Текст книги "Пепел родного очага"

– Ты глухой совсем, да? – спросил Амир, повернув голову к товарищу. – Вон, петухи кричат, коровы мычат, собаки лают. Сегодня скотина беситься будет, доить некому, кормить некому.

– Да я не об этом, – отозвался товарищ. – Не стреляет никто.

– Вот и хорошо, что не стреляют.

Но не успел Амир закончить фразу, как из села донесся глухой стук, словно кто-то хлопнул калиткой, потом еще один, и еще. А затем частый стукот, словно нерадивая хозяйка уронила пустой подойник, и он покатился по ступеням.

– Вот тебе и тихо, – проворчал Амир. – Сглазил, шайтан лысый! Слышишь – стреляют. Ну, теперь жди какой-нибудь пакости.

С другого конца овчарни пришли двое ополченцев, присели на солому и сообщили словно что-то новое:

– Стреляют, командир.

– Да слышу, что стреляют.

– Что делать будем?

– Ждать будем, вот чего! – взорвался Амир. – Сидеть и ждать. Там занимаются своим делом, а у нас – своя задача.

– Хорошо, Амир, ты не сердись. Если надо, будем ждать.

– С Каспия погоды, – подковырнул второй.

Внезапно со стороны Новолакска, там, где дорога круто заворачивала за гору, раздался оглушительный взрыв. Все ополченцы прильнули к щелям и окнам.

Всполоха от взрыва они заметить не успели, но зато они увидели, как из-за скалы повалил черный шлейф дыма, а потом услышали звуки перестрелки.

– Черт, что же там происходит?! – закричал Амир. – Ведь там же никого нет! Ничего не понимаю!

Махая раненной рукой, он задел за жердь и, скривившись от боли, прижал ее к груди, словно самую дорогую и любимую куклу.

– У-у-у, – стонал он. – Забыл совсем. Чтобы их шайтан забрал, – ругал Амир неизвестно кого.

– Смотри, смотри, еще! – закричал один из ополченцев.

За скалой раздался еще один взрыв, осветив скалы, редкий лесок по обочине дороги и еще что-то непонятное, похожее на коробку. Взрыв был такой силы, что воздушная волна, прошелестев по уже засыхающей траве, докатилась и до них, дохнув запахом пороха, гари, бензина, сгоревшего мяса и еще чего-то неопределимого.

– Вот это да-а-а! – протянул кто-то. – Чем же они так шандарахнули?

Амир отозвался не сразу:

– Похоже на противотанковый гранатомет. Он кумулятивного действия, и если попадет по танку, тот горит, как бенгальский новогодний огонек.

– Я такое видел, – отозвался один из ополченцев. – В Грозном, в девяносто шестом.

– Ты разве там был? – удивился Амир.

– Приходилось, – вздохнув, ответил тот. – Вы же сами знаете, что у нас говорить об этом опасно. Ваххабиты такого не прощают. Вот и молчал – чего гусей травить.

А бой все шел. Неожиданно из-за поворота на полной скорости выскочил старенький четырехколесный бронетранспортер. Не разбирая дороги, он мчался по колдобинам и рытвинам, козликом подпрыгивая на них, словно от кого-то убегал. Казалось, ему уже удалось это сделать, но со склона горы к нему протянулась длинная огненная рука, обняла его и мгновенно превратила в факел. Бронетранспортер по инерции прокатился еще с полсотни метров, потом скатился на склон и, перевернувшись, запылал так ярко, что отсветы от него долетали до самой овчарни.

– Черт, да кто же это такие! – снова закричал Амир.

– Может быть, это к нам помощь идет, – с надеждой предположил кто-то.

– Если это так, то боюсь, что нам ее не дождаться, мужики, – сказал Амир. – Ты посмотри, как они садят, сволочи, там же никого живого не остается! Одни головешки и угли!

– Хана нам, братцы! Сейчас сначала их уничтожат, а потом и за нас примутся, – предположил тот, что побывал в Грозном. – Против такого оружия спасения нет!

– Послушайте, а ведь эти ваххабиты наверняка знали, что в наше село придет помощь, потому и ждали ее в засаде, – предположил лысый.

– Точно! – откликнулся Амир. – Вот вам и огоньки на горе.

