Текст книги "Белый, белый день..."
Автор книги: Александр Мишарин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
КОМПАНЬОН
Повесть
Он наконец получил то, о чем мечтал всю жизнь. И все вокруг стало бессмысленно. Жить было больше незачем!
Надо было куда-то уехать – одному, затеряться среди незнакомых людей… Почувствовать настоящее одиночество… Может быть, смотаться в Турцию – сейчас там уже мало русских, пансионы пусты – два-три постояльца. Турки, немцы, бельгийцы. Почти пустые пляжи, пусты и кафе и улицы, в магазинах одни скучающие продавцы, которые уже не верят, что ты что-нибудь у них купишь в конце сезона.
Через три дня он вылетел в Анталию, наскоро побросав в чемодан первые попавшиеся летние вещи… Долго выбирал книгу с собой для четения. Наконец положил в чемодан «Житие Серафима Саровского». И, невольно перекрестясь, отправился в путь.
Всю ночь перед отъездом болело сердце, голова была тревожной, чугунной, и ему казалось, что он вообще не сможет встать… Но, не разлепляя глаз, он с трудом доплелся до ванной комнаты и пустил почти горячий душ. Вода хлестала его, обжигая грудь, плечи, волосы… В голове зашумело, и он переключил воду на почти холодную…
Перед глазами поплыли круги, но все вокруг вдруг прояснилось до детской ясности. Он еще и еще раз пускал контрастный душ и наконец почувствовал себя нормальным, энергичным, даже почти молодым.
В самолете он занял, как всегда, пустые два кресла в конце ряда, попросил сухого красного вина… И, вздохнув глубоко, облегченно, начал смотреть в окно… Самолет плавно оторвался от Земли, и она, Земля, – со всеми своими неожиданно грустными лесами, домиками, нитками железной дороги, автомобилями на пустынном еще, утреннем шоссе – начала заваливаться куда-то вправо и вниз. Плотные, но светлые, прилизанные утреннем солнцем облака мчались наперегонки с самолетом, то открывая слепящее солнце, то укутывая в плотную темнеющую прядь предгрозья…
«Такие же облака летели и при царе Дарии», – почему-то подумалось ему, и он почувствовал, что неожиданно глубоко и безвольно впадает в глубокий, отдохновенный сон.
Сначала он не отдавал себе отчета, что было во сне. Обрывки осенних пейзажей, потом тьма, потом какие-то бесконечные лица – то ли полузабытые, то ли вовсе не знакомые. Наконец мелькнуло лицо Андрея Тодлера, его самого близкого друга молодости… Но он умер уже больше тридцати лет назад!
Они начинали работать вместе, и Андрюша был первый среди них двоих. Платону Васильевичу надо было нагонять и нагонять его… Но всё это было естественно, весело, легко, по-братски.
Во сне Платон Васильевич видел раннюю, влажную весну, и они, вдвоем, бегут вверх по Тверскому бульвару, перекрикиваясь, улыбаясь, гогоча над чем-то кажущимся им смешным…
И Андрей, такой тонкий, высокий, белокурый с весенними, сияющими глазами.
Потом почему-то ресторан «Арагви». Низкие потолки, масса народа за столиками – едящих, пьющих, как-то недобро хохочущих.
Андрей первым открывает высокую тяжелую, красного дерева, дверь и оборачивается к Платону, протягивая руку, чтобы остановить его.
– Андрей? – недоумевает Платон.
Лицо Андрюшки Тодлера чуть темнеет, и он говорит, почти извиняясь, но решительно – словно бы прощаясь:
– А тебе сюда нельзя. Тебе еще рано. Тяжелая дверь плавно и тихо закрывается за ним.
«Андрей не пустил весну за собой… Туда!» – просыпаясь, как всегда, когда он видел этот сон, машинально подумал Платон Васильевич.
«Как всё это было давно!» Больше тридцати лет назад. Его неожиданная смерть, ночные бесконечные звонки, голос его шурина: «Андрей умер…»
– Как умер?
– Умер.
Платон надолго запомнил лицо Андрея, с закрытыми глазами, с потными, вьющимися волосами на висках.
