Электронная библиотека » Александр Мишарин » » онлайн чтение - страница 17

Текст книги "Белый, белый день..."


  • Текст добавлен: 18 января 2014, 01:12


Автор книги: Александр Мишарин


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Шрифт:
- 100% +

„Что вело его по жизни? Жажда успеха? Денег? Славы? Карьеры?“

Все это присутствовало, что и говорить… Но было еще что-то важное в глубине души… Наверное, жажда уважения, душевного удовлетворения?

Но, думая об этом, Струев понимал, что достигал его он очень редко – раза два-три в жизни… А чем же другим была занята остальная, огромная часть его уже долгой жизни? Вот она-то провалилась куда-то, даже не могла вспомниться – только отдельные эпизоды, какие-то командировки, пьянки, посиделки, мечтания о лучших временах… Ненужные дружбы, необязательные романы, долгие месяцы глубокой депрессии… Халтуры, делавшиеся ради в общем-то небольших денег… Ну, и конечно, почти двадцать лет службы – то в журнале, то в институте, то в академическом учреждении… Интриги, продвижения, заказные радости и в конце концов свободная профессия… Уже почти в пятьдесят лет! Книги, которые он писал одну за другой… Не хуже, чем у людей… Но и не лучше! Все старался попасть в либеральную струю, показать свое свободолюбие, словно он старался крикнуть всем: „Я – свой! Я – ваш! Я – единомышленник ваш!“

А получалось, что ничего нового он и не сказал… все его откровения были уже давно всем знакомы – говорены-переговорены…

Нет, его хвалили, поощряли, награждали… похлопывали по плечу.

Но сам Платон Васильевич понимал, что его книги и его жизнь, его сокровенные мысли были ой как далеко друг от друга.

Сейчас он понимал, что дело писателя не пропагандировать те или иные идеи, не поддаваться им, не погружаться в их жесткие структуры, а, наоборот, развеивать, разоблачать, вскрывать их догмы и прельщения!

Суть писательства определялась неукротимой, бурно изменяющейся жизнью, с ее свежестью, непредсказуемостью, с ее трагедиями и вопросами. Вот за ней-то и надо бежать писателю, чувствуя поминутно, что она отражает, ускользает, летит вверх и вдаль…

– Платон Васильевич! Обедать… – появилась на пороге кабинета раскрасневшая, улыбающаяся Инна.

– А сколько же времени?

– И так час с лишним пересидели! Обед переварится. А уж мы так старались.

И она подошла к Струеву, с улыбкой показывая, что сейчас силой вытащит его из-за письменного стола.

Обед был действительно Лукуллов! Чего только не стояло на столе.

– А что у нас сегодня, какой-нибудь праздник? – удивился Платон Васильевич.

– Как же! – всплеснул руками сияющий Антон. – Святой Макарий…

– Ну и что? – не понял Струев.

– Если на Макария на дворе светло, весна будет ранняя! – расхохотался молодой человек и показал на окно.

На улице вовсю сияло солнце.

– Значит, с ранней весной вас, родимые! – перекрестилась Инна. – Ну, под закуску можно и рюмашечку!

Антон разлил всем по рюмкам водку и поднялся, чтобы помолиться перед обедом. Он шептал что-то из молитвы, но делал это тихо, про себя.

Наконец приступили к богатой трапезе.

– А это не грех чревоугодничества? – спросил его Платон Васильевич, видя, как с аппетитом, почти жадно ел Антон.

– Я и молитву творил, чтобы простил нам Господь этот грех, – серьезно, не прекращая еды, ответил Антон.

Обед был действительно очень обилен и вкусен. Обычно евший без аппетита, Струев на этот раз тоже ел много и с явным наслаждением.

Он искоса посмотрел на молодого человека и вдруг в первый раз за последнее время заметил, что он по-весеннему осунулся, появились круги под глазами, и стал явственно виден худой, но мощный скелет под легкой рубашкой.

– Ты не болел… А, Антон? – вдруг тише обычного спросил его Платон Васильевич.

– Я? – преувеличенно распахнул глаза молодой человек. – Господь с вами! Разве вы не видите, что я выгляжу… как персик! – И он возвел глаза к потолку.

