Текст книги "Белый, белый день..."

Мордасов исподлобья посмотрел на одного, потом на другого…

– А вернется… сколько?

Карл Греве пожал плечами и осторожно вымолвил:

– Смотря какой будет успех…

– Успех будет! Будет! – рявкнул Мордасов. – Это я вам говорю!

– Да, да, конечно… – быстро согласился с ним Карл Греве. – Всё за это!

– Ну, так в случае успеха…

– Миллионов пять… Может быть, с половиной, – осторожно, покачивая головой и как бы уверяя себя в будущем успехе, выговорил Карл Греве.

– Бери спокойно… шесть, – вдруг поднялся с бокалом шампанского Альберт Терентьич. – А потом продадим права на записи… Мировое турнэ опять же…

– А кто композитор? – неожиданно осторожно спросил Карл Греве.

– Мой друг… Олег Овсянников. Лауреат… Народный артист! – захохотал довольный Мордасов.

Лицо Карла Греве исказила гримаса, как от легкой зубной боли.

– Его же надо раскручивать… В Европе… В Америке! Везде! Его же никто не знает…

– Как не знает? У него были знаменитые фильмы!

– Когда? Тридцать лет назад! Ни этих фильмов, ни его имени никто уже не помнит!

– Я же помню! – еще сопротивлялся Лука Ильич.

– Он – ваш друг! – развел руками Карл Греве. – А потом, если бы он был молод… Восходящая звезда, новое поколение русской музыки! Поверьте, это было бы легче! А так… Забытый всеми… старый консерватор… классическая школа. – Карл Греве развел руками.

– Я тоже старый консерватор! – набычился Мордасов. – И тоже классической школы!

– Нет… Я ничего не говорю! – замахал руками Карл Греве. – Деньги делают все!

Мордасов вскочил. Хотел сказать что-то резкое, но только опустил кулак на стол.

– Вот так-то лучше. Это мой композитор! Это мои деньги! И я… я так хочу!

– Значит, так и будет! – воссиял Альберт Терентьич, вскакивая следом за маэстро.

Карлу Греве ничего не оставалось, как тоже подняться и третьим чокнуться за новую прихоть своего знаменитого хозяина.

– Кстати, Лука Ильич, – начал, чуть сконфузившись, Карл Греве. – Вы помните обещание петь «Кармен»?

– Когда? Когда я обещал?

– Вчера! Директору Большого… – Карл Греве был уже явно растерян.

– Ничего не помню! – пожал плечами Мордасов. – И когда же я должен петь?

– Через три дня, – вставил Альберт Терентьич. – Ну партия у вас готова. Одна-две трактовые репетиции и…

– Да не буду я петь Хозе! – всплеснул руками от возмущения Лука Ильич. – Вы посмотрите на меня?! Какой я Хозе?! Ста сорока килограммов?!

Он повернулся вокруг себя, демонстрируя свою раздавшуюся талию… А потом похлопал по лицу по брылям.

– Я старик! Толстый старый птеродактиль! А не двадцатитрехлетний солдат! – И вдруг, подмигнув Карлу и Терентьичу, спросил в лоб: – Полмиллиона за Хозе они дадут?

Оба отвели глаза, а Терентьич даже замахал руками:

– Да что вы! Откуда у них…

Карл Греве сделал серьезное лицо и произнес:

– Они считают это выступление для вас престижным!

Мордасов ударил кулаком по столу.

– Престижным? Для меня?! Оно было бы престижным лет тридцать назад. Когда Большой был Большим! А я был никем! А сейчас все наоборот!

Он плюхнулся в кресло и жестом попросил себе шампанского. Выпил и начал переводить дыхание.

– Сейчас – это клоака. Отстойник… пародия на самого себя.

Он снова глотнул шампанского и выкрикнул:

– Престиж! Для меня! Для меня и Метрополитен уже не престиж… Зальцбург – да! Ковент-Гарден? Иногда…

Его выметнуло из кресла, и он начал мерить широкими шагами гостиную.

– Какой это был театр! Действительно – Большой. С великими мастерами! С великими дирижерами. А какой хор! Он, правда, и сейчас остался.

Альберт Терентьич остановил его, протянув свой бокал, чтобы чокнуться с маэстро.

– Значит, вы уже были в Большом? В эти дни? – И сам тут же расхохотался.

Мордасов развел руками и тоже рассмеялся.