И еще Платон навсегда запомнил свой крик… Крик раненого зверя – не его, не Платона, а чей-то чужой, который он услышал как бы со стороны.
Он и сейчас слышал этот крик. Так никогда больше не кричал он в своей жизни. За все прошедшие годы!
Он сидел почти один в зале, смотрел на коньяк, и руки не поднимались налить его в рюмку. В груди бешено колотилось сердце, но голова была странно ясна и будто подмороженная. Мысли словно застыли в его голове…
«Андрея – нет! И больше никогда не будет! Кончилось… что-то кончилось… Он навсегда теперь будет один…» – медленно осознавал Платон. И чуть кивал головой в такт своим словам.
– Молодость… Легкость… Праздник – кончился! Он выпил рюмку коньяка и вдруг резко успокоился.
Словно размякли все натянутые мышцы. И он повторил вслух:
– Праздник закончился! Детство, юность, молодость… Прошли. Ушли вместе с Андреем! Прощай… Андрюха.
Он выпил еще рюмку, и ему захотелось плакать. Он закрыл глаза, но ресницы его были сухи, так же как сухо, пусто и ветрено было в его опустевшей, казалось ничего не чувствовавшей душе.
…Платон Васильевич жестом попросил проходившую рядом стюардессу еще стакан вина.
– И лед! – добавил он ей вдогонку.
Почему он вспоминал о смерти Андрея Тодлера именно сейчас? Притом так остро, так близко? Может, это был какой-то знак для него, для Платона Васильевича?
Мало ли людей близких, очень близких – мать, отец, другие ближайшие люди ушли из жизни за это время. Но душа уже как-то привыкла к их уходу, жизни без них.
Платон Васильевич почувствовал себя нехорошо, зависимо от той давней смерти. У Андрея уже есть взрослые двое внучат – девочка и мальчик.
Каким бы он был сейчас? Обрюзгший, полысевший? За те последние два года, он сильно сдал, как-то внутренне опустился. Стал много пить… Один! Да и смерть его была связана со спиртным… Так, во всяком случае, было написано в медицинском заключении: «Смерть от передозировки этилового спирта».
Платон Васильевич с еще одним близким приятелем получили заключение в больнице и, прочитав его, посмотрели друг на друга и молча разорвали бумажку.
Они последние месяцы редко виделись, почти не работали вместе. Так… доделывали старые, начатые когда-то работы. Потом заканчивал их Платон. Внедрял, добивался их воплощения, был тараном. Андрей Тодлер молча присутствовал на всех заседаниях, кивал головой, делал серьезное лицо… часто оборачивался к окну, и тут Платон Васильевич видел слезы на его глазах… Он был благодарен Платону – он словно еще жил в этих старых их работах и невольно радовался, что они находили свое воплощение. Но дальше, оставшись один, Андрей был пуст… Растерян… На грани распада…
В последний раз, когда Платон видел Андрея Тодлера живым, они вышли на улицу после Большого Совета, и Андрюшка, оживленный удачей, вдруг спросил его:
– А если я умру, меня в Большом зале положат? Или в Малом?
Платон почему-то разозлился на него и резко бросил, садясь в такси:
– Ты сначала умри! А там разберемся…
На секунду Платону показалась в глазах Тодлера какая-то детская растерянность. И даже обида. Больше он не видел его живым.
Платон пил принесенное ему стюардессой вино, смотрел в окно, где, кроме тяжелых облаков, ничего не было видно, и почему-то ему стало обидно за самого себя. За эти тридцать лет, прошедших после смерти Андрея.
Что произошло за эти годы? Работа, работа и еще раз работа… Женитьба… Вторая… Дети… Теперь уже взрослые – вряд ли он был уже нужен им? Один в Лондоне, другая – замужем за славистом, живет в Кёльне. Он поднимался по научной лестнице – степени, звания, лауреатство, книги, доклады на международных симпозиумах, форумах, конгрессах.
И наконец, месяц назад присвоение Европейской премии – равной Нобелевской в их профессии.