– Надо бы тебя Артуровичу показать… – буркнул про себя Струев.

– А что это за персона?

– Врач… Профессор! Алкоголик… Очень солидный врач, – продолжал Платон Васильевич. – Он практикует меня уже лет семнадцать!

– Ты его не видел, потому что он был в запое… Когда Платон Васильевич из больницы вышел, – Инна накладывала мужчинам второе – очень аппетитную жареную рыбу.

– Ах, какая прелесть! – невольно вырвалось у Антона при виде розово-белой семги.

– Платон Васильевич, как всегда, слепой! – продолжала ворчать Инна Спиридоновна. – Ты что же, не видишь, что парень еще не оттаял. Ты посмотри, как он спит… Как ест! Сколько в туалете сидит!

– Ну, Инночка! – сконфузился молодой Тодлер.

– Я уже сколько десятков лет Инночка! – подняла голос домработница. – Но глаза-то мои видят. Устряпался ты вконец… Как ты жил? С кем ты жил? Кто за тобой ухаживал? Один черт тебя знает!

Платон Васильевич смотрел на пикировавшихся между собой соседями по столу, а сам вдруг почувствовал давно забытое, горячее чувство сердечного беспокойства, живой толчок крови в потеплевшем сердце… Ему так давно не было боязно за здоровье кого-то другого… Тем более молодого, дорогого для него человека. Казалось, это горячее, отцовское радостное беспокойство осталось давным-давно, когда его дети еще были маленькими. Полного сердечного трепета ощущение абсолютного собственного бессилия и, с другой стороны, желания тут же что-то сделать, кому-то звонить, куда-то бежать… Просто прижать больное тельце к своей груди и укачивать его, согревая своим теплом.

Платон Васильевич усмехнулся про себя, несколько отрезвев от своего порыва…

„Да! Эдакого ребенка… под два метра… не поднимешь на руки! И не прижмешь к груди“.

Он улыбался своим мыслям.

„Скорее он может поднять меня на руки и убаюкивать на своей груди… Так ведь и было недавно – в Турции!“

Струев вдруг увидел добрые, чуть сверкающие глаза Инны, устремленные на молодого человека… Ох, Инна, Инна… Сколько же материнской любви и живого сердца осталось в этой старой женщине. Большая, сильная, громкоголосая еврейка из Белоруссии, вырастившая двух своих детей, похоронившая уже сравнительно давно своего любимого, шебутного, сильно поддававшего мужа… С десяти лет стоявшая у станка… Единственная женщина в большой мужской бригаде на оборонном заводе в Тушино… А сейчас уже сильно за семьдесят, она почти двадцать лет царила в моем доме, да и пяти-шести других – таких же стариков, как я… И вот сейчас с такой неизбывной нежностью смотрящая на еще одного беспутного подкидыша судьбы.

– Давай я тебе еще рыбки подложу! – Не обращая внимание на его сопротивление, она подкладывала Антону в тарелку.

– Да я же лопну! – взмолился он.

– Лопайся, лопайся! – смеялась Инна. – А мы посмотрим… Посмеемся! Так, Васильевич, а?

Струев нахмурился для приличия и неожиданно сказал:

– Антон! Тебе надо на работу устраиваться… Ты уже не маленький! Не больной! И не…

– И не тунеядец! – подхватила Инна, по-прежнему улыбаясь.

Струев неожиданно внимательно посмотрел на нее и произнес с некоторым недоумением:

– А ведь это слово сегодня куда-то делось! Давно я его не слышал!

– Слово-то не слышали, а „тунеядцы“ остались! – вдруг мягко улыбнулся Антон. – Вот и я из таких!

– И слушать не хочу! – замахал на него руками Струев.

– Да, да… Надо на новую работу… – Антон на какое-то время задумался, а потом произнес неожиданно тихо: – Только прежде надо постараться… Со старой уйти!

Струев понял, что речь идет о его милицейских знакомых, которых он видел с Антоном еще в Турции.

– А разве с этой… дамой у тебя не покончено?

Антон коротко глянул на него и отвел глаза. Он что-то не хотел говорить.