– Грешен! В первый же день сбежал от вас… И еще утренник один…

– Значит, все-таки была идея спеть «Кармен», – поднялся Карл Греве.

– Воспоминания! Одни воспоминания! Они так живы. Я буквально задрожал, когда вошел в этот божественный зал. Через двадцать семь лет. У меня руки дрожали! Ноги не слушались…

– Говорите! Говорите, Лука Ильич, – раззадоривал старика Альберт Терентьич.

– А когда заиграл оркестр… Это еще было ничего… Не помню фамилию дирижера… Погас свет… У меня выступили слезы… – Мордасов глубоко вздохнул и только махнул тяжелой рукой: – А потом… Как начали петь… Виолетта… Каким-то кошачьим визгом. Альфред… «Травиату» давали! У Альфреда такой «звучок» – словно ему кто-то коленом на горло наступил. Типичная русская теноровая школа. Гортань зажата, горло сдавлено, чтобы си-бемоль выкрикнуть! Это еще от Козловского пошло… Но тот хоть гений был… а эти… Он снова махнул рукой.

– Жермона вообще не слышно! Это при такой-то акустике!

Мордасов перевел дыхание и молчал несколько секунд.

– А я ведь помню дель Монако на этой сцене. С Архиповой и Лисицианом. Вот с кем бы сравниться! Поспорить с покойником. Да уж, верно, поздно! Лет десять бы назад!

– Да у вас голос сейчас лучше, чем десять лет назад! – почти гневно выкрикнул Альберт Терентьич.

– Лучше, – мрачным голосом подтвердил Карл Греве.

Лука Ильич посмотрел на одного, потом на другого и, наконец, произнес задумчиво:

– Голос… может быть… и лучше. Да я сам – хуже! – И махнул рукой, останавливая их протесты: – И не спорьте! Что вы про меня… знаете?!

V

Квартирка была маленькая, с двумя миниатюрными комнатами и крохотным коридором, в котором Мордасову было не развернуться.

Пока Мордасов вручал Гале Комоловой цветы, огромную коробку шоколада и еще какие-то пакеты, Стасик и бабушка вынуждены были отступить в коридорчик, ведущий в кухню.

– Ой, зачем же так много! – улыбалась, благодаря, Галя. – У нас все есть. Ну спасибо, конечно. Спасибо!

Она подпрыгнула, чтобы поцеловать Луку Ильича.

– А это наша бабушка Калерия Викторовна. Теперь она с нами живет.

Бабушка – строгая, прямая женщина с папиросой в руке – подала Луке Ильичу руку для поцелуя. Лицо у нее было напряженное и пунцовое.

– Очень приятно, – проговорила она прокуренным голосом. – Давно мы вас ждали…

– Мама! Что ты такое говоришь! – вспыхнула Галя. – Ну проходи, проходи, Лученька!

И она подтолкнула Мордасова в большую комнату, во всю длину которой был накрыт стол.

Мордасов оглянулся и увидел пристальные глаза Стаса.

– А с тобой-то мы не успели поздороваться!

Он протянул свою большую руку молодому человеку. Тот как-то полувоенно шаркнул ногой и коротко кивнул, пожимая руку гостя.

Их взгляды встретились, и Мордасов увидел, как напряжены его синие – в мать – чуть встревоженные глаза.

– Садись! Садись вот сюда. На главное место, – суетилась Галя. – У нас все по-простому. По-русски! И селедочка под шубой. И огурчики солененькие… И квашеная капустка. Все со своего участка. Помнишь наши шесть соток знаменитые? Мы втроем там все лето вкалываем! Вот только бабушке нельзя наклоняться…

– Галина! Гостю это совершенно неинтересно! – пробасила Калерия Викторовна.

– А я болтаю невесть что… От волнения! – рассмеялась Галочка. – Ты же понимаешь меня, Лученька?

– Понимаю! Все понимаю… – улыбнулся Лука Ильич.

Все расселись. Стол действительно ломился от разных салатов, овощей, каких-то домашних заготовок, соленых помидоров, тертых сыров с зеленью, аппетитных маленьких огурчиков, домашних баклажанов, мяса, заливных из рыбы и курицы и прочая, и прочая… Стояли графины разных калибров с водкой, настойками, винами и бутылка дорогого коньяка.

