Текст книги "Белый, белый день..."

Когда она сидела, резко проснувшись, на краешке белой узкой кровати, тогда только она смогла произнести эти слова: «Долг! Мой долг!»

И дальше невольно, уже не отдавая себя отчета, позвала… попросила… взмолилась к Николаю-угоднику…

В тот же момент, совершенно не понимая отчего, она почувствовала, что уже давно не одна в своей келье. Ее взгляд начал метаться по комнате. Но она смогла только заметить то ли тень от широкого рукава, под которым угадывалась рука, поднимающаяся в безмолвной молитве… То, будто на песке (хотя пол в ее маленькой комнате был глиняный, утрамбованный и сухой), на полу вдруг явственны стали следы крупного мужчины. А в неожиданно солнечном утреннем свете с серебряным отсветом заиграл вдруг край седой длинной бороды.

Наконец, когда Аня уже начала терять сознание от всего этого перенапряжения, она вдруг услышала голос.

Приглушенный и непередаваемо чистый – как звук тяжелой и спокойной воды в тенистом водопаде:

– Три дня и три ночи ты будешь со своими близкими! – Пожилой человек, в длинном легком хитоне, с бородой и четками, выходил из ее жилища. – Не испугайся того, что ныне творится на Земле. Не потрать время понапрасну.

– Николай-угодник! Я… Спасибо! Я… – почти запричитала Анечка, уже не старуха, а бесхитростная, пораженная чудом явления Святителя отроковица.

– Нет! Другой жизни тебе не дано! Ты можешь продлить только свою… уже прожитую! Продлить на три дня.

Когда, казалось, Он уже растаял в мареве дня, Анечка услышала его последние слова:

– Найди того человека, который честен и знает, и может спасти твой род. Близких и дальних чад твоих… На долгие времена!

– Я знала его?

– Ребенком.

И наступила внезапная, ощутимая, как глухота, тишина.

Анна Георгиевна почувствовала, что ей не хватает воздуха. Пейзаж за окном, очертания комнаты, самых близко стоящих вещей – стола, табуретки, таза с водой – начали расплываться.

И она…

Чуть не упала с двумя хозяйственными сумками в руках от того, как резко вдруг двинулся состав метро.

– Следующая остановка «Сокол», – раздался по внутреннему радио голос машиниста.

– Вы садитесь! – Анну Георгиевну взял под руку пожилой, крестьянского вида, старичок с садовым инвентарем, укутанным в чистую, но старую холстину. – Мне все равно на следующей выходить.

– Мне тоже! – решительно ответила Анна Георгиевна и невольно увидела себя в большом темном стекле вагона. Еще не очень пожилая, солидная дама. Со слегка вьющимися, напоминающими медь, волосами. Анечка Батурина…

Нет! Нет! Давно уж Кавголова. Лет сорока семи—пятидесяти, уставшая, вспотевшая от городской сутолоки, она смотрела на саму себя из мгновения назад – из другого времени. Из другой реальности…

Она вдруг почувствовала, что это действительно неожиданная, странная, обычная ее жизнь. Она уже когда-то ею жила. Ее переместила власть непроизносимая, но реальная, в сто раз реальнее этих людей в вагоне – стоящих, сидящих, читающих, спящих, тихо переговаривающихся. Не обращающих на нее абсолютно никакого внимания.

– Станция «Сокол».

Замелькали колонны и лестницы, платформа и люди.

– Так вы сходите или нет? – послышалось за ее спиной.

Анна Георгиевна решительно шагнула на платформу. Ее качнуло, но она не упала. Выстояла…

Ее вознесло с потоком людей на лестницу, потом поворот, длинный туннель, снова лестница, тяжелые двери…

И солнце! Забытое, давно уж ею не виденное, земное, ослепительное, невероятное солнце!

У нее закружилась голова. Но она крепко держала обе хозяйственные сумки и сетку. Она знала, что в одной из них большой пергаментный сверток с вологодским маслом – на всю семью, на целую неделю! А в другой – «микояновские» сосиски, которые она так удачно купила полчаса назад в Елисеевском магазине. Жалко, что больше килограмма в одни руки не давали, а два раза отстоять очередь у нее не было времени. Она уже договорилась с Марией Ивановной Романовой, что в два часа будет у нее на Песчаной.

Здесь, на Соколе, всегда нововведения! Вот воздвигли из толстого, промышленного стекла трамвайные остановочки – с навесом, скамеечками и светящейся рекламой какого-то «Мальборо».

