Текст книги "Пурпур и яд"

Лукулловы мулы

Много дней шли римляне безлесным, иссеченным складками плоскогорьем. Тяжелые мешки били по спинам. Оружие терло бока.

– Мы – мулы Лукулла! – сказал Клодий на одном из привалов.

И эта горькая шутка обошла все войско.

Клодий давно уже освоился с солдатским житьем, и солдаты успели привыкнуть к нему, оценив его общительность и остроумие. Но, деля со всеми наравне трудности походной жизни, Клодий сохранил немало «патрицианских» привычек. Это обеспечило ему кличку «Неженка». Но всем было известно, что у Неженки крепкие кулаки и он не даст себя в обиду.

Преодолев Пафлагонские горы, римское войско спустилось к Понту. Как радовались легионеры при виде городов, тонущих в матовой зелени оливковых рощ и голубизне моря! Вот достойная награда тем, кто под стенами Кизика страдал от непогоды, задыхался от вони гниющих трупов, нес на своих плечах бремя войны!

Но Лукуллу эти понтийские греки дороже собственных воинов. Он щадит города, не давая их взять приступом. Разве с таким полководцем наживешься? И уже не только солдаты, но и военные трибуны осуждали Лукулла.

Лукулл пропускал упреки мимо ушей. Но Мурене он счел нужным объяснить:

– Дождемся весны! Пусть царь накопит силы.

Легат одобрительно кивал головой. На самом деле, за спиной Митридата Армения. Там может укрыться хоть тысяча царей. Да и зачем загонять его в объятия к Тиграну.

Весной, оставив часть войска под Синопой, Лукулл двинулся на Митридата. Легионеры ликовали, предвкушая богатую добычу. Но в трех милях от Кабиры, где стоял царь, Лукулл приказал остановиться и разбить лагерь. Это вызвало новый взрыв возмущения. Одни усматривали в поведении консула трусость. Другие считали, что он умышленно затягивает войну, чтобы продлить свои полномочия еще на год.

Напрасно посланные Митридатом всадники дразнили римлян и вызывали их на схватку. Лукулл приказал не обращать на это внимания и заниматься своим делом. Теперь и Мурена перестал понимать полководца.

– Что ты медлишь? – говорил он ему. – Смотри, как бы мы с тобой не остались одни.

Лукулл на этот раз не объяснил своих намерений. Он только сказал:

– Плод не созрел!

Однажды какой-то понтийский всадник, действуя чересчур дерзко, угодил в ров. Консул приказал вытащить его и привести в свой шатер.

– Меня прислал Махар! – сказал варвар, озираясь.

Лукулл с трудом скрыл ликование.

– Я слышал о Махаре. Это, кажется, сын Митридата.

– Махар – владыка всех земель вокруг Меотиды. Ему подчиняются эллины Таврики. Скифы платят ему дань.

– Чего же хочет Махар?

Варвар наклонился и снял с ноги кожаный сапог. Засунув руку внутрь, он вытащил квадратик пергамента.

Лукулл взял его двумя пальцами и углубился в чтение.

– Чем ты докажешь, – спросил он, поднимая взгляд, – что послан Махаром?

– Своей жизнью, – ответил варвар.

Отослав варвара и приказав охранять его пуще зеницы ока, Лукулл вызвал Мурену.

Склонившись над картой дорог Понта, консул отыскал извилистую линию, соединявшую Кабиру с Команой.

– Поставь воинов здесь! – Он ткнул пальцем в то место, где линия изгибалась.

– Клянусь Геркулесом! – воскликнул Мурена. – Ты, кажется, дождался своего часа. А ведь кое-кто считал, что ты просто оттягиваешь время.

Лукулл пожал плечами:

– Каждый живет по своей клепсидре. Сулла сказал бы, что она дается нам судьбой. Со стороны кажется, что капли застыли, а они льются. И только потомкам будет ясно, медлил я или спешил.