– И твое… И твое поставим сюда же…

Галя с трудом находила место для принесенных Мордасовым бутылок виски, джина, тоника и шампанского.

Стас вошел в комнату с огромным букетом в старинной хрустальной вазе и не знал, куда его поставить.

– А ты на буфет поставь! – крикнула ему Галочка и потянулась, чтобы помочь сыну.

– Мама, я сам… – покраснел Стас и водрузил это пиршество цветов над сидящими. От обилия роз, лилий, зелени в комнате стало так нарядно, празднично, что все, невольно переглянувшись, заулыбались.

– Ой, а картошечка! – всплеснула руками хозяйка. – Она же выкипит!

– Я сам, мама! – остановил ее сын и поспешил на кухню…

– Смотри! – заглянув в глаза Мордасову, почти выкрикнула Галя. – Помощник! Золото парень! А красавец какой, а?

– Глаза-то твои… – полуобнял ее Мордасов и поцеловал в щеку.

– Да у меня уже не глаза, а гляделки! – смеясь, махнула рукой Галочка.

– Мужчине всегда виднее, – заключила Калерия Викторовна и поднесла огонек к папиросе.

– Ой, мама! Ну что ж ты куришь-то! За столом!

– Я за своим столом курю! – парировала бабушка. И хотела еще что-то добавить, но в этот момент вошел Стас с большой супницей, в которой дымился отварной аппетитный картофель, посыпанный зеленью.

– Вот, молодец, что укропчик и петрушку не забыл, – улыбнулась сыну Комолова.

– Я еще и кинзу бросил, – пробасил сын, устанавливая картошку в середине стола.

– Ну, разливаем! Кто что хочет? Ты что будешь, а, Лученька?

– Я – водочки, однако… – почему-то засмущался Мордасов, и сам потянулся к старинному, тяжелому хрустальному графину.

– Я – тоже!.. – выкрикнула Галя. – А-а, была не была…

Мордасов огляделся – все налили себе водки. Полные рюмки…

Он вдруг почувствовал себя так легко, словно прорвалась в душе какая-то плотина, отпустила судорога, щемившая все последние дни его сердце.

– За вас… – поднял он свою рюмку. – За всех вас… Дорогие мои. Мордасов почувствовал, что у него невольно навернулись на глаза слезы.

Он опустил их вниз, и в комнате воцарилась тишина.

– Хорошо, – тихо произнесла Галя. Голос ее дрогнул. – Давайте за нас… всех… – Она коротко всхлипнула, смахнула невольную слезу и с трудом выговорила: – Мы так… все… давно тебя ждали… – И после короткой паузы добавила: – Думали, что уже не дождемся!

– За вас, Лука Ильич, – дрогнувшим голосом проговорила бабушка. – Спасибо, что пришли. Не погнушались…

– Да что ты такое говоришь?! Бабушка! – вдруг вскочил Стасик. Его прекрасные глаза сверкнули гневом.

– Сядь, Стас… – тихо сказала его мать. – Лука Ильич ведь здесь… с нами! Он за нас хочет выпить.

Она положила руку на плечо Мордасову.

– За нас… – Она заглянула ему в глаза. – За нас? «Дорогих»? Ты так сказал?

– Да… – не поднимая глаз, кивнул Лука Ильич. – За вас… дорогих!

И стремительно повернувшись, обнял Галю Комолову, потом сгреб в охапку и расцеловал Стаса… И потянулся через весь стол с рюмкой к бабушке…

– Ну уж со мной можно обойтись и без поцелуев, – поджав губы, чокнулась с ним Калерия Викторовна.

– Вечно вы, мама! – всплеснула руками Галя. Все выпили.

– Ты бери, бери картошечки! Вот икорки тоже… Она протянула Мордасову маленькую розетку с красной икрой.

– Что это я! Тебя такими деликатесами не удивишь. Галя даже покраснела.

– Давай, давай. Я все… все попробую! – пришел ей на помощь Лука Ильич.

– А баклажаны вы любите? – осторожно посмотрев на него, спросил Стасик.

– И баклажаны тоже… – Тарелка Мордасова была ужа полна до краев. – Спасибо…

– Это вам спасибо, – замявшись, ответил сын Гали.

– Ну, рассказывай, как ты живешь? – заглядывая ему в глаза, спросила Галя-хозяйка. – Интересно, наверно, живешь? Рассказывай, рассказывай…

Мордасов пожал плечами, не зная, что ответить.