– Может, отойдем, командир, пока не поздно. Переколошматят нас здесь, – предложил кто-то.

– Отойти можно. А куда? Они кругом: и здесь, и в селе, и у речки, и на юге! Так куда нам уходить, кто скажет?! – кричал Амир.

– А вот и к нам гости пожаловали, – почему-то тихо, словно его кто мог услышать, сказал лысый.

Все снова метнулись к щелям и окнам.

– Где? Не видно никого. Показалось тебе, наверно, глюки от страха начались. У страха, как известно, глаза, как блюдца!

– У вас у самих глюки и блюдца! – закричал лысый. – Посмотрите лучше, вон там, в траве. Видите? А вон еще, у кустарника.

И только сейчас все одновременно словно прозрели и притихли, наблюдая, как в их направлении движутся несколько боевых троек бандитов. Амир насчитал их шесть и подумал, что что-то их многовато, да и вооружены они были намного лучше. В каждой тройке был пулеметчик, автоматчик с РПГ за плечом и еще один автоматчик с пучком противотанковых гранатометов за спиной, отчего он походил на индейца с большим колчаном стрел. А у них! У них было лишь два автомата, одна двустволка и одна полувековая винтовка СКС с двумя десятками патронов.

Ополченцы с замиранием сердца и неподвижно, как кролики при приближении удавов, наблюдали, как неотвратимо приближаются враги. Амиру было ясно, что в овчарне их всех сразу накроют первым же выстрелом гранатомета, и хриплым, внезапно осевшим голосом, сказал:

– Вот что, мужики, надо отсюда уходить. Мы в этой овчарне, как муравьи внутри сухого костра. Отойдем поближе к домам, рассредоточимся и спрячемся за камнями. Будем бить наверняка, сначала только одиночными. Цельтесь в пулеметчиков и гранатометчиков, попробуем выбить их сразу. А потом будет легче.

– Думаешь, получится, Амир? – засомневался кто-то. – Они нас, как мух, на одну ладонь положат, а другой прихлопнут.

– Ну, это еще посмотрим! – прорычал он сквозь стук зубов. – Только стрелять начинайте, когда я сделаю выстрел первым. И без задержек. Ну, все, мужики, пошли!

Она пробирались к околице через бурьян и заросли чахлого кустарника, нагнувшись и стараясь выбирать места пониже и поукромнее. Амир слышал доносящиеся из села и с околиц выстрелы и понимал, что там дерутся его односельчане, родные и друзья детства, и сердце его сладко и восторженно замирало от мысли, что они не одни.

Вот и пирамиды камней, которые жители каждый год выковыривали на огородах и выволакивали за ограды. Бойцы залегли за ними, метрах в тридцати друг от друга, чтобы видеть один другого. Они слышали, как в селе все жарче разгорается бой. Оттуда доносились стрекот автоматов, хлопки подствольников, разрывы гранат, а над своими головами они слышали свист шальных пуль.

Амир, сам не зная зачем, быстро перебрал автомат, снял его с предохранителя, медленно перевел затвор, загоняя патрон в патронник. Потом перевел рычажок на одиночный режим и, высунув голову из укрытия, впился в темный горизонт. Но бандитов все не было и не было. Прошло пять минут, десять, пятнадцать. Некстати зачесалась правая нога. В другое время Амир этого и не почувствовал бы, но сейчас легкий зуд превратился в жжение, а потом в боль, словно под кожу вогнала жало дикая оса. Чтобы дотянуться до ноги, надо было снова спрятать голову и потерять при этом обзор. Боль становилась все невыносимее. Амир чертыхнулся, повернулся на бок, протянул руку к ноге и вдруг застыл.

Сквозь паутину засыхающей травы, совсем рядом от себя, метрах в двадцати, он увидел бородатое лицо бандита, пучок гранатометов за его спиной, напоминающие качающиеся метелки камыша. Его загорелое лицо с живыми светлыми глазами поворачивалось, как флюгер при легком дуновении ветра. Видно, он не заметил ничего подозрительного, потому что махнул рукой, и рядом с ним появились еще двое. «А где же остальные? – мелкнуло в голове Амира. – Почему их не видно?» Но время на дальнейшее раздумье уже не было, и Амир, тщательно прицелившись, выстрелил. Бородач повернулся в его сторону, удивленно посмотрел на Амира, будто встретил старого, давно не виденного, знакомого и никак не может его узнать. А Амир нажимал и нажимал на курок. Но вместо ожидаемых очередей из ствола вырывался щенячий редкий лай. Наконец, поняв, в чем дело, Амир перевел рычажок и полоснул очередью в удивленного бандита, потом еще одну и еще.