Она поставила сумки на скамейку. Вынула из кармана накрахмаленный, надушенный дамский платочек, чтобы вытереть пот. Расстегнула жакет, чтобы остыть, перевести дыхание, как вдруг…

На той же скамейке чуть поодаль сидел грузный, почти седой, очень интеллигентный господин. С тростью с бронзовым грифом-набалдашником. Вот он чуть повернул к ней голову, и она вспыхнула. Удивленная, почти помертвевшая от счастья…

Анна Георгиевна увидела эти очень светлые, беззащитно-добрые, но одновременно такие глубокие глаза сына.

– Паша! А что ты делаешь здесь, на Соколе?! – невольно вырвалось у нее.

Он, казалось, не понял, что она обращается к нему.

Узнал! Окаменел! Лишился дара речи! Его глаза наполнились слезами. Попытался привстать… Но не смог!

А она, Анна Георгиевна, уже почему-то бежала. Проталкивалась сквозь толпу, все время задевая своими сумками прохожих. Ее гнало какое-то потрясение! Чувство непоправимой ошибки – ведь в эти годы Паше, ее сыну, ее собственному ребенку, могло быть не больше двенадцати – четырнадцати лет!

Именно с ним, еще подростком, она должна была прийти к Марии Ивановне – они ведь так и договаривались!

Анна Георгиевна оглянулась. Всё было не так! Не как в пятидесятые годы. Масса больших домов. Тучи машин. Какие-то огромные стенды-рекламы, в большинстве иностранные…

Анна Георгиевна поняла, что попала в другое время!..

Мир, пока ее не было на Земле, безнадежно изменился!

VII

Иван Васильевич Макаров-Романов к своим почти пятидесяти годам превратился в представительного, но все еще моложавого, стремительного в движениях, мыслях и поступках мужчину. На него нередко оглядывались на улице как девочки-студентки, так и женщины в полной зрелости и красе…

Он был поразительно некрасив – в отца мосластый, с чуть асимметричными крупными чертами лица… Но одновременно весь подтянутый, юношески стройный, с очень красивыми, длинными пальцами. Иван был почти воплощением пусть диковатого, но природно-пластичного, даже животного мужского начала. Если бы не глаза!

Глаза у него были как у какой-нибудь Гретхен из старой немецкой пасторали. Подчас молоденькие кокетничающие медсестры обращались к нему почти по-братски:

– Иванушка Васильевич! А вы когда-нибудь в зеркало смотритесь?

– А зачем? – довольно хмуро отвечал Макаров-Романов и, мельком взглянув в большое зеркало, видел только тугие, курчавящиеся вихры, которые не поддавались никакой расческе. Угрюмое, бритое, местами угреватое лицо.

Он не видел самого главного – почти лазурно-голубых, с чисто-чисто белыми веками, бездонных и таких добрых, как будто навсегда изумленных, глаз.

– Вам бы, Иванушка Васильевич, на паперти стоять. Больше бы зарабатывали, чем у нас в клинике.

– Это почему? – искренне не понимал Макаров-Романов.

– А вы как глаза свои на какую-нибудь богатенькую миллионершу распахнете, – смеялась немолодая, черноглазая, бровастая старшая медсестра Оксана, – так она вам сразу кошелек отдаст! Со всеми долларами, рублями и прочим. Да еще серьги и кольца с себя снимет!

– Вы-то откуда знаете? – недоумевая и сердясь, спрашивал Иван.

– Я-то бы уж точно, – вздохнула Оксана, – всё отдала.

– Ине вы одна! – отчего-то развеселились молоденькие – в одинаковых белых халатах, шапочках и бахилах – медсестры.

– Чепуху какую-то порете! – вдруг рассердился Иван. Покраснел и быстро вышел из ассистентской…

Дело было в том, что Макаров-Романов до сих пор был неженат.

Всем заинтересованным была известна его романтическая история… Сразу после блестящей защиты кандидатской диссертации, вызвав гром и молнии на свою голову со стороны собственного учителя академика Соболева, который тут же выгнал его из своей клиники, Иван умчался в Грецию. На сколько? К кому?.. Ничего не было известно…

– Пропал! К чертовой матери! – кричал академик.

Постепенно выяснилось, что причиной резкого поворота судьбы блистательного хирурга и любимца всей Первой градской больницы, стала некая весьма привлекательная особа, уже имевшая семнадцатилетнюю, тоже весьма симпатичную дочку.

Сначала говорили, что он открыл в Афинах собственную клинику. (Возможно, на ее деньги – особа была при какой-то большой нефтяной трубе.)

Потом стало известно, что он учит греческий и должен сдать экзамен на местный врачебный диплом. Все единодушно решили, что при его упертости, способности к языкам ему все это – раз плюнуть! И вообще – любовь!