– Ну живу… Гастроли! Из города в город. Через пять дней должен быть в Осаке. В Японии.

– А потом? – с искренним интересом спросил Стас.

– Потом Австралия. Мельбурн, Сидней…

Галя, вдруг пригорюнившись, посочувствовала ему:

– В общем, все время в дороге! Устаешь, наверно. Мордасов на мгновение задумался, не зная, что сказать.

– Старому человеку… И такие гонки! – вступила в разговор Калерия Викторовна. Она явно не одобряла образ жизни гостя.

– Какой же он старый? – искренно возмутилась Галочка. – Смотри, какой еще молодец! Тебе сколько сейчас, Лученька?

Он вздохнул и только махнул рукой.

– Ну шестьдесят-то есть? – настаивала Галя.

– Что ты, Галя, гостя нашего, как собачку называешь? – вспыхнула неудовольствием бабушка. – Лученька да Лученька. У него имя-отчество есть. Лука Ильич.

– Да я по старой памяти и зову! – зарделась Галя. – Ведь ты не в обиде?

– Старая память – она давно состарилась, – продолжала Калерия Викторовна. – И ты не девочка, и он не мальчик!

Мордасов отодвинулся от стола и ответил неожиданно резко:

– Когда мы с Галей встретились, я тоже был уже не мальчик. Тридцать восемь лет мне было… – И продолжил, отведя глаза: – А сейчас мне уже шестьдесят четыре. Шестьдесят пять через месяц будет!

Бабушка, резко чиркнув спичкой, закурила папиросу и с вызовом бросила:

– Все правильно! Стасику в этом году уже двадцать семь будет!

Лука Ильич увидел, как зарделся молодой человек.

– При чем тут это… – буркнул себе под нос Стас. – Было… Будет!

– А Лука Ильич прекрасно понимает – «при чем»! – парировала Калерия Викторовна. Она покрылась красными пятнами и смотрела в глаза Мордасову.

Тот, не выдержав ее взгляда, повернулся к хозяйке.

– А ты-то, Галочка, ведь совсем еще молодая. Ты же на восемь лет меня моложе…

Он коснулся рукой ее мягкого плеча, и она щекой уткнулась в его ладонь.

– Какая уж молодая! Пенсионерка… Ведь мы, травести, вообще в сорок на пенсию выходим. – И вдруг, расцветши, выпрямившись, обратилась ко всем: – Давайте выпьем… – Она кинула взгляд на Луку Ильича. – За да-авнюю любовь! За тебя, Лука! И я хочу, чтобы все за этим столом тебя любили, как я тебя люблю. И всегда-всегда любила! И ты, Стасик, должен любить Луку Ильича… Будешь его любить, сыночек… А ну, ответь.

– Буду, – тихо, преодолевая себя, ответил сын.

– И ты, мама. Тоже должна любить Луку Ильича!

– Уж я-то тут совсем ни при чем! – спрятавшись в облако папиросного дыма, пробасила бабушка.

– Нет, при чем! Потому что… – Галочка не могла найти слов. – Потому что он единственный, кто вспомнил о нас! Кто приехал к нам! Кто любит нас!

Лука Ильич увидел ее расширенные, залитые слезами глаза рядом со своим лицом, всю ее рвущуюся к нему… И не мог не ответить:

– Люблю… Действительно, люблю… Галчонок! «Что это со мной? – пронеслось у него в голове. – Я же не пьяный! Чего это я так расчувствовался?»

Но другой голос из самой глубины его души подсказывал ему: «Все правильно! Ты давно ждал этой минуты!

Этого дома! Этих людей! Ты действительно любишь их! И жалеешь, ты правильно расчувствовался… Этого тебе и не хватало так много лет!»

Не отпуская из объятий Галочку Комолову, Мордасов вдруг почувствовал, что кто-то обнимает его сзади, чье-то лицо заглядывает и тянется к нему сбоку.

Он повернулся и увидел те же прекрасные, заплаканные, но молодые глаза.

Это был Стас… Стасик – сын Гали Комоловой. И…

В квартире уже все спали, а на кухне Мордасов с Галей все не могли наговориться.

– Ой, а сколько Стасик болел! – Она прижала ладони к раскрасневшемуся лицу. – Слава богу, все это еще при советской власти было… А сейчас никаких бы денег не напаслись! Вон маму три дня назад из больницы взяли – нечем платить. Да и незачем уже.