Все это произошло в течение нескольких секунд, но Амиру казалось, что прошла целая вечность. И лишь когда рухнул бородач, а рядом с ним еще один, Амир понял, что стрелял в уже мертвого бандита. Он и не заметил, как вокруг него стала полегать трава, скошенная свинцовой косой. Юноша перекатился за груду камней, ощущая, как острые их края впиваются в тело. Он огляделся и увидел, как его товарищи тоже отстреливаются, и это придало ему бодрости – значит, он еще не один, значит, они еще могут драться!

Но с кем? Сколько Амир ни вглядывался поверх травы, он никого больше не видел. В голове пронеслась радостная шальная мысль: «Неужели я их всех уложил?!» Сейчас его почему-то успокаивало только одно: что на таком близком расстоянии бандиты не станут стрелять из гранатомета, чтобы не попасть под свой же огонь, гранатомет – это оружие для дальнего боя и по крупным целям. А, впрочем, шайтан их знает, что в голове у этих отморозков.

Амир выглянул из своего укрытия и увидел, как к нему сбоку приближается пятеро боевиков. Первое, что стрельнуло в голове: «А почему их пятеро, они же всегда тройками ходят?» И тут же получил ответ: у самой головы цвенькнула пуля, обдав его лицо крошевом каменных осколков, и он понял, что бьет снайпер. Худо дело! Надо отсюда куда-то убираться. Но куда?

Он змейкой заскользил среди травы, забросив автомат за спину. Амир полз к соседу справа, зачем, он и сам не знал: то ли, желая помочь, то ли самому хотелось ощутить надежное плечо товарища, чтобы не чувствовать себя одиноким, загнанным волком. Острые сухие костышки скошенной еще в начале лета травы кололи ему руки, напоминая о ране, царапали оголенное колено, на котором порвалась штанина. Он даже не заметил, что стрельба поблизости становилась все реже и реже. И только добравшись до своего товарища, понял, что стрельба стихла, и понял, почему.

Товарищ лежал с пробитой головой, сплетя ноги в косу и подвернув правую руку под себя так, что ее кисть торчала обрубком с другой стороны тела. Верхняя губа была прокушена почти насквозь, и из нее еще сочилась сукровица. Винтовка валялась рядом, ложе у нее было расщеплено пулей, а ствол торчал в земляном бугорке.

Амир выглянул из-за укрытия и сразу увидел несколько групп бородатых мужиков, двигавшихся сразу со всех сторон в его сторону. Или это ему просто так казалось? Шли они как-то странно: механически, словно роботы, с неподвижными стеклянными взглядами, смеясь и переговариваясь, будто шли на прогулку. И Амир сразу понял, почему. «Черт подери, да они же обколоты! Они же ничего не соображают! Может быть, удастся проскочить до огородов?» Но, взглянув на старательно скошенное кем-то поле за изгородью, сразу понял, что этого сделать ему не дадут. Он пощупал облегающий грудь разгрузочный жилет, мысленно пересчитав: так – два рожка и две гранаты, третья в подствольнике. Этого должно хватить, чтобы нашарохать этих наркоманов и попробовать проскочить до огородов.

Амир глубоко вдохнул в грудь побольше воздуха, словно собирался прыгать в воду, вдохнул так, что в груди закололо и, прицелившись, выпустил сначала одну гранату, потом вторую. Встав во весь рост, веером рассыпал очередь перед собой и, увидев, что многие бандиты залегли, бросился к спасительной изгороди. Он бежал, как не бегал еще никогда в жизни: легко, красиво, быстро, по-заячьи петляя и пряча опущенную голову за туловище, словно эта уловка могла спасти его. Он радостно слушал тишину позади себя и с надеждой смотрел на приближающуюся изгородь, сплетенную из тонких сырых жердей и тонких дубовых столбиков. Она все ближе и ближе…

Резкий толчок в левую, уже раненную, руку сбил его и опрокинул на землю, и Амир почувствовал, как она сразу онемела. Он пропахал лицом землю, чувствуя, как в рот набивается трава вперемешку с землей, как жесткие бостылы сдирают с лица кожу и как резкая боль заставляет пот, обливший его тело, превращаться в лед.