И вдруг вся благостная, уютная, покойная атмосфера домашнего обеда развенчалась… Словно порыв холодного снежного ветра сквозь широкие окна сталинского дома прорвался в комнату. И всем – пусть по-разному… стало зябко… Какая-то дрожь пробежала по коже.

Платон Васильевич встал и сказал нарочито спокойно:

– Обо всем… этом мы после поговорим, а пока иди спать. И пару дней не выходи из дома!


Следующий день у Платона Васильевича выдался трудным. Сначала университет – его обычные две лекции… Потом издательство – переговоры о переиздании его знаменитой книги… Дальше институт – заседание ученого совета… И к вечеру ужин у бельгийского посла… И там снова переговоры, переговоры…

К концу дня Струев чувствовал себя вымотанным. Дело было не в его физическом самочувствии, а в некой нервной неустойчивости, перепадах настроения…

Он даже уже привык отгораживаться от сути разговора, от настроения, лести или уколов своих партнеров. Возраст и положение его, как европейски знаменитого ученого, давали ему возможность, словно через стекло, воспринимать все, что могло бы его взволновать еще пятнадцать – двадцать лет назад. Если сначала он сам давал себе установку на невозмутимость, на чуть скептический настрой по отношению ко всему, что он слышал от других людей, то уж лет пять назад это стало его усвоенной, укоренившейся привычкой – системной и само собой разумеющейся.

Но именно сегодня Платон Васильевич почувствовал какую-то, пусть сначала и почти незаметную трещину в своем отстранении от других. Утром, в университете, он услышал две колкие реплики от студентов и вынужден был дать вначале довольно мирный, а во втором случае достаточно решительный отпор. А так как он был блестящий и достаточно злой полемист, то он почувствовал, а потом и услышал говорливый шум одобрения аудиторией. И, о, ужас, он обрадовался, как молоденький аспирант, своей легкой победе… Он почувствовал, как покраснел от волнения и ощутил легкую испарину на лбу от естественного волнения.

В издательстве он, укорив себя за происшедшее в университете, попытался быть предельно невозмутимым, но все-таки к концу разговора разволновался и дал понять заместителя главного редактора, что он недоволен сроком выпуска книги. И еще пригрозил, что может сдать свою всем известную книгу в другое, всегда соперничающее с ними издательство!

– Платон Васильевич! – всплеснул руками полный, краснощекий, радостный по натуре редактор. – Я не узнаю вас! Что с вами?

Онемевший от этого вопроса, Платон Васильевич вдруг закрыл глаза… Замер… И сам себе задал то же самый вопрос: „Что с вами, Платон Васильевич?“

Он не смог ответить сразу… Побоялся самой мысли. А ведь все было очень просто… У него снова билось молодое сердце, все его существо чувствовало прилив жизни, поток крови убыстрился… У него снова была…

Платон Васильевич замер, чтобы произнести такое важное для себя слово „семья“. Ему хотелось жить нараспашку, бороться, отстаивать свое место в мире…

„Нет, это все пустые слова…“

Платон Васильевич просто снова почувствовал себя живым, сильным… Мужчиной в расцвете сил… Ему было кого защищать… За кого бороться!

Он извинился перед редактором, наговорил ему массу самых горячих комплиментов и, почти счастливым, вышел из издательства.

На ученом совете Струев сначала попытался взять себя в руки и сидеть с подобающим видом „мэтра“, но вскоре бросил одну реплику, другую… Кто-то рассмеялся, кто-то посмотрел с удивлением на нового Платона Васильевича. Но Струев словно не замечал этих взглядов и в конце ученого совета взял слово… Все замерли…

– Дорогие коллеги! – обвел он глазами залу. – Ну что же… Сегодня было высказано много интересных суждений. Но для меня важнее другое…

Он поднял палец над головой и усмехнулся:

– В наше время, когда большинство людей вынуждено бороться за жизнь… Пьянствовать, безобразничать, терять просто человеческий вид… В погоне за последним рублем. А мы обсуждаем, горячимся, ищем новых путей литературного процесса… Это просто гениально! Мы просто Божьи избранники! Мы – счастливцы судьбы!

Платон Васильевич улыбнулся чуть заговорщически и закончил тихо-тихо:

– Над нами ангел пролетел! Вы слышите? Слышите?