Круг замкнулся, точка поставлена. А стоила ли эта точка тех сил, волнений, интриг, просто каждодневного труда, который иссушал все эти главные годы его жизни. Он ничего не открыл, не выдвинул новой системы, нового взгляда, а просто дотошно и въедливо классифицировал всех европейских и русских специалистов с краткой аннотацией их деятельности. Не без блеска, не без сарказма, не без таланта мумификатора, собрал полный мораторий давно или недавно умерших талантливых людей… С их ошибками – на этом Платон Васильевич резвился… В общем, складывалось у читателей ощущение, что Платон Васильевич Струев знает что-то такое высшее и неземное, что дает ему право не обидно похлопывать по плечу и гениев, и честных работяг, и просто европейскую профессуру по плечу.
Получилось два солидных тома, которые попали в струю всеобщей Европейской интеграции и были встречены, как серьезный вклад в их науку. Эти тома вышли на семи основных европейских языках. Платона Васильевича выбрали в почетные доктора наук десяти наиболее уважаемых старых Европейских университетов… И наконец вчера – еще недавно столь желанная – Большая премия Европы в четверть миллиона евро. Все! Финиш!
Так от чего такая глухая тоска в душе? Даже зависть к покойному Тодлеру, который не потратил тридцати лет своей юной жизни на эти картонные страсти?
«Что теперь об этом спрашивать? Андрея Тодлера нет…»
Нет нигде в мире! Мало кто даже помнит о нем… «А ты жив… Летишь к морю… Впереди какой-нибудь десяток лет! И их надо как-то прожить».
Платон Васильевич невольно закрыл глаза и подумал, засыпая: «Каждому свое… И никто ни в чем не виноват! Никто, кроме Всевышнего…»
Легкая дрема незаметно перешла в глубокий, почти обморочный сон, какого не было у Платона уже несколько месяцев.
Он почувствовал, что все мышцы его тела расслаблены, и он словно падал и падал в какую-то бесконечную глубину, где были только покойная тьма и полное растворение самого себя… И сознания… И ощущения тела… И малейшего желания.
Платон испытывал только счастье… Может быть, счастье распада… Безволия… Отсутствие себя!
Платон помнил, что когда маленьким начал ходить, то держался обеими руками за мочки ушей – для баланса. Один шаг, другой… на пятом он уже пошел уверенно, самостоятельно и всем своим видом показывая взрослым, чтобы они убрали руки и не мешали ему. Так, держась за уши, он ходил почти месяц, а потом отпустил их и огляделся… Мир вокруг него стал ближе, доступнее… Он сделал самостоятельный, свободный шаг и взялся за огромное кресло, попытался влезть на него, но оно было слишком высоким. Повернулся и увидел совсем близко – шагах в трех – высокий стол, с которого свисала скатерть с бахромой. Он попытался взобраться на него, схватившись за скатерть, но она поехала на него, упали какие-то стаканы, загремела посуда, посыпались на пол ложки-вилки…
Его подхватили на руки, смеясь и укоряя маленького Платона. Но он не испугался. Не заплакал… Он только с высоты маминых рук смотрел на разгромленный порядок на столе, льющуюся воду, перевернутую посуду и невольно задал себе вопрос: «Это я… Я! Сделал?»
Он вообще редко плакал в младенчестве и почти никогда в раннем детстве.
– А он у вас вообще нормальный? – спрашивали маму соседки. – Ребята подбегут к нему, кепку сбросят на землю. А он молча поднимет и сидит такой, как будто его это не касается.
– Да вроде бы нормальный! – отвечала мать, улыбаясь и беря его на руки. – Ох, и тяжел ты стал, Платоша!
А не плакал Платон потому, что он сам и все вокруг – ребята, дома, корова и даже огромный злой бык по имени Цыган, которого все боялись, – были в его понимании как бы отдельно. Его мир и мир вокруг не были едиными. Все, что происходило в его душе, во снах, в воображении, не перекрещивалось с миром, окружающим маленького Платона.