– А что у нее?

– Рак легких… – как о чем-то само собой разумеющемся сказала Галя. – А она все курит, курит… Ну, теперь это уже все равно.

Она только махнула рукой.

Лука Ильич смотрел на нее и видел очень постаревшую, раздавшуюся, раскрасневшуюся, но все-таки прежнюю обаятельную, не сдающуюся Галочку-травести. Только волосы хоть и подкрашенные, но в корнях совсем седые… Да руки опухшие, красные, с остатками маникюра…

Она поймала его взгляд и, смутившись, улыбнулась.

– На маникюр уже времени не хватило. Мы же двое суток к твоему приему все втроем готовились! А ты так ничего и не поел!

– Что ты! – замахал на нее руками Мордасов. – Видишь, живот, как барабан.

И он рассмеялся, чувствуя, что ему не хочется уходить. Что ему давно так не было хорошо, как в этом доме.

– Ну давай еще коньячку выпьем? – Он потянулся к рюмкам.

– Ой, я уже совсем пьяная! Только не от вина… Она внимательно посмотрела на Луку Ильича.

– Скажи правду… Ведь не чужие мы тебе? А? И я, и Стасик… И мама. Ведь не чужие?

Она смотрела на него без улыбки, а как-то настороженно.

– Правду? – вдруг так же серьезно переспросил Мордасов. – Правду, значит…

Он помолчал, потом один выпил коньяку, не чокнувшись с ней!.. И потянулся к сигаретам.

– До сегодняшнего дня… До этого вечера… я просто не думал о вас. Знал, конечно, что ты где-то есть. Про Стасика я же ничего…! Ни от кого!

– Тебе сейчас трудно, – кивнула Галя. – Ты же всегда был человек порядочный!

– Хорош, порядочный, – усмехнулся Мордасов. – В общем, я буду помогать… Вам! Всем…

Он сам почувствовал, как фальшиво прозвучали его слова. Не этих слов ждала Галя Комолова.

Она только опустила голову, по-прежнему держа в руке рюмку с коньяком.

Мордасов налил себе снова и потянулся к ней.

– Давай выпьем за то, что сегодняшний день был… что я оказался в вашем доме. Что узнал всех вас…

– И меня… Снова узнал?

– Конечно, снова… – Он пытливо разглядывал ее лицо, плечи, руки. – Ты стала совсем другой… Галочка! – Это обращение к ней вдруг прозвучало даже для него неожиданно ласково, проникновенно… И он повторил: – Га-лоч-ка!

Неожиданно наклонившись, взял ее руку и приник к ней долгим поцелуем.

– Я ведь, кажется, уже прожил жизнь, – начал Мордасов тихо, говоря будто только с самим собой. – И за всю мою жизнь я… так получилось… ни о ком не заботился. Разве только о своем Голосе. Как он сегодня? Как вчера, как у Голоса прошла ночь? Не простыл ли он? Голос? Удобно ли ему в этом вороте или надо пошире… – Мордасов замолчал, задумался. – Вся моя жизнь – это мой голос. И скоро он покинет меня. Я останусь совсем один. Да, с квартирами, с деньгами, со всякой этой дребеденью, которая в старости уже не так и нужна.

– Но твой Голос! Это же дар… – так же тихо, как и он, заговорила Галя. – Ради него можно от всего отказаться.

– Вот я и отказался, – вздохнул Мордасов. – Я сам стал приложением к своему Голосу. Его хранителем! Его футляром… Средством передвижения для Голоса… по всем странам мира.

– Значит… Это – твоя судьба, – значительно и все понимая, проговорила она. – И ты забудь обо всем! Кроме него!.. Кроме Голоса.

Он положил свою большую руку на ее голову и привлек к себе.

– До этого дня я и забывал… Обо всем! Обо всех! И мне было достаточно… Его!

– А ничего не изменилось! – сквозь слезы улыбнулась Галя Комолова. – День этот прошел… Скоро ты уйдешь, и все пойдет по-старому. Ты должен нести свой крест. А мы – свой…

Она прижалась лицом к его открытой ладони, и он почувствовал, как она почти сразу стала мокрой.

– Не плачь. Галочка! – попросил он ее. – У тебя прекрасный сын. Еще мама жива. И ты сама полна сил, надежд. Ведь ты – прежняя, Галчонок, травести из ТЮЗа.