И осторожно сошел с кафедры. В зале была абсолютная тишина. Потом кто-то захлопал. А дальше грянул гром аплодисментов. Ученые поняли его, и Платон Васильевич закрыл лицо руками.

К нему подходили, хлопали по плечу, жали руку. И все это делали или тихо или совсем молча, словно боясь обидеть его…

– Спасибо, спасибо, – только кивал он головой. „Ну, что он такого сказал? – размышлял он. – Вроде даже сначала хотел вначале подтрунить над коллегами. А в конце… Когда про ангела! Какой-то божественный трепет вырвался из его души… И все почувствовали, прониклись его словами… Его волнением. И все все поняли!“

Только глубокое поражение всех сил, словно ухнуло все вниз, чувствовал в это мгновение сам Платон Васильевич. Словно сам ангел забрал у него с собой все его силы.

…Перед посольством надо было заехать домой переодеться, но времени уже не было…

„Ничего, узнают попа и в рогожке!“ – подумал Струев и посмотрел на часы – он успевал минута в минуту. Он терпеть не мог куда-нибудь опаздывать…

Лохматый, с распухшим портфелем от скопившихся за день бумаг, книг, рукописей… с оторвавшейся верхней пуговицей на сорочке, он предстал перед чуть удивленными глазами посла, советника по культуре и пары чиновников пониже рангом.

Когда подали кофе с печеньем, Струев вдруг почувствовал, как он голоден. Ведь маковой росинки не было за день в его желудке. Он пододвинул к себе вазу с печеньем и начал есть его – одно печенье за другим…

Разговор шел о предполагаемом месячнике бельгийской литературы в Москве. Посол хотел в частном порядке проконсультироваться со Струевым, как, когда и вообще уместно ли сейчас подобное мероприятие.

Платон Васильевич что-то бурчал себе под нос, рот у него был занят очень вкусным бельгийским кондитерским изделием. Он понимал, что ведет себя не слишком аристократично, и, наконец, отодвинул от себя вазочку, когда в ней осталось всего лишь одно печенье.

Советник по культуре молча дал знак прислуге, чтобы заменили вазу, и Платон Васильевич, отстранившись от всего остального взглядом, наблюдал, как уносили его последнее лакомство.

– Мсье Струев! Так как же все-таки ваше мнение? – попытался вернуть его к реальности посол – сухощавый, начинающий седеть, спортивного вида, чиновник с умным, хотя и с чуть туповатым от профессиональной вечной настороженности, лицом.

– Я абсолютно согласен с вами, – рубанул, не очень помня, о чем говорил посол, Струев.

– А в чем именно… вы согласны? – вкрадчиво, не без ехидцы, спросил советник по культуре.

– Во всем, что говорил его превосходительство! – отмел коварный вопрос Платон Васильевич.

В это время внесли вазу покрупнее, и печенье в нем было другое, побольше и поаппетитнее. Струев и советник невольно глазами проследили, как ее устанавливали на стол…

– Вы, мсье Струев, как почетный доктор Левенского университета… Нашего старейшего университета… – начал снова посол, незаметно пододвигая к Платону Васильевичу вазу с новым печеньем. – Вы, может быть, как никто в России знаете нашу отечественную литературу. Мой вопрос к вам прямой – может ли она заинтересовать ваше российское культурное общество?

Платон Васильевич не ответил… Он мучился – взять или не взять из новой вазы новое печенье. Потом – „Была не была!“ – все-таки потянулся за ним и одновременно нарушил нависшую паузу.

– Нет! Не может… – И с облегчением начал хрустеть отчаянно вкусным кондитерским изделием. – Вот если бы вы представили выставку-продажу подобных этим чудо-фуров… Вообще бельгийских кондитерских изделий! Притом настоящих, привезенных из Брюсселя. Я бы вам гарантировал месяц славы Бельгии…

Он рассмеялся счастливо. Он как будто отплатил за угощение и теперь уписывал одно печенье за другим…

– А литература? Бельгийская литература? Нет! Нет, нет, нет… Я не вижу оснований для подобного месячника!

– Но почему? – повысил голос чуть покрасневший советник по культуре.