– Вы здесь, сыновья возмездия, и на ваших мечах отблеск судьбы.

Эти выспренние слова, произнесенные к тому же по-латыни, заставили консула остановиться. Он спрыгнул с коня и подошел к старцу, преградившему ему путь.

Седой и сгорбленный, он мог быть принят за одного из тех отшельников, которые живут в горах, питаясь подаяниями.

– У кого ты научился моему языку? – удивился римлянин.

– Горе нетерпеливым, – молвил старец. – Пройдем в шатер, и ты узнаешь все по порядку.

Так они встретились, Ариарат и Лукулл, и провели в беседе всю ночь.

– Это было так давно! – вырвалось у Лукулла, когда он выслушал неторопливый рассказ старца.

– В мою пещеру не проникало солнце, – отозвался тот. – Год был днем. Кибела научила ждать. И вот меня посетил сын врага, и я принял его, как друга. Теперь я его вестник.

– Кто это? Говори яснее.

– Его имя Махар.

– Чего же он хочет? Получить корону Понта из моих рук?

– Ты ошибся, император. Махару нужна Монима.

Лукулл расхохотался:

– И только!

– Не смейся, римлянин, – глухо сказал старец. – Много лет назад меня поучал Маний Аквилий. В таблине стояли восковые статуи, и уроки были наглядны. Если бы я смог показать тебе изображение Монимы, ты бы понял, как велика эта награда.

– А какую награду получу я? – спросил Лукулл.

Старик протянул свиток.

Среди извилистых линий выделялся кружок со звездой и полумесяцем. К нему через долины Лика и Фермо-донта вела стрелка. Расстояние было обозначено парасангами, как это было принято на схемах царских дорог.

– Что это? – спросил Лукулл.

– Сокровищница Митридата. Сюда он свез золото всей Азии. Твои воины станут Крезами.

Глаза Лукулла хищно блеснули.

– Крезами… А кто еще знает об этом?

– Только царь и его наследник. Рабы, доставлявшие золото, сброшены в пропасть.

– Что же, – решительно произнес Лукулл, пряча свиток, – ты можешь идти. Махар получит свою Мониму.

Лукулл напряженно смотрел в спину удалявшемуся старцу. Все это было похоже на сон! Но в руках у него свиток, и он самый богатый человек в мире. Свершилось то, о чем он мечтал все эти годы. Золото – это власть, которой не обладал никто из римлян. Сулла считал себя счастливым, но счастье его добыто проскрипциями. А здесь сокровища врага, Митридата. Он его наследник.

Что-то вспомнив, Лукулл подозвал легионера.

– Смотри! – сказал он ему. – Этот человек слишком долго жил. Ты меня понял?

Облава

Такого еще никогда не бывало. Римляне словно выкинули в море густую сеть. Пиратские миопароны, гонимые отовсюду, натыкались на римские триремы и либурны. Поняв бессмысленность сопротивления и невозможность бегства, разбойники складывали оружие. Трюмы квинквирем, превращенные в плавучие тюрьмы, не вмещали больше пленников, и их оставляли на своих судах под охраной легионеров. Только Трехпалый все еще метался от острова к острову, надеясь уйти от преследователей. Награда, объявленная за его голову, возбуждала их рвение и жадность. Претор Габиний, рассчитывая взять куш себе, не сообщил своему соседу и сопернику Луцилию, что добыча в его квадрате, и тот в ночном мраке пропустил миопарону.

Трехпалый вышел к южному побережью Киликии. Он знал здесь каждый выступ, каждый изгиб берега. То, что для римлян было хаотичным нагромождением камней, ему представало огромными лицами со скошенными глазами, широкими скулами и щеками, иссеченными ветром и исхлестанными волнами. Эти скалы, имевшие свои клички и имена, были молчаливыми хранителями его тайн. В их складках замерли стоны тех, кому он, как наместник Посейдона, выносил приговор, тех, кто стал у него на пути или вышел из его доверия. И теперь место, где он вершил суд и прятал сокровища, стало его убежищем.