Амир лежал лишь с минуту, потом, превозмогая боль, перевернулся, выковырял из глазниц липкую грязь, перемешанную со слезами и кровью, и снова увидел приближающихся бородачей. Ноги были ватными, и он понимал, что не сможет сделать на них и шагу.

– Ну, уж хрен вам в рот, козлы вонючие! – изругался он, вставляя в подствольник автомата оставшуюся гранату. – Будем размениваться, посмотрим, у кого и какая будет сдача! Сейчас, сейчас!

Амир дрожащей правой рукой поднял автомат, еле дотянулся до спускового крючка подствольника и нажал его. Отдача от выстрела опрокинула его, и он не успел заметить, куда полетел выстрел. В это мгновение что-то ожгло его тело, словно в него впился рой пчел, и мир, так еще и не разгоревшийся с утра, стал меркнуть, кружиться и сворачиваться в огромный черный клубок.

16

После выстрелов, донесшихся из села, Ахмеднаби так и не проснулся – он лишь почмокал и покривил губами, поморщился, словно ему мешала спать надоедливая муха, потом перевернулся на другой бок и снова засопел. Казбек посмотрел на сына, поправил на нем сбившуюся набок куртешку-ветровку и встал. Подойдя к ополченцам, сказал:

– Кажется, началось. Давайте, все по своим местам! Глядите в оба.

Один из ополченцев спросил:

– Откуда они пойдут?

– Ты думаешь, я знаю, – ухмыльнулся Казбек. – Я бы на их месте перешел речку на перекате, по камням. А что у них в голове, один Бог ведает.

– Тогда чего же мы здесь сидим? Пойдем к перекату, – предложил второй.

– Командир я плохой, – ответил Казбек, поправляя ремень с висящими на нем двумя гранатами. – Так сказал Азамат, а он знает, что делает. Будем ждать здесь.

– А сколько будет этих бандитов?

– Ну, ты и вопросики задаешь! Откуда я знаю, я что, считал их!

– Но ты же был в горах, видел.

– Видел. – Казбек вздохнул, поморгал глазами. – Там их было много. Очень много. Только, я так думаю, все они сюда не пойдут. Зачем им посылать сюда целый полк.

Казбек лежал рядом с сыном, боясь пошевелиться и разбудить его. Его чуткий слух охотника, словно эхолокатор, определял, что и где происходит. Ему не нужны были для этого ни карты, ни разведчики, ни глаза, потому что ему с самого детства знакомы эти места, и он, даже не открывая глаз, только по первым утренним звукам, мог определить, что происходит в селе. Вот скрипнул, по-кошачьи мяукнув, ворот колодца, и Казбек уже знал, что это набирает воду дядя Магомет, чтобы напоить скотину перед выгоном в стадо; вот раздалась визгливая ругань и стук пустого подойника, и мальчишка знал, что тетя Фатима опять воюет в хлеве со своей норовистой коровой. А вот раздался стрекот мотоцикла, а это означало, что дед Султан снова собрался в долину, чтобы накосить сена и привезти по пути с десяток жердей для изгороди, которую постоянно сваливала его блудливая коза. А вот охрипший мужской голос требует, чтобы ему открыли дверь, и Казбек знал, что проснулся единственный на все село пьяница, который ищет с утра похмелку.

А сейчас Казбек слышал, как стихли звуки выстрелов в селе, и на душе его стало тревожно, потому что он не знал исхода этой баталии: кто одержал верх – наши или те, пришлые, незваные, чужие. Но зато звуки выстрелов стали слышны с другого края села, там, где дорога уходила в горы – значит, и там идет бой. Только бой этот был каким-то странным, будто стрелял всего один человек. Но не стрелял же он в белый свет! А на другом конце села уже слышались странные бухающие звуки, словно там взрывались крупные артиллерийские снаряды, и только через несколько минут раздались автоматные очереди, сухие щелчки винтовочных выстрелов, которые тоже постепенно стали стихать.