На второй год своего пребывания в Греции Макаров-Романов, конечно, сдал на греческий врачебный диплом и уже вовсю делал «очень частные» операции в частных, но знаменитых клиниках. Получая за них пятую часть причитавшегося ему гонорара.

А «особа» с дочкой, присосавшись намертво к афинской части великой русской неучтенной нефтяной трубы, купила себе приличнейший особняк, в котором – практически на правах альфонса – и существовало это талантливейшее, честнейшее и чистейшее русское чудо – «Иванушка» Васильевич Макаров-Романов. Сын боевого генерала и Героя Советского Союза, потомок известного из известнейших русских дворянских родов, боковая ветвь которого, в лице его прапрадеда, из-за служения все тому же бедному, простому русскому народу еще во времена Александра Первого порвала со своим двоюродным дядей и уехала учиться в Германию, на медицинский факультет в Гейдельберг…

Вернулся Иван Васильевич в Москву неожиданно, хмурый, никем нежданный. И в общем-то без особых перспектив!

Академик Соболев не простил ему двухлетнего «греческого вояжа» и даже не хотел слышать его имени. Только что грянул дефолт, и врачебная безработица стала реальной. В лучшем случае иди в райполиклинику. Оперирующему хирургу там делать нечего – порезы, ушибы, фурункулы… Да и на зарплату ту прожить просто невозможно!

Кто-то пустил слух, что Иван собирается в монахи, ибо в Греции совершил большой грех – надо отмаливать! Но какой уж такой великий грех мог позволить себе скромнейший Иванушка Васильевич, сначала никто не мог придумать…

А потом пошло: «А дочка „нефтяной трубы“? Осьмнадцатилетняя, ветреная красотка, два года вынужденная жить под одной крышей с таким отчимом?.. Нет! Тут дыма без огня не может быть».

Тем более что сам Макаров-Романов, когда его начинали подначивать насчет падчерицы, уж как-то больно ало краснел, отводил глаза и начинал сердиться. Чуть ли не ругаться! А все кончалось, как правило, громко хлопнутой дверью…

Но по странной людской логике именно эта, почти признанная человеческая слабость только прибавила ему новых доброжелателей… А старых друзей и так хватало!

И наконец, общими солидарными усилиями клиники, кафедры и даже Академии медицины гнев академика был сломлен, и Иван Васильевич снова водворен в хирургическое отделение Первой градской.

После десятка операций, проведенных Иваном Васильевичем, всем стало ясно, какого теперь ранга этот хирург! Оставаясь кардиохирургом, он стал блестящим специалистом по сосудистой хирургии, лейкохирургии и прочая, прочая – несть числа хирургическим профессиям, которыми овладел в Европе этот глазастый и рукастый человек.

Стало понятным и то, почему он вернулся из Греции вроде бы в том же свитерке, что и уехал. Изо дня в день, от операции к операции, Иванушка привозил все новые и новые коробки с совершенно невиданными у нас хирургическими инструментами, с редчайшими лекарствами, цену которым знают только специалисты… Приносил и доставал из бездонных карманов полиэтиленовые пакеты с какими-то хитроумными, подсмотренными, или сворованными, или просто подаренными приспособлениями: сложнейшими иглами, захватами, особой стали тончайшими пилами и прочим, приводящим любого настоящего хирурга в шок и одновременно в эйфорию инструментарием!..

Заведующим отделением он стал как-то естественно и незаметно.

А вскоре случился приступ… Провожали Толика Покровского в ЮАР на ПМЖ. Они с Иваном были друзьями-сокурсниками и выпили в тот день так серьезно, что Толик мог уже навсегда остаться в России. Ивану пришлось приводить его в порядок все в тех же родных стенах Первой градской… Многие заметили, что и сам он в тот день был белее белого. И из клиники ушел чуть ли не последним…

А наутро пришлось выламывать двери в старой, маленькой кооперативной квартире на Первой Песчаной. Сразу было видно, что уже несколько часов он пробыл без сознания.

В тот раз его удалось спасти благодаря любви десятков коллег. Именно любви, а не только профессионализму…

«Но может быть, именно в ней он и нуждался более всего?» – подумала пожилая медсестра Оксана, оглядывая его хотя и чистенькую, но какую-то бесприютную квартиру.

Было видно, что когда-то это была квартира очень старых и очень небогатых русских интеллигентов. А теперь она стала музеем. И Иван Васильевич – вольно или невольно – жил в этом музее.

Иван несколько суток спал. Изредка поднимался, чтобы попить воды из-под крана. Не отвечал на телефонные звонки, на звонки в дверь… И ничего не ел. Сознательно. Это была его старая метода выздоровления голоданием по теории забытого ныне флотского врача, капитана I ранга Нарбекова.