Миопарона вошла в арку, образованную нависшими скалами, и ветви, раздвинутые носом, сомкнулись за кормой плотным пологом. Вода под веслами напоминала тяжелое земляное масло. И скользившая по ней миопарона казалась еще более легкой, почти невесомой. Трехпалый отбросил кормовое весло и лег навзничь на палубу. Воздух, пахнущий гнилью и сыростью, пьянил, как старое вино…

Когда Трехпалый проснулся, солнце стояло в зените. Лучи, пробиваясь сквозь ветви, ложились на воду цветным узорным ковром, придававшим мрачной расщелине сходство с человеческим жильем.

И от этого Евкрату стало еще более одиноко и тоскливо. Его дом, почти уже забытый, вставал в памяти с такой ясностью, словно он только что закрыл за собой дверь. Стены из закопченных камней, коврик на земляном полу. Шелест материнской прялки. Нет! Это плеск волн под веслами римлян. Кто-то из гребцов, пока он спал, вышел на наружные скалы и выдал его убежище. Он в ловушке!

В тот же день пленника доставили на борт большого судна. Он оказался перед человеком лет тридцати пяти. Вьющиеся, откинутые назад волосы, безукоризненно правильные черты лица придавали ему сходство с Митридатом времен Амнейона, только римлянин был невысок и склонен к полноте.

– Я Помпей Великий, – представился римлянин, видимо ожидая, что одно это имя заставит архипирата задрожать или упасть на колени.

Но Трехпалый стоял в невозмутимо небрежной позе и бормотал что-то себе под нос.

– Повтори, пожалуйста, я не расслышал.

– Нечего повторять! Ты знаешь, что я – Трехпалый.

– Но это ведь кличка. Каково твое настоящее имя?

– Мое имя ведомо лишь друзьям. А для врагов я был Трехпалым, Трехпалым и умру.

– Говорят, – продолжал Помпей, – именно ты дерзко похитил дочь триумфатора Антония в то время, когда она находилась в пути между Римом и Капуей.

– Может быть, – с усмешкой проговорил пират.

– Ты также взял в плен двух преторов – Секстилия и Беллина вместе с их ликторами и свитой.

– Припоминаю.

– И ты же ограбил храм Асклепия в Эпидавре, храм Геры на Самосе, храмы Аполлона в Акции и на Леваде.

– Было дело.

– Римский народ и сенат готовы тебе простить эти преступления, если ты возместишь ущерб.

Пират расхохотался:

– Я верну преторам их тоги и фасции, а храмам – их сокровища, но прости меня, милостивый консул, что я не могу возвратить весталке того, чем она не обладала.

– Я не о том, – невозмутимо продолжал Помпей. – Мне известно о твоих отношениях с Митридатом. Мы бы оставили твою миопарону, заменив ее команду. Ты бы провел ее в известное тебе место…

– Чего захотел! – перебил пират Помпея. – Это вы, римляне, готовы отца родного продать за сходную цену.

Помпей растерялся. Он не ожидал такой дерзости. И совсем неожиданным оказался бросок Трехпалого к борту. Со связанными руками он не мог рассчитывать на спасение. Волны сомкнулись над его головой.

Паника

Все было тихо так, словно боги пролили на землю сонное зелье. Пинии у недвижной чаши озера застыли, как свечи желтого понтийского воска. Горы в остроконечных серебряных шлемах казались стражами, поставленными охранять покой.

И в эту тишину горного утра ворвался шум, принесенный издалека ветром. В нем различался звон оружия, топот шагов, голоса.

Конный отряд понтийцев вступал в узкую долину, чтобы перерезать путь в Каппадокию, откуда римская армия получала продовольствие. Понтийцы не догадывались, что еще с вечера в скалах, нависавших над дорогой, устроена засада. Манипулы, порученные Мурене, заняли выход из долины.