На их участке сельского фронта было тихо и спокойно. Все так же журчала речка, стараясь освободиться от своей утренней туманной пелены, все глуше становились звуки в свете приближающегося дня, все четче проявлялись вершины гор, освещаемые отсветами нарождающегося солнца. Из села, будто ничего и не произошло, стали доноситься истошные крики петухов, мычание и блеяние скотины, от проснувшегося ветерка зашевелились травы, листья на деревьях, винограднике и кустах.

И от этих тишины и спокойствия на сердце Казбека становилось все тревожнее и тревожнее, они мертвой хваткой сжимали его, будто старались стиснуть его и раздавить, пока оно не лопнет и из него не брызнет кровь. Забеспокоились и ополченцы. Все еще остерегаясь, они осторожно, пригибаясь, подбегали к нему и спрашивали:

– Казбек, долго еще мы будем тут сидеть, как мыши в омете? Ведь никого же нет.

– Что-то там неладно. Может, сходить, проверить?

– Давай, командир, соображай, крути шариками!

– Уходить надо отсюда, вообще из села уходить, иначе и нас передавят. Кому нужно это геройство! У них сила!

Чувствуя их правоту, Казбек уже хотел сказать, чтобы они все уходили, куда хотят, и сами решали свою судьбу. Но в этот момент из виноградника послышался треск сухих веток, топот тяжелых шагов и из кустов выскочил молодой высокий ополченец. Увидев их, он остановился, шатаясь от усталости, долго переводил дух, потом сказал:

– Слава Аллаху, вы еще здесь. Вы тут, я гляжу, как на курорте. Пошли все, Азамат зовет.

Все наперебой стали его спрашивать:

– Ну, что там? Зачем идти в село? Как наши, живые? Махмуда, брата моего не видел?

– Ну что вы напали на меня! – застонал посыльный. – Пойдем в сельсовет, там все скажут. И оружие не забудьте, – насмешливо добавил он.

Он пошел назад, и все потянулись вслед за ним. Кто-то оглянулся, спросил:

– А ты, Казбек, идешь?

– Я сейчас, вот только сына к отцу отправлю. Идите, идите, я быстро. Что я, дорогу что ли не знаю!

Казбек долго тормошил сына.

– Сынок! Ахмеднаби! Вставай! Слышишь, вставай! Идти пора!

Но парень только мычал, стонал и перекатывался с боку на бок и тут же засыпал снова. Казбек подумал, уж не оставить ли его здесь, пусть отоспится, а там… Что будет «там», отец представлял плохо, да и уходить не хотелось вот так, не увидевшись глаза в глаза, не попрощавщись, не перекинувшись словом. И это держало его около сына надежнее любых цепей. Но нужно было идти, и Казбек сильно дернул сына за рукав и крикнул:

– Подьем! Дев идет, будет щекотать тебя до смерти!

И эта давняя детская игра, когда надо было будить маленького сына, чтобы собирать в детский сад, подействовала на Ахмеднаби мгновенно. Он тут же сел, распахнул глаза и спросил:

– Что, уже? – Повертел головой. – А где остальные?

Потом парень протер глаза, зевнул во всю ширину рта, пощупал на поясе, проверяя, на месте ли пистолет. Затем снова спросил:

– Папа, а где все?

– В сельсовет пошли.

– В сельсовет? Зачем? Что, война уже кончилась? А где бандиты?

– Вот схожу, узнаю и все тебе доложу, – ответил отец, улыбаясь. – А ты иди домой. Там и доспишь. Только осторожнее, не нарвись на какого-нибудь бандита. Они еще здесь, наверняка по селу шляются. Ты меня понял? – И направился к селу.

– Понял, понял. Сейчас иду.

Ахмеднаби быстро встал, обулся, пригладил пятерней всклокоченный чубчик и, надев ветровку, поплелся вслед за отцом. Казбек шел впереди широким плавным шагом, и сын еле успевал за ним. Так было всегда. Отец ходил очень быстро, каким бы уставшим ни был, а Ахмеднаби всегда находился в роли догоняющего. Сын смотрел на сутуловатую фигуру отца, на сальные волосы, прилипшие к загорелой шее, на приставшие к его спине травинки и вспоминал его, сильного, мужественного, всегда спокойного, когда с ним однажды случилось несчастье.