В ответ она только отвернула лицо и бурно, но тихо разрыдалась.

Ее полные плечи вздрагивали, голова уперлась в красные руки, и все ее маленькое пухлое тело колыхалось от неудержимых рыданий.

– Я так ждала этого вечера! – наконец смог разобрать ее слова Лука Ильич. – Ничего особенного… просто тебя ждала. Как ты войдешь! Как сядешь за наш стол… протянешь руку. За чем-нибудь. Ведь так могло бы быть! Если бы ты не уехал! Если бы жизнь сложилась по-другому! По-обычному. Все как у всех! И Стасик звал бы тебя «папа». И не стеснялся бы тебя! А ты его называл бы «сынок»… Как все отцы на земле…

– Но ведь почти так и было? – Он попытался отвести ее пальцы от заплаканного лица. – Разве нет?

Галя выпрямилась, вытерла слезы и, вдруг улыбнувшись светло, какой-то чистой, словно промытой слезами улыбкой, сказала с благодарностью:

– Да! Почти так и было! Почти…

* * *

Через два дня Лука Ильич Мордасов вылетел первым классом японской авиалинии в Осаку.

В экономическом классе летели его менеджер Карл Греве, а также секретарь Альберт Терентьич и охранник Вэл.

Мордасов заказал себе виски и долго распробовал его – оно показалось ему с каким-то японским привкусом. Он попросил целую бутылку «William Crants» и остался доволен им.

Лука Ильич пытался заснуть, но скрытая, тщательно спрятанная тревога заставляла его бодрствовать…

На следующее утро после посещения дома Комоловой он узнал о внезапной смерти Олега Овсянникова. Он словно ожидал этого известия и не очень удивился. В душе он понимал, что то была последняя их встреча. Что он отдал дань старой дружбе… что навестил больного, спившегося, когда-то очень талантливого музыканта…

Он принес свои соболезнования жене покойного, послал венок, но сам на похороны не поехал.

Елена хотела передать цикл хоралов лично ему в руки, но Мордасов отослал ее по телефону к Альберту Терентьичу.

За час до выезда Лука Ильич позвонил Гале Комоловой и поблагодарил за прекрасный вечер в ее доме. Передал привет Калерии Викторовне и Стасу.

Сказал, что он еще свяжется с ними… На этой открытой ноте он, с облегчением положив трубку, понял, что покончил со всеми делами в этом городе, с Россией… что выполнил свой долг – перед самим собой…

Он страшно напился в последний вечер в гостиничном ресторане. Заснул и уже не помнил, как его сотрудники доставили его в номер.

Проснулся он среди ночи в ужасе от того, что потерял Голос – такой ему приснился сон.

Он попробовал взять несколько нот… Голос, казалось, стал еще лучше, гибче, свободнее, сильнее…

«От водки бас крепчает!» – вспомнил он знаменитые шаляпинские слова.

«Но ведь у меня не бас!» – вздохнул он про себя и подошел к окну.

Перед ним расстилались серо-красные разновысотные крыши города. Вдали виднелись какие-то старые высотки, шпили, новые небоскребы…

Это был один из сотен городов, которые он посетил и еще посетит за вторую половину своей жизни…

Особенно по утрам, когда еще город не проснулся, он всегда ощущал себя чужаком среди этого нагромождения камня, первых автомобилей, подземок, ранних прохожих, спущенных жалюзи, поливальных машин, позеленевших от старости неизвестно кому поставленных памятников и открытых пространств площадей.

Утром города казались ему покинутыми навсегда людьми, как после какой-то вселенской катастрофы, которую они не смогли пережить…

Да, он чужак и там, откуда ушел, и там, куда попал… Просто прохожий. Фланер. Его дело прогуливаться, шататься, слоняться без цели по городам и странам, глазеть по сторонам, примечая, но уже ничего не запоминая…

А по вечерам изредка давать волю живущему в нем духу… зверю… волшебству – своему Голосу!

До того последнего мига, пока он, Голос, не покинет его, Луку Мордэ. Или он сам не закончит свои дни то ли во сне, то ли наяву, то ли на больничной койке или в какой-нибудь зловещей авиакатастрофе…

Лука Ильич налил себе еще виски… И, выпив, начал тихо засыпать… Через минуту он уже спал мертвецким сном.

Январь – март, 2004 год