По сигналу труб римляне ринулись в атаку. Узость прохода делала коней бесполезными. Кинув их, понтийцы падали под ударами. Лишь нескольким сотням удалось прорваться сквозь заслон.

К ночи, преследуемые римлянами, беглецы достигли царского лагеря под Кабирой. Не подозревавшие о случившемся, воины были разбужены воплями и стенаниями тех, кого стража пустила в лагерные ворота.

– О горе! Враги напали на наш отряд. Все, кроме нас, погибли. Теперь они идут сюда…

Митридат выбежал из шатра. По улице, образованной палатками, неслась толпа обезумевших воинов. Страх перед римлянами был настолько велик, что даже появление царя не смогло остановить беглецов.

– Стойте, трусы! – кричал Митридат. – Я посажу вас на кол!

Слова эти потонули в реве и топоте.

Пытаясь преградить бегущим дорогу, Митридат был сбит с ног. Кто-то поднял его, и он, затертый в толпе, понесся, как щепка в горном потоке. Под ногами было что-то мягкое. Толпа шла по телам упавших и раздавленных.

– Стойте!

За воротами стало свободнее. Воины разбегались в разные стороны. Митридат уже не пытался их удержать. Он заметил вдали несколько мулов с поклажей и двух всадников на маленьких лошадках.

– Коня мне! – закричал Митридат.

Всадники обернулись. Митридат узнал Метродора и Вакхиллида.

Евнух спрыгнул наземь и упал в ноги царю:

– Владыка! Это Махар тебя предал. Он хотел увести Мониму…

– Ромеи! – послышался крик Метродора.

Со стороны реки наперерез скакала группа всадников. Грозно блестели их шлемы.

Митридат вскочил на лошадку и рванул поводья. Метродор скакал рядом. Евнух с воплем мчался в нескольких шагах позади.

– Прости, государь! Прости!

Один из оставленных мулов, напуганный криками и топотом, шарахнулся в сторону. Упал мешок, наспех привязанный к его спине. Со звоном посыпались золотые кубки и чаши.

Прекратив погоню, легионеры бросились к добыче. Спешившись, они отталкивали друг друга, хватали кубки и чаши. Возникла свалка. Никому не было дела до Митридата. Так золото еще раз сослужило Митридату службу. Оно спасло его от плена и позора.

«Я целую тебя, Монима!»

Солнце нещадно било в лицо, и морщинки на лбу Митридата выступали как трещины на ледяном поле. Взгляд, устремленный вдаль, выхватывал знакомые очертания Париадра. Здесь он еще ребенком мечтал о мести Риму и мысленно произнес ту же клятву, какую Ганнибал дал в карфагенском храме. И теперь римляне пригнали его к этому алтарю. Здесь Моаферн пытался обезопасить его от яда, но отрава проникла внутрь. Махар! Он стал орудием римлян! Из-за него уничтожена конница. Теперь негодяй приведет врагов в крепость, где жены и сестры, надеясь обрести награду за измену.

Митридат сдавил ладонями виски. Ярость душила его.

– Вакхиллид! – застонал он.

Евнух упал на колени.

Митридат отвернулся.

– Потеряно войско, – бормотал он как в бреду. – Потеряно царство. Изменил первенец. Но честь, честь еще можно спасти.

И в это мгновение в памяти Митридата промелькнули лица лучших из его жен. Им не нужны были его богатства. Он притягивал их умом и кипением чувств. Персиянка Роксана. Иудейка Рахиль. Фригиянка Лада… Дочери Азии.

Евнух вскинул сморщенное, мокрое от слез личико. Он понял приказ, не произнесенный вслух.

– А это Мониме, – Митридат, сорвал перстень с ядом с пальца. – И передай ей мой поцелуй.