В тот год была очень дружная весна. Снега с гор сползали в низины, тут же превращались в бурные потоки воды, которые сердитыми змеями устремлялись в речушки, в реки, а потом в Каспий. В очередной обход Ахмеднаби напросился с отцом, он буквально валялся у него в ногах, чтобы тот взял его с собой. Казбек уступил настояниям и взял сына в горы, с условием, что тот будет во всем его слушаться.

Ахмеднаби впервые был в весенних горах. И их красота навсегда осталась в памяти пацана, как незабываемый праздник. Оттаявшие подошвы гор уже вовсю зеленели травой, озверевшие от обильных вод ручейки превратились в бурлящие потоки, которые волочили огромные камни, вырывали с корнями кусты и деревья, таща их и перемалывая в своих жерновах. Чуть выше на склонах текли многочисленные маленькие змейки, блестя на солнце лазурными, серыми, изумрудными спинками. Мокрые темные камни постепенно переходили в красноватый и желтый снег, а выше горы напоминали большие холмы, опоясанные нежной радугой, играющей в солнечном сиянии светло-голубым, зеленоватым, скромно-синими цветами.

Часа через два они остановились у кипящего ручья, и Ахмеднаби с изумлением наблюдал, как подрагивали, плясали, ворочались и покачивались камни у берегов. Они казались ему совсем живыми и нестрашными. Пока отец готовил костер, Ахмеднаби перепрыгнул на большой валун, который казался устойчивым и надежным, чтобы своими руками потрогать эти шевелящиеся камни, и вдруг с ужасом почувствовал, что опора под ним закачалась и стала наклоняться. Уже в следующее мгновение нога его соскользнула, и он очутился в обжигающей воде. Поток тут же подхватил его и понес вниз. На поверхности его поплавком удерживала только надувшаяся болоневая куртка.

Ахмеднаби не помнил, кричал он или нет. Видно, кричал, потому что отец тут же обернулся, бросил охапку собранного хвороста и, подхватив с земли моток веревки, помчался к нему. Мальчишку крутило потоком как волчок, и он то видел бегущего отца, то не видел. Но вот кто-то схватил его за бок, и Ахмеднаби почти с головой погрузился в воду. Он не знал, что это было такое, ему казалось, что его ухватил своими острыми зубами огромный крокодил, и страшно закричал. Уже потом ему рассказали, что это была большая острая коряга, которая зацепилась за куртку и удерживала его. Ахмеднаби не видел, как отец с бледным лицом привязывал веревку к камню, спускался по ней в бущующий поток и вытаскивал сына на берег.

Оказавшись на берегу, Ахмеднаби ожидал, что отец начнет на него кричать или бить его веревкой за непослушание, но тот, схватив его в охапку, побежал к костру, повторяя на ходу лишь одно:

– Сынок, да как же это ты! Да как же это ты! Ничего, ничего, сынок, все будет хорошо. Все будет хорошо. Да как же это я не досмотрел! Ах, безмозглый осел!

Костер запылал с первой спички, ударив в лицо Ахмеднаби теплом, но от этого холод внутри тела стал еще более нестерпимым, и его всего начало колотить. А Казбек уже раздевал сына, срывая с него все тряпье, и скоро Ахмеднаби остался совсем голым. Отец снял с себя почти сухую фуфайку, завернул в нее сына вместе с ногами и посадил ближе к костру, приказав ему терпеть, как бы жарко и горячо не было. И, правда, через несколько минут внутри ватного кокона стало сначала тепло, потом жарко, а потом нестерпимо жарко, так, что обжигало все части тела.

Отец заставил его выпить немного водки, выпил сам и, обняв сына, запел старую песню о молодом козленке, который скакал по горам, радуясь жизни, и чуть не попал в пасть волка. В конце концов, козленок убежал от волка, но теперь он знал, что в жизни есть не только радости. Он обсохли у костра и возвратились домой. Отец слег и долго болел, но он ни разу не упрекнул сына и даже не напоминал о том случае, словно его никогда и не было.

…Вот они прошли виноградники, и отец остановился. Посмотрев в глаза сына, он вздохнул и сказал:

– Ну, иди, сынок. В село сразу не заходи, пройди околицей, а потом огородами проберешься к бабушке. Ты меня понял?

– Понял, – пробурчал Ахмеднаби, опустив голову.