Так было и когда бык Цыган как-то подошел к нему и долго смотрел на мальчика своим иссиня-черным глазом. Ему не нравилось, что мальчик не отводил глаз, что он не боялся его, что он чувствовал себя равным грозному животному…. И тогда Цыган нагнул голову, рогом зацепил мальчишку за пояс и метнул его через голову, через хребет куда-то назад – чтобы не видеть больше его вызывающе-спокойных глаз. И замычал грозно, устрашающе…
К лежащему на земле Платону бросились соседи, ребята, выскочили мужики с дрекольем. Отогнали быка, подняли ребенка на руки.
– Господи, как же Цыган не пропорол ему живот?
А бык просто зацепил рогом за жесткий пояс – «из чертовой кожи» – и метнул тело мальчика, как камень из пращи…
Платоша, потерявший на время полета сознание, очутился на руках соседей и вдруг ойкнул. И не мог перевести дыхание. Он не мог зареветь. Не мог вздохнуть и только судорожно открывал и закрывал рот…
– В больницу!.. В больницу его надо! – раздавались крики вокруг.
Прибежала мать и, схватив Платона на руки, прижала к своей груди. И тут он тихо-тихо заплакал… И задышал свободнее… Что-то странное – из того, параллельного с ним мира, осталось позади. Но оно ворвалось в его сокровенную душу и сломало вечную преграду между его тонким маленьким миром и всем опасным, непонятным, далеким миром вокруг него…
И Платон вдруг зарыдал во всю силу легких. Это был не плач, это был детский неостановимый, захлебывающийся вопль протеста, прощания, разлома мира.
Он понимал, что этот мир опасен для него. Что ничего хорошего ему нельзя ждать от этого не его – большого, грозящего ему – мира. Что он заберет – одно за другим – все, что составляло его, Платона, сокровенный мир… Заберет мать, отца, покой, сон, гармонию и тихое течение его малой, сокровенной жизни, что было его сутью все годы, что он помнил себя… Пять с половиной лет… Заберет солнце, ночь, его покой, дыхание, сны… Отберет наслаждение жизнью! – Жизнью, которую он так чувствовал, впитывал с каждой секундой своего бытия… ее огромность… разноцветность, внутренний покой и согласие с ней.
Он стал беззащитным перед чужим миром… И от этого кричал, захлебывался в слезах, до потери сознания, в безмерном отчаянии…
…Зажглись надписи «Пристегнуть ремни…». Самолет заходил на аэропорт Анталии.
Платон Васильевич тряхнул головой, сбрасывая с себя оцепенение то ли короткого сна, то ли глубокой задумчивости.
Зачем он летел на южный берег Турции? Он вряд ли мог на это ответить… Наверное, отдохнуть. Или просто выпала свободная неделя-другая.
Сейчас он выйдет на знакомое поле анталийского аэродрома… Заплатит двадцать долларов за визу в Турцию… Дождется багажа. И на такси – в маленький городок Кемер, в котором он был уже раз пять… Тихий, благоустроенный, не слишком шумный… С прекрасным морем, пляжами, открытыми, светлыми горизонтами… С удобными гостиницами-пансионами, с добрыми, по-крестьянски простодушными горничными… Полупустые в этот октябрьский, еще солнечный и очень теплый по-турецки месяц…
И, оставив багаж в уютном маленьком – но со всеми удобствами! – номере, переодевшись, пойти к морю.
Сначала налево – по короткой зеленой улочке, мимо кабинета дантиста, маленькой страховой компании на первых этажах двухэтажных кремовых коттеджей, утопающих в густой зелени с открытыми террасками… Мимо уже пустующих к осени одинаковых апартаментов, из которых уже съехали шумные летние гости… Потом свернет на короткий, но очень широкий и очень прибранный бульварчик, перейдет оживленную дорогу и по торцовой части большого прибрежного отеля выйдет на широкую набережную.
Впереди, во всю ширину взгляда, будет по-южному светлое, гостеприимное, все в потоках солнца, ослепительное Эгейское море.
