анна Георгиевна, не получившая от матери ни телеграммы, ни письма.

А я родился только в тридцать девятом, поэтому не знал ни бабушек, ни дедушек…»

Ночь шла уже к третьему часу – стало тихо на пустынном проспекте. Какой-то особый, сумеречный, то ли от редких фонарей, то ли лунный, свет витал в слоистом, непокойном ночном тумане.

П.П. машинально налил в стакан немного коньяка и тут же выпил.

– Ну что ты озираешься? – крикнул самому себе. – Никого нет! И уже не будет!..

П.П. не знал, не отдавал себе отчета – спал он или бодрствовал? Вновь налитый коньяк так и остался нетронутым. Странное возбуждение, мешающиеся мысли – все говорило о том, что ему нехорошо.

П.П. казалось, что в эту ночь с ним что-то произошло. Он был не в силах контролировать себя, свои мысли. Они были как самостоятельные видения. П.П. что-то бормотал, плыли какие-то галлюцинации. Очень конкретные, из самого-самого душевного тайника, о котором он даже не подозревал…

Кавголов вспомнил слова деда Георгия Федоровича: «Вы живите, как хотите! Вы взрослые. А я на жизнь иначе смотрю!»

Так и остался дед один, в Биарице… Фактически нищий, одинокий, больной.

П.П. хотел добавить – старый. Но вспомнил, что дед умер пятидесяти шести лет от роду, а он, его внук, уже на десять лет старше.

«Иначе смотрю!»

Такими словами не бросаются, когда отказываются от последней помощи детей. Почему Георгий Федорович, глава большой семьи, владелец огромного хозяйства: домов, другого имущества, счетов во многих европейских банках, – умер один, практически клошаром? Нищим в буквальном смысле этого слова!

Да, он многое прокутил, проиграл, раздарил. Его обворовывали на каждом шагу, но он не был дауном! Он сам бросал эти деньги, драгоценности… Целое состояние!

Да, революция отобрала у него почти все, что оставалось в России. Но ведь в Европу он уехал далеко не нищим!

Может быть, он повторял пример своего деда – «киренского волка»? Эти деньги, эти ценности – все были «на крови»? На грехе?.. Но какие состояния создаются иначе?..

Почему он практически лишил своих дочерей наследства? Каждая из них начинала с пишбарышни, белошвейки, канцелярской работницы…

И словно сама судьба подыграла ему. Драгоценностей из маленького ридикюльчика Марии Андреевны всем трем сестрам хватило бы на всю жизнь! Недаром она везла их дочерям в Москву. Но везла через Кисловодск…

Мария Андреевна, располневшая, отекшая от тяжелого мерикардита, в Кисловодск заехала подлечиться и звала туда мужа. Когда-то в молодости они были там вместе две недели. И им было хорошо… Две недели – за всю жизнь!

Но Георгий Федорович уже не мог вернуться в Россию.

«Целую тебя, Маша. Навсегда!» – прислал он телеграмму в Кисловодск.

Ждать было больше нечего, Марии Андреевне стало резко хуже. Она отправилась в Москву. И почти доехала… Ее сняли без сознания буквально на вокзале. Очевидно, это был инсульт.

Среди немногих вещей, которые передали дочери Анне, кроме одежды, была только простенькая, наивная чашка с видом на Замок коварства и любви в Кисловодске, на которой когда-то серебряными буквами было выгравировано: «На память старушке Марье от старика Г.Ф. Кавголова о совместной поездке на Кавказ. 18.VII.1908 год».

Замок коварства и любви. Только здесь мелькает это слово – «любовь». А так: «старик», «старушка», «память»… Любовь – это удел Марии Андреевны.

Но и коварство никак не относилось к умному, подчас грозному деду. Каким угодно он мог быть, но не коварным.

Просто слова «любовь» не было в их раннем-раннем венчании. И во всей в общем-то долгой, пусть и безалаберной жизни…

П.П. повертел в руках старую чашку и вдруг увидел у самой ручки прелестный букет. Нелепый, прекрасно сохранившийся, бордово-голубой – в окоеме зелени. Может быть, этот букет и был заменой слова «любовь» в устах, мыслях тогда еще тридцатилетнего деда?

П.П. осторожно поставил чашку в глубину горки для хрусталя.

Неожиданно его словно кто-то позвал. Он оглянулся. Мать сидела за столом и слабым жестом приглашала его подойти поближе.

– Ну… как ты? – словно выдохнула она.

Он опустился на стул, почти впритык к ней, чтобы рассмотреть ее получше. А может, и удержать, если она попытается исчезнуть… И еще для того, чтобы услышать тонкий, пусть сладковатый материнский запах. Запах то ли от ее самой, то ли всех-всех духов, которыми она довольно редко душилась.

– Как ты? – переспросила мама.