– Скажи им, что я скоро приду. Береги себя, иди осторожнее. Береженого и Аллах бережет.

У Казбека неожиданно потеплели глаза, он уткнулся лицом в плечо сына, потом оттолкнул и, быстро развернувшись, пошел прочь, чтобы не показать сыну своих слез. А Ахмеднаби долго смотрел ему вслед, пока отец не скрылся за зеленым палисадником крайнего дома.

Сначала Ахмеднаби шел околицей, как и советовал ему отец. Он прошел мимо зарослей шиповника в овражке, мимо стогов сена, прижатых слегами-ветровками, мимо старого изувеченного до неузнаваемости трактора «Беларусь», который еще в мутной воде перестройки приобрел один местный житель, чтобы заниматься бизнесом – кому сена подвезти, кому щебня, кому цемента или песку для строительства, – но сельчане только посмеивались над ним. Какая необходимость платить за чужой транспорт, когда почти у каждого во дворе была или машина, или мотоцикл с прицепом, или добрая лошадка, или ослик. Так и стоял этот трактор, пока его не растащили на запчасти.

А вот и поворот на улицу, где живут дедушка с бабушкой. Ахмеднаби осторожно заглянул за угол огорода, нащупывая рукоятку пистолета, засунутого сзади за пояс. На улице – ни души, лишь откуда-то доносятся крикливые голоса, ругань и визг. Но так бывало всегда, когда село жило своими страстями, несчастьями и радостями. Ведь в каждом доме каждый день что-то происходило, что-то менялось: кто-то ругался с женой из-за прокисшего козьего молока, кто-то радовался рождению ребенка или приезду родственников, кто-то оплакивал умершего.

Если идти по улице, то до дома, где жили старики, оставалось всего десять минут неспешного хода, а если переться вкруговую, через сады, огороды, перелезать через загородки, то можно затратить и полчаса. Ахмеднаби не был бы самим собой, если бы он послушался совета отца. Ведь он сейчас не видит его, да и на улице никого не видно – значит, можно и рискнуть. Ахмеднаби решительно повернул за угол и пошел, загребая ногами пыль и оставляя за собой косолапый след на песке. На улице мертво, если не считать привязанной к изгороди козы и подбирающих что-то около крыльца с земли кур. Вот и проулочек, от которого до дома рукой подать.

Ахмеднаби заглянул в него и тут же встретился глаза в глаза с вооруженным мужчиной, взгляд которого словно приковал парня к месту. У боевика была лысая голова, прикрытая маленькой шапочкой, короткая рыжеватая бородка, одет он был в майку-безрукавку и широкие черные штаны, испачканные зеленью травы. На его черной шее висел ручной пулемет. Боевик с усмешкой поманил Ахмеднаби пальцем:

– Иди сюда. – Ахмеднаби не двигался. – Ты что, боишься? Не бойся, я тебя убивать не стану.

Ахмеднаби почувствовал, как правая его рука, независимо от его воли, сама поползла к тому месту, где, прижавшись к жаркому боку, находился пистолет. Но, взглянув на черное око пулемета, парень понял, что шансов у него один к миллионну, потому что грязный палец бандита уже лежал, подрагивая, на спусковом крючке, и ему достаточно было доли секунды, чтобы сделать из него фарш. Перед этим страшным оком смерти Ахмеднаби почувствовал позывы к пис-пис, но усилием воли сдержал их, в упор глядя в насмешливые глаза бандита. Тот понимал свое превосходство и явно наслаждался растерянностью и оцепенением парня. Он повысил голос:

– Я что сказал! Подойди ко мне! – Ахмеднаби приблизился к нему и встал боком, чтобы тот не смог увидеть пистолет. – Ты где живешь?

– Т-там. – Ахмеднаби показал дальше по улице.

– Что делаешь тут?

– Д-домой иду.

– А был где?

И тут в голову парня пришла спасительная, как ему казалось, ложь:

– Овец пас. Домой иду, за продуктами. Я три дня уже дома не был, а отец почему-то не приехал. Я голодный совсем, есть нечего. Вот и иду.