И он вздохнет – глубоко, спокойно, словно сбросив с плеч всю накопившуюся усталость, напряжение и вроде бы беспричинную тоску…
…Он бросил одежду на лежак, развел руки, глубоко вздохнул и медленно встал в чистую, показавшуюся холодной, светлую воду. Все тело его вздрогнуло, но тут же почувствовало родную, свежую, манящую стихию. И он поплыл – с удовольствием, с наслаждением, чувствуя себя в родной среде. С каждым гребком оживали его мышцы, забытое умение хорошего пловца давало наслаждение от каждого движения, от струй воды, обтекающей его стремительное тело. Сквозь мокрые ресницы он видел расплывчато-радостное солнце над головой и чувствовал себя счастливым, таким, как в пионерлагере, когда их водили на маленькую речушку… «Три минуты! Только три минуты – и на берег!» – слышался голос вожатой. Наслаждение от воды, от легкого холода, обнимающего его тело, от неожиданной свободы в речной неге были так сильны, так опьяняюще-радостны, что Платон визжал, кричал от счастья, от совершенно нового, непривычного головокружительного счастья!
«И это все было только в три минуты! А если бы их было пять? Десять?»
Платон Васильевич плыл долго, давно позади остался пляжный буй… Впереди и позади, казалось, была только вода с небольшими волнами.
Он перевернулся на спину и закрыл глаза. Сквозь веки все равно слепило солнце. Чувствуя приятную усталость, переводя дыхание, он снова оглянулся… Берега было почти не видно – только не высокие белесые горы и холмы маячили вдалеке…
Вот тебе и наслаждение… – то… детское! – от холодящей, чистой, в барашках волн, морской воды.
Платон Васильевич вздохнул, выплюнул струйкой воду и понял, что у него, нынешнего – почти семидесятилетнего, – нет сил доплыть до берега…
Об этом состоянии – между жизнью и смертью – мечтал он всего неделю назад, когда проснулся ночью и понял, что жизнь его кончена, просто кончился завод, как у остановившихся часов… Когда не было никаких желаний… Никаких сил… Никаких привязанностей…
Душа была пуста, как заколоченный дачный домик с покосившимся крыльцом.
Он упал головой в подушку и закрыл глаза. Платон Васильевич почувствовал на щеках теплые слезы. Теснило грудь, и дыхание стало прерывистым. Он машинально накапал себе лекарство и выпил его в темноте. Осторожно встал, накинул халат. И побрел на кухню. Сел у окна и посмотрел на улицу. В огромном доме напротив не горело ни одного окна – было четыре часа ночи…
Платон Васильевич закурил и, зябко поежившись, закутался в теплый махровый халат. Он был один в этом безмолвном, безлюдном, ночном мире, и на мгновение ему показалось, что так будет всегда… Что он один после какого-то фантастического мирового крушения. Что не будет ни рассвета, не наступит утра, не зажгутся огни в окнах, не помчатся по шоссе утренние автомобили…
Всплывающие в памяти лица… были лица знакомых, даже близких, но ушедших, умерших… Лица давно покинувших его людей…
Он сидел один, ни о чем не думая… ничего не чувствуя… Словно потеряв сознание. Оцепенев…
Ему уже давно (может быть, с юности?) не приходила в голову мысль – а зачем жить? Зачем? Ведь конец – один!
Он усмехнулся своим детским мыслям. Но до конца еще надо дожить! Дотянуться! Доползти… И не уронить себя!..
Но как? Как это сделать?
Дети? Сына он не видел двенадцать лет, да и что ему отец? У него биржа, семья, прибыли – убыли…
Дочери в Кёльне важнее ее парфюмерные страсти, дизайнеры, новинки кремов, гелей, тушей для глаз, краски для волос… И еще трое детей от разных браков. Сейчас она снова одна.
Он вырастил их бойцами нового мира, гражданами XXI века, в котором ему самому вроде бы и нет места. Или наоборот – весь этот новый век уже не нужен ему, Платону Васильевичу.
Его телефонная книжка полна зачеркнутых номеров. Осталась треть – еще живущих, но где они все? Многих он не видел по десять лет. А на некоторые фамилии смотрел подолгу, не в силах вспомнить, кто эти люди? Что их связывало? Откуда они появились в его записной книжке?
Последние семь лет Платон Васильевич целиком был занят своим библиографическим словарем, его пополнением, комментариями, организацией столь крупного европейского издания… Потом пиаровские компании, бесконечные переговоры по изданию на разных языках Европы. Переезжал из одной столицы в другую… Не по своей вине втянулся в дела Большой Европейской Гуманитарной премии… Победа! Победа?! Победа…
И через неделю он был уже никому не нужен – полетели другие сенсации, другие заголовки, другие герои стремительного века…
За последние три дня в Вене раздалось два звонка – и то по чисто техническим делам. Уточняли его счет в банке… И подтвердили заказанное купе в экспрессе «Вена—Москва». За все это время у него накопилось мало багажа. Ну и еще почти пятьсот экземпляров монографического справочника. Он вез их в Москву.
Дома, на Белорусском вокзале, его никто не встретил. Пришлось воспользоваться такси и двумя носильщиками, чтобы добраться до дома.
Когда Платон Васильевич открыл дверь своей квартиры, ему ударил в нос пряный и душный запах отцветшей, умершей герани…
В первую же неделю он разослал больше тридцати книг коллегам… В институты, в специализированные журналы… Наконец тем немногим ученым, которых он сам уважал…
Через полтора месяца раздался звонок от очень старого академика N, который дребезжащим голосом поблагодарил за внимание… Но о книге, которую он уже вряд ли прочтет, хотя бы из-за своего почтенного возраста, не было сказано ни слова.
Через три месяца Платон Васильевич понял, что его работа окружена заговором молчания. Какие-то намечавшиеся обсуждения откладывались, а потом вовсе отменялись. О его знаменитой на всю страну премии было напечатано петитом в паре изданий… О нем самом, о его триумфальном возвращении в Россию – ни слова.
Родина не приняла его труд… И даже словно осудила молчанием его высокое европейское признание.
Обедая как-то в очень нынче дорогом ресторане Дома литераторов, Платон Васильевич встретил там своего старого приятеля, как всегда немного навеселе, Савву Непомнящего. Выпили за встречу, что-то вспоминали из прошлого. Но Савва весь в окладистой бороде вдруг заторопился уходить…
– Что же ты ни слова о моей книге не сказал? – остановил его Платон Васильевич.
Савва снова опустился на стул. Коротко глянул на него и вдруг выпалил раздраженно:
– А что тут говорить? Высшим судьей себя вообразил?! Вся русская литература тебе нехороша! Кого ты там милуешь? Разве что Платонова… Из Булгакова одну «Белую гвардию» привечаешь. Юру Козакова похлопываешь по плечу… Ну еще пару писательшик! А всех остальных – в одну кучу – жалких, пригнувшихся, с кукишем в кармане – роботов тоталитаризма. А борьба со всякими диктатурами Ленинами-Сталинами, Хрущевыми и Андроповами – вообще не дело для писателя! Так, что ли, по-твоему?
– Так, – тихо ответил Платон Васильевич.
– Ну и иди ты… со своими одеждами!.. – Савва встал и хлопнул ладонью по столу. – К такой-то матери! Оболгал… Оболгал ты всех нас! И себя – тоже!
Он повернулся и, резко дернув плечом, пошел к выходу. Платон Васильевич долго смотрел ему вслед, будто тот сказал что-то выдающееся.
Почти неделю Платон Васильевич сидел со своей книгой. То открывал ее посередине, то начинал читать сначала, то заглядывал в конец…
Да, все было так, как сказал ему Непомнящий! Он, Платон Васильевич, отрицал практически всю советскую литературу XX века! Больше того – он издевался над ней, над ее согбенностью перед властью… над ее жалкими попытками распрямиться перед ее безжалостным идеологическим гнетом… Убежать от него в двусмысленность, в недалекую фантазию, в описание природы или древней истории…
Везде и всюду Платону вещал несчастный замордованный, сдавшийся русский писатель. В лучшем случае рыдающий над своим народом и собственной судьбой.
И все это вряд ли заслуживало его сарказма, холодного отдаления, какого-то иезуитского равнодушия автора. Это была трагедия. Одна из самых великих литератур мира… И его трагедия – тоже. Как русского интеллигента, как литератора… Просто, как человека, прожившего этот век со своим народом, с его историей, которая включила в себя и его судьбу.
Почему же так произошло? Что подвигнуло его на эту холодную безжалостную книгу? Где не было ни героев, ни воителей, ни святых?.. А были одни лишь жертвы… И рабы!
Платон Васильевич не мог спать эти ночи. Он никому не звонил, и ему не звонили тоже. От него отвернулись… Его не хотели замечать – нет ни его… ни его книги!
Он не чувствовал себя предателем – он только понимал, почему его книга высоко была оценена на Западе! Почему ее так поднимали, тиражировали… Откуда появилась столь высокая Европейская премия! И столько университетских мантий…
Наверное, ему нужно было уехать навсегда из России и преподавать там, коротая остаток жизни на чужбине…
Такие мысли все чаще приходили в голову. В Москве, в России ему нечего было делать. Сейчас, во всяком случае…
Недаром говорится: «В России надо жить долго…»
Но что-то останавливало его… А пока ему захотелось тепла, моря, отвлечения от своих навязчивых дум… И он в два дня собрался и полетел в Анталию…
Ему был нужен этот незамысловатый курорт на… турецком берегу.
Платон Васильевич не помнил, как он доплыл до берега. Ему казалось, что последние метры кто-то сильный и умелый поддерживал его на воде. Наконец он почувствовал землю под ногами и, с трудом одолев еще три-четыре шага, буквально рухнул на горячую гальку. Сердце его словно рвали на части, дыхание было прерывистым и пульсирующим. Глаза, мокрые то ли от слез, то ли от морской воды, ничего не видели, кроме солнечного марева.
Кто-то большой и сильный наклонился над ним, и он почувствовал во рту знакомый вкус валидола.
Он на мгновение словно потерял сознание, а когда снова открыл глаза, то почувствовал, что силы возвращаются к нему.
– Спасибо… За помощь, – кивнул он в сторону стоявшего над ним молодого – за тридцать с небольшим – сильного, белокурого человека. – Большое спасибо!..
– Вы лежите, лежите, – остановил пытавшегося подняться Платона Васильевича его спаситель. – Может, в больницу?
Старик покачал головой и только усмехнулся:
– Нет-нет… Еще не время!
– Мне откуда-то знакомо ваше лицо? – спросил молодой.
– Давно болтаюсь на этом свете, – отмахнулся Платон Васильевич и поднялся на ноги. Головокружение уже прошло.
– Молодой человек, проводите меня до моего лежака. Он, кажется, недалеко. Кстати, как вас зовут?
– Антон… Антон Андреевич, – молодой человек с интересом смотрел на старика.
– Так идемте… Идем!
Платон Васильевич шел впереди – с каждым шагом все увереннее. Иногда он оборачивался, словно боясь потерять спутника.
Наконец они дошли до места Платона Васильевича. Он быстро достал из сумки портмоне и протянул вместе со своей визитной карточкой банкноту в сто «евро»:
– Это вы… Мне? – чуть опешил Антон.
– Вам, вам… За все в жизни надо платить. А уж за спасение – тем более, – отрывисто, почти зло бросил старик.
Антон посмотрел на купюру, потом на визитку и как ни в чем не бывало сунул их в задний карман шортов.
Платон Васильевич, нисколько не опешив, проследил за действиями молодого человека.
– А вы… Кто? Извините… – спросил старик, пристально вглядываясь в лицо Антона, но так не придя ни к какому выводу. – Вы здесь с семьей?
– Один, – коротко ответил молодой человек.
– А на второй вопрос ответа не будет… Антон пожал плечами:
– Поживем… Увидим.
Что-то необычное прозвучало в его голосе – почти угрожающее.
Платон Васильевич внимательно посмотрел на него. Пристально, не торопясь, разглядывал всего его как витрину.
Он был ладно скроенный, мускулистый, явно следящий за своим телом, с ухоженной, длинной прической, ногтями, одеждой… сравнительно молодой человек. Лет тридцати… трех… Примерный рост сто восемьдесят пять сантиметров. Даже смазливое лицо, только с неуловимым, все время меняющимся выражением глаз. Они были то почти детские… То усталые и старообразные… То улыбчивые и угодливые, то презрительные и жестокие.
В нем было что-то наигранное, ненастоящее – то ли от шулера, то ли от жиголо.
Но несомненно он явно притягивал к себе.
– Значит, ваша фамилия – Струев? – чуть усмехнувшись, спросил Антон.
Платон Васильевич не ответил. Он по-прежнему смотрел прямо в глаза молодого человека.
– Я слышал эту фамилию! – поднял бровь Антон. – И где-то совсем недавно…
– Спутали со Сроевым…
– Может быть… – пожал плечами Антон. – Ну, ладно… Увидимся – городок-то маленький… За деньги – спасибо. Они очень мне сейчас кстати!
– Материальные трудности?
– Чао! – лихо улыбнулся молодой человек и пошел к выходу с пляжа. Около ступенек оглянулся и крикнул Платону Васильевичу: – А насчет фамилии… Я не ошибся!
И улыбнулся молодо, лучезарно… Почти профессионально.
«Земля равнодушна к человеку, так же как и небо». Недавно прочитанная фраза всплыла в памяти Струева. Он лежал на одеяле под струей кондиционера. «Так же равнодушно море…»
Его бил озноб – море все еще не отпускало Платона Васильевича.
Он чувствовал, как по его щекам лились редкие слезы.
«Сожалел он о своих прожитых годах? О том, что ему осталось так мало?»
Нет, сейчас он не думал об этом.
Легкая тень счастья, полноты жизни наполняла все его существо… У него стало глубже дыхание, расширилась грудь… Все тело налилось легкой, влажной силой… Даже пальцы на руках чуть шевелились в такт то ли каким-то стихам, то ли еле слышной мелодии.
Но он плакал и не стыдился этого… Невесомая, но ощутимая полнота жизни властно и неуемно заставляла его ощущать само счастье этой минуты… Ожидание, как в детстве, большого подарка судьбы, на который он уже давно не рассчитывал.
Платон Васильевич улыбнулся сквозь слезы! Надежда на чудо торжествовала в его старой душе. Нет, только не старой! А в том, уже знакомом ему всегда, порывистом, безумном, почти по-детски доверчивом и легковерном сердце… Которое чуть-чуть щемило… Только для того, чтобы он ощущал, что он еще живой!
Он проснулся около восьми вечера. Все тело его ныло… Суставы ломило… Голова была темной, словно во время сна ему не хватало кислорода.
Платон Васильевич распахнул балконную дверь и сразу же почувствовал прозрачную прохладу. Он глубоко вздохнул раз-другой. Легкие жадно ловили южный, пряный, чуть удушливый воздух с легкими порывами холодного, дующего с гор, предгрозового ветра.
Ему захотелось выйти в город, спрятаться в каком-нибудь кафе… Пить прохладное пиво и чтобы вокруг в южной полутьме бурлила по-восточному говорливая толпа… Люди, люди, люди…
Он быстро оделся и вышел из своей маленькой гостиницы, чувствую всем телом только этот принятый холодный душ. Ему было свежо… Радостно… И молодо!
Через путаницу полутемных переулков Платон Васильевич вышел на главную, ярко освещенную, полную людей улицу.
Она была единственная, полноценная улица городка Кемера, идущая от автовокзала до яхт-клуба.
Одна витрина сменяла другую. Около каждой стояли молодые люди, – громко говорящие, смеющиеся, оживленные… Машин на улице не было, и прямо на асфальте люди сидели за досками с нардами, за столиками с шашками и шахматами.
В толпе взрослых грациозно и ловко сновали мальчишки, неся в одной руке подносы с узкогорлыми чашками чая…
Жители узкой улицы перекрикивались словами из окон домов напротив…
Каждая девушка или молодая женщина громко, весело и беззлобно обсуждалась хохочущими парнями, толпящимися тут и там на тротуаре!
К Платону Васильевичу, резко выделяющемуся в толпе своим белым американским пиджаком и толстенной палкой с бронзовым набалдашником, подбегали и чуть ли не хватали за рукав и зазывали продавцы из дорогих магазинов ковров…
«Но зачем ему были их старинные, бесценные ковры?»
Также ему были не нужны ни ювелирные магазины, ни дорогие бутики с кожаными изделиями.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.