– Не знаю, – совершенно открыто, как в детстве, ответил П.П.

– Ну… вроде бы и не изменился. – И тут же поправила себя: – Нет, конечно, постарел. Но не так, как Ростик.

– Зачем ты… – он хотел спросить: «вернулась», но задал другой вопрос: – Тебе сейчас было бы… девяносто восемь?..

– Много, – то ли согласилась, то ли спросила мать.

– Живут и дольше. – П.П. посмотрел на ее сравнительно молодое, лет на шестьдесят, лицо и подумал: «Неужели еще что-то можно вернуть?»

– Нет! – поняла его мысли Анна Георгиевна. – Это и так счастье, что Всевышний дал возможность еще раз… в последний, повидаться… Увидеть своего… мальчика! Одного за всю жизнь выродила. И вот не выдержала, покинула.

– Это я виноват, – поник П.П., вспомнив последние годы их жизни с матерью.

– Нет. Ты взрослел! А я и так уже начинала тебя сковывать! Даже мешать. Это всё естественно… Жизнь!

Она провела своей маленькой, чуть шершавой, такой родной рукой по его лицу. Он только замотал головой.

– Нет! Нет! Конечно, все естественно… Расти, к чему-то стремиться, рожать детей, создавать семью, терять родителей. А для чего?! Только для того, чтобы напоследок остаться одному-одинешеньку?

– У тебя же есть сын! Жена, внучки…

Она говорила это так, что он мог не отвечать. Она все понимала.

– Недавно Антон в сердцах спросил меня: «Сколько же ты, отец, собираешься жить?» Я ему уже мешаю. Он думает, что какое-то жалкое наследство поправит его дела…

– А ты ведь на десять лет моложе меня. Ну когда я… ушла! – Анна Георгиевна достала из сумки платочек, вытерла глаза и неожиданно почти легкомысленно сказала: – Знаешь что, Пашенька? Только пойми меня правильно. Мы все – с Клашей и Марией – тоже как-то не очень заметили смерти своих родителей! – Увидев недоуменный взгляд сына, она только виновато закивала головой. – У каждой из нас была тогда своя жизнь. Я влюбилась в Пашу Кулева, и мне казалось, что если мы будем вместе – большего счастья и представить невозможно. А через три года, когда он разбился на собственном самолете… Он работал у Туполева, и это был его первый самостоятельный самолет… Они его уже сдали Госкомиссии и вшестером решили полетать. Паша, начальник цеха, другие ребята из его команды. Они летели так низко над аэродромом, что даже не могли выброситься с парашютами…

– Это в честь его ты назвала меня Пашей? Мать чуть отвернулась и молча кивнула.

– А как же отец? Павел Илларионович? Мама вдруг всхлипнула – коротко и тихо.

– Он… он все понимал!

П.П. поймал себя на том, что ему трудно говорить.

– Я… я… наверно, так бы не смог!

– Ты другой человек! Ты суше, организованнее… Недаром ты так многого смог добиться.

– Чего?! Чего я добился?! – почти выкрикнул Кавголов.

– Это тебе так кажется, – спокойно, что-то чертя ногтем на скатерти, сказала она. – Ростик мне говорил, что ты всю семью… И его, бедолагу, тащишь! А это уже немало. Это мужской характер. Строгий.

– А как же отец? – снова неожиданно и тихо спросил П.П.

Мать помолчала. Потом ответила, как бы борясь с собой:

– Тогда были другие годы. Он подвергался большой опасности. И он понимал это… – Она вдруг тихо заплакала. – До смерти Сталина… даже до падения Берии… мы с ним были уверены, что его расстреляют. Не посадят, а именно расстреляют!

– Но почему? Почему?!

– Не кричи, – поморщилась Анна Георгиевна.

– Извини. Но в квартире никого нет… Извини, извини, мамочка. – П.П. начал обнимать ее за плечи, целовать глаза, щеки. – Родная! Мамочка! – Словно что-то прорвалось в его душе. – Как ты там? Я не знаю, что можно тебе говорить, что нельзя…

Анна Георгиевна подняла на него счастливые, заплаканные, благодарные глаза.

– Я… я, наверно… еще в чистилище. Это может длиться бесконечно долго.

– В чистилище? Не понимаю!

Анна Георгиевна рассмеялась молодым смехом.

– И я тоже не понимаю! И не хочу понимать. Мне, по-своему, хорошо там! И за это я уже благодарна Богу. – Она замолчала, посерьезнела. Постарела. – А мне ведь пора возвращаться…

Анна Георгиевна как-то ослабела. Стала словно меньше плотью. Плечи ее поникли, и только пальцы еще крепче вцепились в руки сына.