Струев резко развернулся к нему и ответил прямо в глаза:

– А потому что ее… бельгийской литературы – просто-напросто… нет! Ее не существует в природе… Как всемирно признанного культурного явления…

Когда Платон Васильевич поздно вечером вернулся домой, ему открыла дверь Инна.

– Он ушел… – сказала она с каменным лицом. – Забрал все свои вещи и ушел.

– Когда? – растерянно спросил Струев.

– Часа два назад. Около восьми.

Платон Васильевич опустился на стул и, не раздеваясь, просидел так – с ощущением печали, закрыв глаза – несколько минут.

– Он ничего для меня не оставил? Записку какую-нибудь?

Инна только молча покачала головой.

– Ну, и черт с ним! Пусть катится на все четыре стороны! – вдруг почти выкрикнул старик.

Он быстро разделся, захватив свой пухлый портфель, направился к себе в кабинет.

– Ужинать будете? – крикнула ему вдогонку домработница.

– Нет… Чаю только принеси мне! – И он захлопнул за собой тяжелую дверь.

Минут сорок в квартире было тихо. Платон Васильевич, уже в халате, сидел в своем любимом глубоком кресле и осторожно отхлебывал крепкий, до вишневого цвета, чай.

Сердце его постепенно успокоилось. День, проведенный так бурно и так нелепо, отходил куда-то в сторону… И, задавая себе вопрос, что же было главное в нем, Платон Васильевич мог ответить себе только одно: он сегодня почувствовал себя снова молодым! И это произошло само собой… Но он не мог не понимать, какую роль в этом порыве всего его существа сыграло присутствие в его доме, в его семье… в его сердце, наконец, Антона…

А кто он ему? В общем-то почти посторонний человек! Да, да, посторонний… Да, сын когда-то бывшего ему близким другом, давно умершего человека. Андрея Тодлера.

„Андрюшка…“ Или, как его иногда называл в минуты дружеского расположения, „Рюшка…“

– Рюшка, а ты что думаешь?.. Рюшка, ты слышишь меня?..

И словно в ответ на эти произнесенные вопросы, Платону Васильевичу показалось, что, как эхо, он услышал голос Андрея.

– Слышу! Я все слышу…

Платон Васильевич решительно потряс головой… Прислушался – стояла абсолютная тишина…

„Что это – галлюцинация?“

Конечно… Он просто очень устал за день.

Платон Васильевич вздохнул и потер холодной ладонью, сильными пальцами, свой горячий лоб…

„Да, встреча с Андреем еще впереди… Может быть, и очень скоро! А может, и не будет никакой встречи. Не будет вообще – ничего…“

Он вздохнул глубоко, во всю силу своих легких…

„Что гадать? У кого спросить? Никто еще оттуда не возвращался!“

Но сейчас ему не хотелось думать об уходе из жизни. Он чувствовал себя – каждой своей клеточкой, зрением, слухом, ощущением всего своего тела, – здесь на земле, в своей большой, теплой, уютной квартире…

И надвигающаяся темнота ночи – с начинающейся метелью – успокаивала, баюкала его, как подростка… Как только начинающего жить человека…

Нет, не прошло светлое волнение сегодняшнего дня… Сердце его билось наполненно, плечи распрямились, и Платон Васильевич весь словно помолодел, словно сама молодость вернулась к нему.

Он открыл форточку, и тугой порыв ветра, с крупными снежинками, ударил свежо и пьяняще в его лицо с такой силой, что он вынужден был закрыть глаза и невольно улыбнуться…

Платон вспомнил что-то похожее – такой же снежный ветер и ощущение пьянящей свежести бытия – давно, очень давно… Когда ему было лет четырнадцать.

И сейчас Платон Васильевич почувствовал себя подростком, стоящим перед огромной будущей жизнью.

„Или перед огромной пьянящей смертью?“ – мелькнуло у него в мозгу.

– Не бойся ни того ни другого, – услышал он за своей спиной явственный голос Андрея. – Не бойся ни будущей смерти… Ни прошедшей жизни… Центр – это всегда ты сегодня! Сейчас, сию минуту».

Платон Васильевич хотел оглянуться, но словно чья-то рука помешала ему это сделать.

– Это… Ты, Андрей? – еле слышно проговорил Платон Васильевич.