Наконец на шестые сутки, уже почти потеряв ритм ночей и дней, в один прекрасный солнечный миг он проснулся и почувствовал себя снова молодым, но каким-то пустым и звонким… И абсолютно здоровым!

Ему захотелось влюбиться! Целовать и чувствовать на своем лице свежие девичьи поцелуи. Быть глупым и радостным! Юным и бесшабашным! Всесильным и добрым!..

Иван подошел к окну, распахнул его – цвел московский, могучий, громкошумный ветрено-солнечный день.

Вдруг он услышал звонкий, смелый голосок (квартира его была на втором этаже):

– Это вы Макаров-Романов?

Внизу стояла очень юная, очень вызывающая и в одежде, и в повороте головы, и во всем своем царственном цветении шестнадцатилетия темноволосая полудевушка-полудевочка.

– Допустим, я.

– А почему вы дверь не открываете? Я звоню, звоню…

– Я спал, – растерянно ответил Иван Васильевич.

– Так долго?

– Да! – Он расхохотался. Его курчавые волосы торчали во все стороны. – А вы ко мне?

– К вам, к вам… – И она, не дожидаясь приглашения, влетела в дверь парадного.

Не успел Иван Васильевич накинуть рубашку – на нем были только мятые спортивные штаны не первой свежести, – как раздался звонок.

Он распахнул дверь – девушка была уже в роговых очках. Явно стараясь выглядеть старше, она почти строго произнесла:

– Если позволите?

– Прошу! – Иван Васильевич, чуть играя, в полупоклоне широко распахнул перед ней дверь.

– Мы не представлены друг другу, – подняла на него свои «караваджевские» глаза очаровательная гостья. – Я Аня Кавголова.

В голове у Макарова-Романова мелькнуло: знакомая фамилия!

– Ваша бабушка и моя прабабушка были старинными подругами! – объяснила Аня.

– Ах, да! Конечно! – хлопнул себя ладонью по лбу Иван. – Ну как же! Анна Георгиевна? Кавголова! А вы, значит… тоже Анечка? – Почему-то он был готов скакать от радости. – Ну, конечно! Как я мог забыть?! Они совсем недавно тут были у меня…

По напряженному выражению лица девушки он вдруг понял, что говорит что-то не то.

– Ну… я имею в виду, – спохватился Иван Васильевич, – что я их… Во сне обеих видел!

– И давно это было? – как-то слишком заинтересованно спросила Аня.

– Ну… вот в эти дни. Когда я болел… То есть не болел, а спал!

– И сколько же вы спали? Неделю?

– Со мной это бывает! – протягивая руку, сказал Иван.

– Да, мне говорили, что вы очень…

– Что очень?

– Ну, скажем, необычный человек! – почему-то рассмеялась девушка.

– Не замечал! Ничего необычного, – пробурчал Макаров-Романов. – Спал себе и спал! Что в этом такого необычного, если спать хочется?

– Ну, а сейчас? Уже не хочется? – настаивала Анечка, чуть не давясь от смеха от вида этого взрослого, лохматого, ощетинившегося, буркающего что-то себе под нос, громадного и какого-то по-детски нескладного человека.

– Мне уже на работу надо! – невпопад ответил он.

– Вы врач широкого профиля? – опять серьезно, даже с какой-то колкостью в голосе, спросила девочка.

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Я хирург.

– А наркоманов вы лечите?

– А кто наркоман?

– Я! – выдохнула девочка и вдруг залилась внезапными, бурными, несдерживаемыми рыданиями.

– Вы?!

Она быстро-быстро закивала головкой.

– Как? Откуда? Почему? – один за другим вырывались у Иванушки нелепые, почти испуганные вопросы.

– Я два раза принимала… наркотик! – сквозь рыдания только и смогла произнести Анечка.

– Какой наркотик? – спросил побледневший Макаров-Романов.

– Не знаю. Я у дедушки его нашла… Обычный белый порошок, – пожала плечами Анечка.

– Так вы что – кололись?!

Анечка с гневом замахала на него руками:

– Что вы! Я просто… в нос! Ну как стрептоцид в порошке…

– И что же… вам понравилось?

Анечка перевела дыхание, вытерла платочком мокрые глаза. И наконец призналась – с трудом:

– Я просто потеряла сознание! – Она вопросительно смотрела на этого взрослого, такого понятного и нестрогого, сейчас даже казавшегося ей ровесником, но все равно врача. – Это… правильно?

– Что правильно? – переспросил Иван Васильевич.

– Так надо принимать… наркотики?