– Ну скажи… скажи мне, сыночка, ты хотя бы счастлив? Ты, сам перед собой… честен? Тебя любят? Да? Сын, внучки? Ну жена конечно…

– Да, да… – поспешно бормотал Кавголов. Он и не пытался вытирать катящиеся по лицу крупные слезы. – Ты… ты любила меня! – вдруг преодолев тяжелый комок в горле, выкрикнул он. – Да отец еще…

– Мы конечно… Мы обязаны были! – Он чувствовал, что мать счастлива от его слов. – Но я и Ростика также любила!.. А вот Павел Илларионович… для него действительно вся жизнь была – только ты! Но он был старый. У него не было накала для такой любви, которая нужна сыну.

– Он не был старый! – закричал Павел Павлович. – Для меня он не был старый! Он ушел из жизни, когда мне было почти тридцать лет! Он всё выстоял! Всё! И я знаю – только ради меня!

– И ради меня тоже… – почти извиняюще проговорила Анна Георгиевна. – Он сильно меня любил! Всё… всё прощал и простил!

– А ты его… нет? – с какой-то судейской строгостью произнес Кавголов.

– Я любила Николая Климентьевича, отца Ростика… И даже сейчас побежала бы к нему, а не к тебе!..

П.П. долго смотрел на мать.

– Ты была женщиной… и осталась женщиной!

– Нет! Теперь я только воспоминание о себе… Но окончательно человек никогда не умирает!

– А отец? Он любил меня и Ростика одинаково?.. И не делал разницы между нами?

– Он всё взял на себя! Усыновить «сына врага народа» – этого было достаточно, чтобы сразу уйти туда, в застенок.

– И он что, не колебался? – усмехнулся Кавголов.

– Подумал до вечера. А вечером за ужином сказал мне: «У тебя, Аня, все документы готовы?» – «Все!» – «Значит, завтра перед работой зайдем в паспортный стол. И все оформим. Усыновление. Всё, что полагается!»

– А Ростик… кажется, так никогда и не оценил по-настоящему, что отец для него сделал? – зло, в сердцах спросил Кавголов.

Мать посмотрела на него, не узнавая.

– Что ты говоришь, Пашенька? Ты ли это?

П.П. долго молчал – он понимал, что у них остаются минуты.

– Ростик сказал, что единственная Дашенькина фотография у тебя…

– Я обещал…

– Ты знал, что я приду? П.П. не отвечал.

– Значит, знал! – Мать начала с трудом подниматься из кресла.

– Сейчас! Сейчас…

Кавголов подбежал к тяжелому пюпитру, за которым обычно писал. В углу его была прикреплена обычная цветная фотография Дашеньки.

Тогда ей было только годочка два – без нескольких дней. Опухоль мозга, паралич, полное непонимание генетической болезни американскими, швейцарскими и русскими врачами – все это было еще впереди!

Сейчас ей уже около восьми. Две операции позади. Китайское, европейское, тайское лечение – все позади. Она не говорит. Непонятно, понимает ли слова, обращенные к ней. Только чуть-чуть двигает пальцами левой руки…

– Что говорят врачи? – услышал П.П. голос матери. Она стояла за его спиной.

– Ничего определенного… Ничего!

Мать отодвинула сына от пюпитра и буквально впилась глазами в фотографию.

– Она похожа на мою маму, Марию Андреевну. На твою бабку. Ты-то ее никогда не видел. – И тише добавила: – Девочка из наших! Из наших… И болезни, проклятия – тоже наши… – Она медленно повернула лицо к сыну. – Теперь я, кажется, понимаю, почему мне разрешили вернуться. Не к вам – к ней! П.П. сделал невольный шаг назад.

– Ты заберешь ее?

Анна Георгиевна покачала головой:

– Кто с тобой живет?

– Я же сказал – никого!

– Но я слышу, как двое поднимаются по лестнице… в твою квартиру!

Кавголов хлопнул ладонью по лбу:

– Господи, как же я забыл! Это Анечка!

– Какая еще Анечка? – напряглась мать.

– Внучка твоя. Нет, правнучка. Дочь Антона – моего сына. Ты не застала ее там. У них сейчас большой ремонт, поэтому Анечка пока живет у меня. Это наименее трудный для меня вариант.

– А кто второй? Молодой человек лет сорока… П.П. только пожал плечами.

Входная дверь начала осторожно открываться, и Анна Георгиевна увидела чью-то очень знакомую мужскую фигуру.

– Дедуля! Ты еще не спишь? Это мы с Иваном Васильевичем…

Анечка показалась на пороге кабинета и только тут увидела пожилую, но царственной осанки даму.

– Аня, – сделала чуть кокетливый книксен девушка.

– А я мать этого… оболтуса! – мягким, оценивающим, бесстрастным голосом произнесла Анна Георгиевна.