– Это я… Но только в твоем сердце! В твоем мозгу… В твоей душе…

– Значит, я говорю сам с собой?

– Я не знаю, – ответил ему голос Андрея. – Это была Его воля, чтобы я мог сказать тебе несколько слов… И слушай меня, ибо время нашей встречи кратко…

– Да, да… – прошептал Струев, чувствуя, как ему становится все холоднее от ветра из открытой форточки. Его начал бить озноб, но поднять руку и закрыть ее у него не было сил… Он был весь как будто парализован.

– Помоги моему сыну, – голос Андрея как бы приблизился к нему и теперь звучал уже почти у самого уха.

– Но как помочь? Чем? – почти выкрикнул Платон.

– Любовью своей! Душой своей… Примером собственной жизни. У Антона кончается молодость… Идут последние дни… Все прелести юного легкомыслия, авантюризма, последние радости необязательности молодости уходят! Впереди трудная, никем не поддерживаемая взрослая жизнь, которую он боится, как пропасти, в которую ему надо шагнуть…

– Но ведь ты тоже боялся этого шага? – осторожно, почти шепотом, спросил Платон.

Андрей, было слышно, вздохнул и наконец ответил:

– Я всегда знал, что у меня есть… ты! За твоей спиной я не боялся ничего… Но когда ты сделал шаг в сторону от меня, то я…

Платон Васильевич напрягся, словно получил пощечину, и поднял голову…

– Никуда я не исчезал! Просто возникли новые знакомые, новые возможности…

– Я не видел тебя целую неделю перед смертью! – спокойно, но напряженно ответил Андрей. – А в последнюю ночь ты просто выключил телефон…

– Я знаю…

– Наше время кончается… – голос Андрея стал взволнованнее и говорить он стал чуть быстрее. – Я не виню тебя… У тебя твоя жизнь… Но юность, молодость наша была общая… Я просто знаю, что умер я от того, что ты недостаточно любил меня… Что я стал твоим прошлым и ты отказался от меня, как от чего-то уже ненужного.

– Что я должен сделать? – закрыв глаза, спросил Платон. – Что?!

За его спиной было тихо, и ему показалось, что Андрей уже ушел, когда он услышал ответные его слова:

– Отдай ему… Если оно у тебя еще не растаяло… Ту любовь, которую ты задолжал мне! Прощай! Прости…

Платон Васильевич опустил голову в знак невольного согласия. Он резко оглянулся… В большой, темной комнате не было никого…

Нервный озноб бил все похолодевшее тело Струева. Он обхватил себя двумя руками и крепко сжал свое тело… Непривычные мысли скачками бились у него в мозгу.

– А кто обо мне… Позаботится? – еле слышно проговорил он. – Кто?

Никто не ответил ему.

Платон Васильевич медленно разделся, лег в постель под теплое, старинное одеяло, но озноб не проходил…

– Бедный, бедный старик, – то ли прошептал, то ли подумал он о самом себе. – Наказание Господне настигло тебя, и через столько лет! Если бы я по-настоящему любил своего друга, я бы не дал ему умереть…

Струев шептал эти слова и все больше верил в их правоту.

– Да, да, я… только я виноват в его ранней смерти. В сиротстве его детей… В неприкаянности того же Антона…

Он закрыл глаза и вдруг явственно увидел лицо молодого человека, словно он стоял над его кроватью…

– Да такого ли уж молодого? Еще год, и он достигнет возраста Христа!

Платон Васильевич почувствовал волну тепла, прошедшую по всему его телу, и вдруг он понял…

– Это последнее испытание, которое Господь дал ему! Спасти душу… Спасти судьбу… Спасти Человека!

А что у него для этого есть? Он что – Ангел Господень? Князь мира сего? Царь Мидас? Сам – святой и безгрешный?

Платон Васильевич кивнул головой в ответ на свои же вопросы: «Да, для Антона, и святой Князь и, может быть, даже Ангел, посланный ему в роковую минуту…»

И старый человек вдруг понял, что все это так! Что он готов на все. И тело его еще сильно, и мозг светел, и мысль быстра и прихотлива…

Засыпая от невольной усталости, от потрясений, от полноты – избыточной и тяжкой прошедшего дня, – Струев чувствовал себя молодым, собравшимся, сконцентрированным, каким был лет сорок назад… В двадцать восемь – двадцать девять лет… И все мускулы его старого тела были налиты молодой, свежей силой.