Монима отдернула занавес. Окрашенные багрецом и золотом, в воздухе заплясали пылинки, и, так же беспорядочно тесня друг друга, закружились ее мысли. Как случилось, что она, которую называли единственной, оказалась среди многих, в этом доме, пропахшем увяданием осени, гниющими, сорванными с ветвей, словно ураганом, листьями? Сначала дни и ночи были полны ликования. Казалось, не будет конца торжеству любви. Потом, когда разлука стала неизбежной, из Колхиды, где он набирал войска, хлынул поток писем, такой же неудержимый, как его душа. В последнем послании не было ни клятв, ни обещаний. Пахнуло холодом. Одна странная просьба: доверься Вакхиллиду. Что это могло означать?

Монима взяла со стола гребень из слоновой кости и нащупала кончиками пальцев узор царского герба. Зачесывая волосы, она ощутила прикосновение его руки. Она явственно услышала, как он зовет ее. Но почему срывается его голос? А ведь раньше в его устах ее имя звучало то как победный клич, то как жалоба избалованного ребенка.

Из зарешеченного окна донеслось цоканье копыт. Монима схватилась за прутья, пытаясь просунуть между ними голову. Нет, это не царь. Жалкий евнух, которому она должна довериться. А что в его кожаном мешке? Дары любви? Чем он может вознаградить за пустоту последнего месяца? Золотой диадемой? Хрустальным ларцом? Табличками из слоновой кости с расплавившими воск словами?

Монима бросилась к узкой лестнице, отталкивая женщин. Что им надо? Зачем они здесь, эти толстые и неряшливые армянки и персиянки? Каждодневные притирания не возвратили им молодости. Румяна не вернут им прошлое. Они давно забыты, давно.

Вакхиллид остановился в нерешительности. За годы пребывания в гареме он узнал женщин как никто. Ведь они его не стеснялись, словно бы он был не человеком, а мебелью, потершимся ложем, продавленным сиденьем. Он привык к их болтовне, к их хитростям и слезам. Ему приходилось их обманывать, утешать и наказывать. Но то, что поручено теперь, свыше сил. Лучше бы Митридат убил его самого.

– Где наш господин? Что он нам прислал? – шелестели голоса.

Вакхиллид вывернул мешок. Зазвенели, ударясь о каменный пол, кинжалы. Мягко, как змеи, легли скрученные шнуры.

Монима отшатнулась. Волосы ее взметнулись, как пламя.

– Это мне?

– Всем, – пропищал евнух. – Всем, кто, повинуясь царской воле, хочет сохранить верность и уйти от позора. А тебе он шлет перстень со словами: «Я целую тебя, Монима!»

Женщины молча брали царские дары и расходились по своим кельям. Одна лишь Монима бросилась на пол. Разбрасывая кинжалы, раня об их острия трепещущие руки, она кричала:

– Вот они, его поцелуи, его объятья, его обещания, его клятвы! Владычица Афродита! Зачем ты дала мне красоту.

Часть шестая
Тигранокерта

Посол Митридата

С надменностью взирала Тигранокерта со своих высот на простиравшуюся до самого моря великую равнину. Ни здесь, ни в горах, у истоков царственных рек, ни там, в их низовьях, не было города, могущего соперничать со столицей Великой Армении. Во исполнение пророчеств тех, кого, лишив родины, насильственно загнали за стены, руины стали логовищем шакалов и обиталищем змей. Забыты имена древних царей. Их богатство, их славу унаследовал царь Тигран. И там, где он надел корону, по мановению ока вырос город, носящий его имя, Тигранокерта, ибо Керт на языке его народа, это то же, что на языке эллинов «полис», кельтов – «дун», а обитателей лесистой равнины над скифской степью – город.

Древняя Артаксата, сооруженная по плану Ганнибала, покинувшего Карфаген, стала тесна армянскому владыке, как детские пеленки эллинскому герою Гераклу. Отгороженная от великой равнины громадой Арарата, она стесняла его орлиный взор, уже проникавший к морю, которое ромеи нагло называли «нашим».