Девушка отпрянула, невольно схватилась за плечо Ивана…

– Успокойся! – сказал П.П. Он все-таки был в своем доме. – Такой ты будешь через…

– Энное количество лет! – прищурившись, произнесла прабабушка, заинтересованная теперь правнучкиным спутником. – Молодой человек, а мы сегодня с вами не встречались?

– Макаров-Романов Иван Васильевич! – Он по-гвардейски щелкнул каблуками.

Анна Георгиевна облегченно и радостно рассмеялась.

– Так это же Иванушка! Машин, Марии Ивановны Романовой, Ванечка! То-то мне всё твердили… там про какого-то Ивана! Да я его еще по попе хлопала, прежде чем в купель церковную опустить!

Иван Васильевич покраснел. Анечка невольно улыбнулась! Ну чем не красавица-прапрабабка!..

Удивительная черта у этих новых детей – ничему не удивляться. Всех и всё знать. И везде чувствовать себя как дома. Правда, у деда Анечка всегда чувствовала себя как дома, хотя бы потому, что еще полтора года назад «старый книжный червь и любимый дед» отписал ей в завещании квартиру, машину, дачу…

– Что ты вцепился в фотографию Дашеньки? – почти как окрик прозвучал старушечий голос. – Ваня, ты это должен видеть! Всё!

Только теперь старуха в утреннем свете рассмотрела его, Ивана, лазорево-голубые… слепые, блаженные глаза! Да, он видел! Но не глазами! Он слышал, но это было как отдаленное пение, переходящее в рокот моря… Он чувствовал, однако, не кожу ребенка, а то, что глубже, беззащитнее, но мощнее в безостановочном движении!

Казалось, Иван первый раз соприкоснулся с онтосом всех живых. С тем, что не исчезает и не рождается. А только накапливается и взрывается, опадает и набегает, формирует и сохраняет – все добавляя и добавляя!

Это было то, о чем когда-то грезил полубезумный капитан Братищев!

То, что он сам познавал в своих самых рискованных операциях. О чем кричал по ночам. И снова, и снова задавал себе вопрос: «Где двигатель? Где первопричина этого вселенского, безмерного и неутекающего движения? Движения начала начал?»

«Какие у него глаза! – думала Анна Георгиевна. – Он не мог их получить от Машеньки Романовой! От ее Ляльки, от дурака-генерала».

И вдруг она поняла – у него были глаза Николая Чудотворца! Именно их на мгновение увидела она, когда отправлялась в этот неведомый путь…

Рано утром, в четырнадцать минут пятого, Дашенька проснулась от странного проникновения в ее мозг… От настойчивого, требующего ответа вопроса! Где-то рядом прозвучал женский голос: «Она так похожа на мою маму – на Марию Андреевну».

Огромные сине-лазоревые, живые, мужские глаза придвинулись к ее зрачкам. Но Дашенька была по-прежнему неподвижна. Она знала, что значит любой внешний взгляд. Злые глаза санитарки, вырывающей из ее рук замшевый, бордовый ридикюльчик с их наследными драгоценностями… Нависающий над ней взгляд, когда она в пятый раз со страшными муками рожала. Но остались только три девочки. И глаза были чужими и устремленными не к ней, а от нее…

Жадные, рыжие, почти злые ласки Георгия – ее мужа… Ома была счастлива, когда его уносило по каким-то ярмаркам, путешествиям… Лживые лица адвокатов, управляющих, чиновников и массы людей, среди которых ей нужно было крутиться, считать, ловить, всегда и везде быть начеку. Чтобы семейное дело не шаталось, не катилось в пропасть!.. И оно не шаталось благодаря ей. Оно просто всё рухнуло в 19-м году! С отступлением Колчака. До этого она еще цеплялась за последнее…

Тогда она оседлала одноконку и уехала в тайгу, на заимку. И плакала там дней пять… Плакала по своей жизни!.. Ей уже было все равно, как жить. Куда ехать… Кого спасать… Кому отдавать последнее…

В Кисловодск – так в Кисловодск! К красным – так к красным! К белым – так к белым! Или даже к своей маме, которую она почти не помнила…

Дашенька улыбнулась. Она оставалась в себе, в той давней-давней, другой жизни, которой ей хватило на все, когда-то уже промчавшиеся, пятьдесят два года.

Что от нее хотят эти врачи… родители… близкие?!

Она уже раз изжила себя… Она ведь только футляр когда-то уже прожитой… может быть, в чем-то родной жизни…

Но почему рядом так ясно горят эти живые человеческие, сумасшедшие глаза? Глаза ни бога, ни врача… Кто-то зовет ее? Снова рожать?! Нет!..

«Тогда для чего ты зовешь меня? Не приближаясь и не говоря ни слова? Отчего ты стоишь вдали?..»

Дашенька вдруг, как обычная восьмилетняя девочка, всхлипнула и разразилась облегчающими, покорными великой жизни ярко-синими слезами…