– Нет! Не так! – с какой-то веселой злостью выкрикнул Иван.

– А как?

– А вот как, я вам расскажу. – Он схватил ее за плечо. – Дурочка! Сколько тебе лет?

– Не тебе, а вам, – с неожиданным вызовом и вдруг появившимся правом маленькой женщины управлять мужчиной ответила юная «наркоманка».

– Ну вам. Сколько?

– Шестнадцать! – Уже освоившись, она гордо добавила: – Будет… Через три месяца.

– А что же ваш дедушка? – спросил Макаров-Романов, уже начиная о чем-то догадываться.

– Он меня к вам и послал! – откровенно, словно преподнося подарок, просветила его Анечка.

Иван Васильевич начал вспоминать тучного, седого, но еще могучего старика с тяжелой тростью. Вспомнил и загадочный вечерний разговор с намеками на давнее знакомство их семей…

И тут же Иван отчетливо вспомнил свой недавний сон. Даже не сон, а что-то более живое, конкретное, почти осязаемое!.. Он – совсем маленький, лет пяти, с кружевным крахмальным воротничком поверх бархатного костюмчика… Чаепитие у бабушки – еще совсем не старой, а стройной, по-женски милой. А рядом с ней подруга еще по Шанхаю, Анна Георгиевна. Крупная, светловолосая, смеющаяся. Такая поразительно живая и энергичная. В самом расцвете сил…

«Вашу бабушку как звали?» – услышал он свой голос.

«Анна Георгиевна! Меня в ее честь и назвали…»

Боже! Это же было вчера!.. Он точно помнил, как ярко горел свет в большой комнате. Как сверкал на солнце старинный серебряный чайник, который давно уж запрятан где-то на антресоли. Он потемнел от времени, а отчистить, придать ему прежний блеск все руки не доходили.

– До чайника ли тут было?.. Все эти годы, – вслух произнес Иван Васильевич.

– О каком чайнике вы говорите? – не поняла Аня и тут же замолчала, потому что побледневшее лицо Ивана Васильевича стало каким-то напряженно-болезненным.

– Извините, мне когда-то сделали операцию… нейрохирургическую… на открытом мозге. В Чите. Я еще служил в армии… – Макаров-Романов говорил и говорил. И не мог остановиться: – Майор Братищев сделал. Великий военный нейрохирург. Мы его похоронили лет пять назад. Все-таки спился в своей Чите…

– Так вы больны?

– Нет! Нет! – замахал руками Иван Васильевич. – Операция прошла блестяще! Но она добавила мне… – Он на секунду задумался, глядя перед собой.

– Задели что-то? – еле слышно, одним дыханием, произнесла Анечка. Она была серьезна и тоже чуть бледна.

– Да, да! Что дало мне… какие-то дополнительные возможности! Даже не возможности! Я не знаю, как это назвать…

– Вы стали видеть… что другие не видят? – успокаивая его, проговорила девочка.

– В общем, да! Особенно это помогает мне как хирургу. Я вижу всю картину в целом. Пусть на мгновение! Пусть не каждый раз. Но эту способность я давно за собой замечаю!

– А почему вы заговорили о дедушке? – напряглась Анечка.

– Потому что мне показалось… что он обладает этим в гораздо большей степени! Но он… не хочет! – Голос Ивана Васильевича вдруг перешел почти на фальцет. На задавленный крик внезапно понявшего что-то крайне важное. – Он видит не только человека. Но подлинное прошлое. По дням! По минутам. По секундам. И притом совершенно необязательно какие-то исторические факты… А любой день! В любом месте, в любое время…

– Но у него страшно болит голова, когда он вызывает в себе это видение…

– Не видение, а видение! – Иван Васильевич схватил руки девочки и начал быстро и горячо их целовать. – Поэтому, боясь этих головных болей, он инстинктивно, не отдавая себе отчета… и купил… как бы случайно этот порошок!

– Да, да… После таких сеансов дедушка несколько раз вынимал эти два пакетика, но так и не решился.

– А вы украли их? – глядя ей прямо в глаза, спросил он.

– Да! Да! – почти счастливо выкрикнула Анечка. – Ему нельзя! А со мной ничего не случится…

– Случится, – еще раз поцеловал ее руки Иванушка. – Обязательно случится! Если вы не поставите на этом… – Его голос поднялся и вдруг приобрел неожиданную силу. – Крест! Навсегда…

Она прижалась к нему. К его широкой груди. Как к последней защите. Вздрогнула всем телом, раз, другой… А потом только соленый, прекрасный, неожиданный привкус первого поцелуя остался на их устах.

Потом еще одного! И еще, и еще…