И в этот момент совсем недалеко раздался истошный женский крик, глухой стук, словно кто выбивал пыль из перины. Крик доносился из большого кирпичного дома владельца магазина, и парень сразу понял, что и из кого выбивали, потому что магазинщик Слава был первым настоящим богачом в селе. А это значило, что этот боевик не один, что в доме есть еще бандиты. Пока же бородач стоял перед ним один, пытливо вглядываясь в глаза парня, будто старался прочитать его мысли. Наконец он сказал:

– Ладно, беги отсюда, да побыстрее, чтобы я тебя больше не видел.

Он лениво повернулся, потом неожиданно обернулся и, увидев, что парень так и стоит, добавил: – Что, в штаны наделал? Ха-ха-ха! Не бойся, иди!

И эта беспечность, когда бандит отвернулся, и это «в штаны наделал» стоили ему жизни, потому что Ахмеднаби вытащил пистолет, снял его с предохранителя и, быстро взведя, выпустил в самонадеянную спину три пули. Парень не видел, как падал его враг, потому что уже в следующее мгновение перелезал через высокую загородку, но краем глаза, уже сквозь решетку изгороди, он заметил, как из дома владельца магазина выскочили несколько вооруженных людей и бросились к своему товарищу. Видно, они все же успели заметить Ахмеднаби, потому что через минуту послышались автоматные очереди, и парень увидел, как впереди него падают на землю скошенные ветки яблонь, груш и персиков вместе с плодами.

Еще немного, и он юркнет за каменный сарай, где его не достанет ни одна пуля. И в этот момент Ахмеднаби почувствовал, как ожгло правое плечо, а потом что-то впилось в ногу выше колена. Прятаться за сарай он не стал, а понесся дальше, пытаясь скрыться в густой листве садов. Остановился лишь тогда, когда увидел голубую крышу дома, под которой жили его дедушка с бабушкой. Ахмеднаби присел за кучей аккуратно сложенных керамзито-бетонных блоков, которые хозяин, видимо, приготовил для постройки еще одного сарая, и пытался унять тяжелое дыхание. Выстрелы из проулка еще доносились.

И тут Ахмеднаби почувствовал, как его нога начинает неметь. Он опустил глаза и увидел по обе стороны рваные раны, из которых сочилась кровь. Видно, в горячке бега он сначала не чувствовал боли, а сейчас со страхом ощущал, как раны начинает саднить, жечь и колоть, словно в них кто-то ковырялся шилом. Но парень чувствовал, что еще может подняться и идти. Ахмеднаби так и сделал, но вдруг с ужасом увидел, что кровавые следы на траве, земле и ягодниках ведут прямо к нему.

17

Когда раздались первые выстрелы, Хункарпаша смотрел в синие окна. Он и ждал их, и не ждал. И все же, когда они раздались, сразу понял, что страшное и ожидаемое свершилось, потому что знал, что каждая война, большая или маленькая, начинается с первого выстрела. И после этих выстрелов Хункарпаша понял, что теперь время повернулось вспять, потому что в дни бед и несчастий время не может течь вперед, оно, словно запруженная река, останавливает свой бег, начинает бурлить, сворачиваться в водовороты, выходить из берегов, затопляя все вокруг, а затем поворачивать свое течение назад.

Впервые за много лет Хункарпаша достал из-под кровати свой молельный коврик, аккуратно растелил его на полу и опустился на колени. Сложив ладони у подбородка и сделав омовение лица, он обратил свои подслеповатые глаза в ту сторону, где находились священные для каждого мусульманина Мекка и Кааба, и стал молиться про себя: «Всевышний, если ты есть или был когда-нибудь на этой земле, прошу тебя, ороси своей милостью детей моих, внуков моих – мои виноградные веточки, без которых корни мои засохнут, как засыхает любое дерево без веток и листьев! Зачем ты рассердился на меня на старости моих лет, когда белый волос на голове уже никогда не станет снова черным, когда не вернуться мои молодые силы, когда не вернется мое зрение. Господи, если тебе нужны грешники, возьми первого меня, ибо я много нагрешил за свою жизнь, и эти грехи покрывают все маленькие грехи, которые совершили в этой жизни мои потомки. Сохрани, Господи, им жизни, пусть грешат еще, потому что без грехов людей ты сам будешь мертв и никому не нужен. Мне уже ничего не надо в этой жизни, так пусть же мои дети и внуки сполна испьют свою горькую чашу, чтобы они почувствовали вкус земной жизни. Умоляю, Господи, да сделай так!»