На пятьдесят локтей от скалы поднялись массивные стены цитадели, вместившие конюшни и склады для оружия. Потом возник дворец из гранита и пестрого мрамора с кровлей из ливанского кедра. Ниже, на доставленной из Междуречья почве, появился сад. Горные ручьи, введенные в глиняные трубы, забили фонтанами, рассыпая даже в самое знойное лето свежесть. На противоположной стороне холма был возведен театр. А потом появились жители и зрители, насильственно согнанные из своих городов в Каппадонис, эллины, курды, каппадокийцы, армяне, евреи, пафлагонцы.

И там, где недавно раздавалось блеянье овец и посвист пастушьей дудки, забурлила жизнь. Продавцы кожаных сандалий и бараньих шкур предлагали на агоре свой товар так же рьяно, как у себя на родине. Так же пестрели ковры, брошенные под ноги покупателям. Необычным было лишь обилие воинов и соседство высившегося над городом дворца. Чуть ли не каждый месяц царские глашатаи объявляли о новых сборах и налогах, и еще чаще – о розыске беглецов, которым была не по душе жизнь под царским оком. Пойманных с помощью специально обученных псов учили тут же на площади палками.

Тигран принял посла царя царей Митридата в тронном зале. Стены до потолка обиты пластинками горного хрусталя, а пол устлан аравийским жемчугом. Но Метродор, кажется, не был поражен царской роскошью. Он гордо нес голову, уже посеребренную временем, и только у трона слегка ее наклонил.

– Мой повелитель приветствует тебя и желает долгих лет царствования, счастья твоему дому, побед твоим колесницам!

Тигран внимательно разглядывал Метродора. Он уже был наслышан об этом философе и историке, достигшем при дворе Митридата такого влияния, что ему был дарован титул «отца царя». Он знал, что его специально вызвали из Пантикапея, чтобы возглавить посольство.

– Мой господин, – продолжал посол, – обращается к тебе, царь царей, по праву союзника и родственника. Ведь ромеи также и твои враги. Их не остановит Пари-адр. Они сговариваются с иберами, готовясь нанести тебе удар в спину. Митридату нужно…

Тигран сделал нетерпеливое движение:

– Я догадываюсь, что нужно моему тестю. Но что мне посоветуешь ты? Я хотел бы услышать не посла, а мудреца, к мнению которого прислушиваются не только в Каппадокии, но и в Армении.

– Я выполняю поручение Митридата, – сухо ответил Метродор. – Если же ты хочешь знать мое мнение, откажи!

Тигран схватился обеими руками за поручни трона. Перстни на его пальцах засверкали ослепительным блеском.

– Три года я служу Митридату и наблюдаю за ним, – молвил Метродор. – Я пришел к нему в уверенности, что он Дионис Освободитель. Но вскоре понял, что он Дионис Кровавый, опоенный властью. Она затуманила ему взор. Он находит друзей в льстецах и бессовестных интриганах, а в доброжелателях усматривает завистников. Земля уже колеблется под ним, и, чтобы удержаться на ногах, он готов на все. Если ты не порвешь с Митридатом, твоя Армения превратится в пустыню. Чужеземцы осквернят твои храмы, разрушат твои дворцы. Они уведут в рабство твоих сыновей. Города твои станут логовищами шакалов.

Тигран не перебивал. Впервые ему приходилось выслушивать речь против тирании, и, хотя почти все, сказанное о Митридате, могло быть отнесено и к нему, он не узнавал себя в мастерски нарисованном портрете деспота.

– Все, что ты говоришь, – сказал царь, когда Метродор кончил свою речь, – интересно. Оставайся у меня. Еще никто не написал по-эллински историю Армении. Возьмись за это. Я тебе открою архивы.