Наутро и в следующие два-три дня Платон Васильевич жил как раздавленный какой-то высшей силой. У него, казалось, не было возможности поднять руку, встать с постели, умыться, завтракать… Садиться за письменный стол…

Он все это делал по внутренней инерции, почти не отдавая себе отчета, как он проделывает то или иное движение. Даже, когда он оказывался за письменным столом и исписывал страницу за страницей, он вряд ли понимал, что он писал…

Первые три дня все его существо было нацелено на звук открываемой двери… На возможный телефонный звонок.

Но… Антон не приходил и никак не давал о себе знать.

Как-то к вечеру, откинувшись от письменного стола, Платон Васильевич неожиданно ясно, трезво и беспощадно задал сам себе вопрос: «А что главное… Сейчас, в эти дни, в этот час… Что для него главное? Что не дает успокоиться его сердцу? Отчего так быстро меняется его настроение? Что свербит в его душе, отнимая покой и ровную радость бытия?»

Струев некоторое время сидел молча с несколько смятенным сознанием, но постепенно начал чувствовать, почти мышечно осязать, как от головы, через плечи, через грудь, дыхание сердца, вниз к ногам стекает, отпускает его напряжение, уходит внутренняя тревога, страх. Его покидает почти физическое ощущение оцепенения…

В душе его стало легко и просторно…

«Антон? Да нет, все это нервы, галлюцинации… Ночные разговоры с давно умершим человеком. Все это бред, результат усталости и воображения…»

Платон Васильевич потянулся к сигаретам, от которых он давно отказался, но все-таки взял одну и закурил. От глубокой затяжки его сознание, как это бывает, чуть поплыло, и это было приятно, хотя и почти забыто…

Что главное в его сегодняшней жизни? Работа, которая лежит перед ним, только что начатая? Дети, которым можно позвонить в Европу? Здоровье, которое нужно поддерживать? Забота о собственном реноме – все эти интервью, участие в конференциях, присутствие на посольских приемах, премиях, презентациях, юбилеях?

Да, да, конечно и все это… Когда есть настроение и силы. Но что главное в его такой немолодой жизни? Ожидание смерти?

И от этого не уйдешь… Все это так… Но что же еще, то острое, именно его чувство, которое было знакомо ему так давно… С раннего детства.

Он вспомнил. Как в четыре года, в эвакуации в Минусинске, он заболел тяжелой формой детской болезни «корь». У него была больше сорока градусов температура… Лекарств не было, он метался на высокой деревенской кровати… В одной постели с соседской девочкой Лялей, у которой тоже была корь, и чувствовал, как уходит жизнь… Как горло заполняется чем-то похожим по вкусу на горячую глину! И еще мгновение, и он задохнется – навсегда…

Потом он потерял сознание и очнулся только через два дня на руках у матери, которая баюкала его и что-то неумело напевала.

– Доктор! Он открыл глаза! Он – жив! – как будто, издалека услышал он голос матери и вдруг свободно, без глины в глотке, глубоко вздохнул.

И ему представилось так ясно, так поднебесно-широко, какая огромная, солнечная жизнь ждет его впереди…

Да! Жить! Это самое главное – «жить»… Как можно дольше. И как можно свободнее и радостнее… Ничего нет более важного, чем жить… Жить! Жить!

Голова Платона Васильевича в радостных слезах упала на скрещенные на столе руки, а он все повторял и повторял, улыбаясь…

– Жить! Жить! Во что бы то ни стало…

И только краем памяти он ярко понял – сейчас уже давно забытое, – что соседская девочка Лялька, с которой он горел на одной хозяйской постели, тогда умерла…

Как давно это было! Как намертво все забыто – и людьми, и временем, и только он сейчас вспомнил о той далекой, маленькой смерти.

Платон Васильевич больше никогда в жизни не видел Антона и ничего не слышал о нем. «Был человек – и нет человека!»

Просто неприветливая, непредсказуемая, уже не очень понятная Струева жизнь вдруг навсегда поглотила его возможного сына.

2007 год


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации