Текст книги "Пепел родного очага"

– А-а, – отмахнулся Хункарпаша. – У меня своих хлопот много: картошку копать надо, виноград убирать надо. Да и здоровье подводить стало – ходить тяжело. Нога так и болит, проклятая.

– Война, война, когда же она закончится! – пропела Тумиша. – Из Чечни убежали, так она сюда приковыляла. Вчера двоих раненых привезли, Махмуда и Заку, – ты их, наверно, знаешь. Махмуда в плечо осколком ударило, а Заке два пальца на ноге миной оторвало.

Под гудение сепаратора Хункарпаша снова впал в раздумье. Там, в горах, уже целый месяц шли бои с чеченскими боевиками. Недалеко от его родного села, где похоронены его отец и мать, бабки и деды, тетки и дядья, в Ботлихе и Мехельты, куда даже в Великую Отечественную не дошли немцы, сейчас гремели взрывы и убивали людей. Вместо орлов в горах свили гнезда ваххибиты, люди с чуждой верой, с чуждыми обычаями и чуждыми взглядами на жизнь. Туда из Чечни двинул свои отряды Шамиль Басаев, чтобы отрезать от России кавказскую нефть и Каспий. Видно, он рассчитывал на братские объятья дагестанских народов, а вместо этого получил отпор. А сейчас все мужчины Дагестана готовы взяться за оружие, чтобы вышвырнуть из своего дома непрошенных гостей. «Как там Амир? – подумал Хункарпаша, вспомнив про внука. – Наврал, наверно, сорванец, не поехал он ни в какую командировку, а воюет где-нибудь. Сохрани его Аллах».

– … а цены все растут и растут, – пчелой гудела Тумиша под пение сепаратора. – Вчера пошла на базар, взяла сто рублей, а чего купила? А ничего: две пачки макарон, масло подсолнечное, соль, курицу, и все. Вот и живи, как хочешь!

«О чем это она?» – подумал Хункарпаша, а вслух сказал:

– А в России никогда хорошо не жили: хоть при царе Горохе, хоть при Советах, хоть сейчас, при дерьмократах. Так что не жалуйся, Тумиша. От жалобы вина и еды на столе не прибавиться.

– Твоя правда, Хункарпаша. Такими уж нас, женщин, Всевышний создал. Пожалуешься немного – вроде, и полегше. – Тумиша засмеялась.

– Ну, ладно, заливай свое молоко, – сказал Хункарпаша. – Банку-то под сливки взяла?

– Взяла, взяла.

– Ну, иди к Надие, она тоже с утра язык свой еще не вострила. Поговорите там, косточки наши пообмывайте – глядишь, и нам полегше будет, – поторопил Хункарпаша соседку, когда та отставила подойник и подставила под слив стеклянную банку.

Когда за Тумишой закрылась дверь, и он услышал родной голос жены, которая радостно приветствовала соседку. Хункарпаша посмотрел на ручные часы и отметил про себя, что до прихода автобуса осталось еще два часа. Почти у всех сыновей и внуков были свои машины, но дочь Зейнаб с зятем в последние годы приезжали на автобусе, побаиваясь бандитов и преступников. Если раньше у них были кастеты и ножи, то сейчас без автомата или, в крайнем случае, без пистолета на дело не выходили. Три года назад их ограбили по дороге два вооруженных автоматами бородатых джигита, которые остановили их между двух скал, отобрали машину, вещи, деньги и растворились в ночи. Заявление в милицию не подавали, понимали, что разбойников вряд ли найдут, потому что через час-два они могли находиться или в Чечне, или в Азербайджане, или в горах, куда мирные жители не заходили уже много лет, боясь одичавших абреков и боевиков. Тогда Зейнаб долго плакалась на плече у матери, жалея машину, вещи и деньги, а мать, поглаживая рукой по ее спине, приговаривала: «Дочка, деньги и вещи можно нажить еще, а вот голову ни за какие деньги мира не купишь. Радуйтесь, что живы остались.»

Хункарпаша прислушался к женским голосам, доносившимся из кухни, и снова памятью вернулся в сорок шестой год…

Добрые женщины быстро поставили его на ноги, и уже через два дня он мог бродить по дому. Правда, на улицу они его не пускали – боялись повторного обострения болезни. Хункарпаша то долго стоял у окна, то заводил патефон, то читал свежие газеты, то просто лежал, закрыв глаза. Он пытался представить свою родину, родной аул, лица родных, соседей и родственников, укрытые снегами горы, но перед взором вставало лицо его новой знакомой со сверкающими вишенками глаз, открытой улыбкой и переливающимися на солнце кудряшками волос. Он с нетерпением ждал ее с работы, чтобы только услышать ее голос и звонкий смех, увидеть ее тонкие красивые руки и наслаждаться новостями прошедшего дня.

А тетя Поля, заметив состояние их невольного постояльца, все больше хмурилась, когда они уединялись вдвоем, и бурчала, когда Надежды не было дома:

– Ты, Паша, не больно с девкой-то озоруй, сердечную присуху водой не отольешь, вы разного поля ягоды. Тебя, чать, невеста дома ждет, а?

– Что вы, тетя Полина, какая невеста! У нас замуж выходят в тринадцать – пятнадцать лет. Так что если и остались невесты, то только старые, им уже по восемнадцать или по двадцать лет. Если их никто не берет, то зачем они мне, такому славному джигиту, а?

– Ты все смеешься, а я сурьезно говорю. Ты вот уедешь, и поминай, как звали, а ей маета останется. Да и веры вы разной.

Вера… А какая у него вера? Мусульманская? Но после того, что он вынес и увидел на фронте, он не верил уже ни в Аллаха, ни в шайтана. Его родители и деды с бабками постоянно соблюдали намазы, ходили по праздникам в мечеть, но и только. Это была скорее не фанатичная вера в Бога, а дань традиции, уважение к народным обычаям. И в то же время Ханкарпаша понимал, что он и Надя очень похожи, и одновременно очень разные. Он смеялся в разговоре с теткой, но в то же время понимал, что она права. И, чтобы разом разрубить этот узел, решил уехать как можно скорее.

Хункарпаша собрался и пошел на рынок, чтобы купить цветы. Но рынок был пуст и нищ: там, кроме муки, мяса и молока по заоблачным ценам, ничего не было. А цветы… Какие цветы в это лихолетье и в эту пору! И все-таки он нашел цветочный магазин, где купил куст чайной розы в горшке и, выпросив у продавщицы старый холщовый мешок, укутал его и принес в дом. Хункарпаша поставил его на самое видное место, на подоконник, и представил себе, как обрадуется Надя его подарку.

Но все произошло как раз наоборот. Когда девушка вернулась с работы и зашла в его комнату, она как-то странно, испуганно и отчужденно, посмотрела на цветок, и сразу все поняла. Устало присела на табуретку и лишь спросила:

– Уезжаешь? Когда?

– Завтра, – ответил он.

– Хорошо, – вздохнула она. – На родине, дома, всегда хорошо. Письмо напишешь?

– Конечно, напишу.

– Адрес не забудь записать.

– Я уже записал.

После долгой паузы Надя потерла переносицу. Словно что-то вспоминая, зачем-то поглядела на потолок и сказала:

– Билет я тебе куплю.

– Зачем же, я сам…

Она только усмехнулась:

– Сам… Билетов в кассе на три недели вперед нет. Праздник, да и поезда еще плохо ходят. Кто-нибудь сдаст, я и куплю.

– Спасибо, Надия, – только и смог произнести он.

За ужином тетя Поля достала запотевшую бутылку и выставила ее на стол.

– Вот, выпить бы надо на дорожку. А то не по-русски как-то. Самогонка, – прошептала она. – Водка-то сейчас вон какая дорогущая, никакими деньгами не укупишь.

После первой рюмки все смеялись над каждым словом, после второй спели «Катюшу», после третьей Паша и Надя долго и шумно говорили: так, ни о чем, просто говорили, словно не могли насытиться разговором перед расставанием, словно два путешественника не могли утолить жажду перед походом через пустыню.

Тетя Поля особенно была добра сегодня, она клушкой кружилась вокруг них и выставляла на стол все новые и новые блюда. Но они не чувствовали их вкуса, а наслаждались праздником своих душ, своего духовного родства, и не замечали ничего и никого вокруг.

Надя отпросилась на пять минут, чтобы проводить его. Прибежала на перрон запыхавшаяся и отчего-то бледная и долго искала Хункарпашу среди суетливой толпы. А, увидев его, еще издалека закричала:

– Паша, я здесь! Паша!

Он крутил головой, привстав на цыпочки, и искал ее среди моря голов. А когда нашел, то ринулся напропалую навстречу, расталкивая всех на своем пути и не обращая внимания на проклятия и угрозы в свой адрес. Они встали напротив, лицом к лицу, глаза в глаза, судьба к судьбе, и не знали, что сказать друг другу на прощанье. Казалось бы это так просто выговорить: «До свидания» или «Прощай» или просто «Счастливого пути». Но языки их словно опутала немота. Вот просвистел паровоз и шумно вздохнул парами перед дальней тяжелой дорогой. Первой заговорила Надя:

– Паша, если будешь в наших краях, обязательно загляни к нам. Хорошо?

– Хорошо, – выдохнул он.

– И письмо напиши, как ты там…

– Напишу.

И когда он подался к ней, чтобы приобнять на прощание, Надя положила руки на его грудь и просто сказала:

– Зачем? Ну, мне пора. – И, развернувшись, растворилась в толпе.

Хункарпаша вскочил на подножку в самый последний момент, когда поезд уже набирал скорость, и долго искал среди людей знакомое лицо.

5

Первыми приехали старший сын Магомед с женой и двумя сыновьями. Надежда первой услышала шум мотора и побежала к воротам. За ней потихоньку поплелся Хункарпаша, опираясь на дубовый посошок. Вперед всех к ним бросились внуки, и, обнимая поочередно то бабушку, то дедушку, спрашивали:

– Как у вас дела, бабушка? Как ваше здоровье, дедушка? Всего ли у вас в достатке?

Тот же ритуал проделала и сноха. Сам Магомед загнал машину во двор и лишь тогда подошел к родителям. Был он грузным, широким в плечах и с нависшим над ремнем брюшком, русоволосым в материнскую породу и с рыжевато-седыми усами на белом лице. Кавказская кровь отца проявлялась лишь в его черных глазах, жучками светившихся в белках глаз. Он степенно подошел к матери, осторожно, словно боясь раздавить, обнял ее за плечи и поцеловал в щеки.

– Мама, дорогая, здравствуйте. Вы еще такая у меня молодая.

– Ой, ври больше, – со смехом ответила мать, похлопывая сына по глыбистой спине. – Мне уж скоро на вечный покой пора.

– Мама, зачем так говорите, не надо искушать Аллаха. Он почему-то плохо слышит, когда к нему обращаются за помощью, но всегда готов забрать человека к себе по первой же его просьбе.

– Хорошо, хорошо, сынок, больше не буду. По правде сказать, мне и самой еще не хочется в его райские кущи, – отвечала мать, – хочется еще поковыряться в земле, посмотреть на детей, внуков и правнуков, а если даст Господь, то и на прапрапрапра…

– Ну, разошлась, старая, – проворчал Хункарпаша. – А меня-то с собой прихватишь в такую большую дорогу?

– Да куда ж я без тебя, – со вздохом ответила Надия, и все рассмеялись.

– Ну, если так, – отпусти сына, дай до него дотронуться!

Мужчины обнялись с хрустом в костях, поцеловались, и отец схватился за спину.

– Дуболом ты эдакий, тебе бы быков обнимать, а не отца родного.

– Простите, отец, не рассчитал, – начал было оправдываться Магомед, но Хункарпаша залился смехом.

– Вот и обманул, вот и обманул. – И заскакал вокруг своей палки. – Это я пошутил, сынок. Я еще крепок, как вон та скала. – Он показал палкой в сторону гор, потом покрутил палку в руках и добавил: – Ты думаешь, это палка поддерживает меня! Как бы не так, это я ее держу, чтобы она от меня не убежала.

За воротами снова раздался шум мотора. Все толпой бросились на улицу. Это приехал сын Казбек со своим выводком. Его «Волга» осела почти до самой земли, а из нее уже выскакивали внуки, сноха и сам сын – все шесть человек. Теперь уж было не разобрать, кто с кем обнимался и целовался. Неразговорчивый Казбек с улыбкой наблюдал за суетой встречи, облокотившись на открытую дверцу машины, и дожидался своей очереди. Но вот все угомонились, он поочередно подошел к матери, потом к отцу, обнял их, поцеловал и произнес только три слова:

– Я люблю вас, мама. Я люблю вас, отец.

Хункарпаша лишь проворчал в ответ – он не любил этих нежностей на глазах у всех, но он очень любил Казбека за то, что характером он удался весь в мать – мягкий, нежный, надежный, несуетливый и простой. Если Магомед засиделся в начальниках крупного предприятия в Подмосковье, и в его манерах чувствовались властность, колючая осторожность и грубоватость, то Казбек напоминал ему пушистого котенка, который готов ласкаться с утра до ночи. Но Хункарпаша знал, что если этот котенок выпустит свои острые коготки, то не поздоровиться и самому тигру. Он несколько мгновений понаслаждался близостью сына и ответил:

– Добро пожаловать домой, сынок. Как твои браконьеры?

– Сейчас в горах браконьеров нет, папа, там одни бандиты ходят.

– Это правда, сынок, сейчас не человек охотится за зверем, а человек за человеком, вернее, зверь в человеческом обличье за человеком. Ох, до каких времен мы дожили! Ну, пойдемте в дом, – обратился он сразу ко всем.

Хункарпаша шел следом за Казбеком и разглядывал шрам на его шее. Уже много лет Казбек работал егерем в горах. Еще мальчишкой он любил убегать в горные леса и проводить там время. Он избегал шумных мальчишеских игр, драк, набегов на чужие сады, бахчи и виноградники. И не потому, что был труслив, запуган и избалован, а просто потому, что ему нравилась природа. Он часто приносил домой пичугу с подбитым крылом или сломанной лапкой, козленка, которого исклевал горный орел, или изумрудную ящерку, которой мог любоваться целыми днями. Когда он стал постарше, то часто брал с собой ружье. Хункарпаша не понимал тогда, зачем Казбеку ружье, если он не мог обидеть даже малую птаху или сорвать молодую ветку орешника, не то что убить живое существо. И лишь много позже он узнал, что его постоянно дразнил и истязал его одноклассник, известный задира и забияка, которому почему-то не нравилось увлечение Казбека.

Однажды они подрались и расквасили себе носы. Тогда Казбек ничего не ответил на вопрос отца, а лишь сказал, что скатился с кручи и ударился о камень. Тогда задира привел с собой еще несколько человек, и Казбек снова дрался с ними. Силы были слишком не равными, он тогда приполз домой в сумерках и три дня отлеживался в постели, не отвечая на вопросы родителей. Шакалы не тревожили Казбека еще несколько месяцев, до самых школьных каникул. Казбек не терял времени даром: он натащил в дом разных железяк от старого трактора и целыми днями тренировался, накачивая свои мышцы.

Хункарпаша и мать ничего ему не говорили, а лишь тихонько радовались, как взрослеет и мужает их сын, как в нем проявляется характер настоящего мужчины. Его стали сторониться даже старшие братья, увидевшие, как крепкими голышками перекатываются под кожей его мускулы. Обидчики тоже больше не приставали, потому что их заводила угодил в тюрьму, а шакалы, как известно, без вожака – лишь кучка жалких трусов. После окончания десятилетки Казбек учиться не пошел, а устроился егерем в охотхозяйство. Там ему выдали старенькую тулку-одностволку. Когда отец спросил, зачем ему ружье, Казбек ответил:

– У животных есть когти, клювы и зубы, но у них нет оружия, чтобы убивать свою добычу на расстоянии. Кто-то же должен их защищать.

А шрам Казбек получил от удара ножом, когда он застал браконьера за разделкой туши дикого кабана. Кабана было бы не жалко, но охотник убил супоросную свинью и выкидывал из ее распоротой утробы маленькие тушки неродившихся поросят. Когда браконьер увидел егеря, он ощерился и спросил, косясь на его ружье:

– Что, стрелять будешь? Ну, давай, давай.

Казбек молча взял карабин браконьера, отнес его подальше, оставил там же свое ружье и вернулся назад. Свидетелями схватки были только горы, мрачный непроходимый лес и стая воронья, кружившаяся над мертвой свиньей в ожидании добычи. Жилистый егерь за несколько минут скрутил браконьера и связал, но и сам получил ранение ножом в шею. Мясо свиньи тогда Казбек отдал семье браконьера, а самого его доставил в милицию.

Скоро приехала на автобусе дочь Зейнаб с двумя дочерями и дочь Като с мужем, у которых детей не было. Хункарпаша и Надия любили такие редкие в их жизни дни, когда почти вся огромная семья собиралась за одним столом в большой светлой комнате. Старики торжественно восседали во главе стола и с умилением смотрели на своих детей, снох, зятьев и внуков.

Вот и сегодня снохи и дочери насильно усадили мать рядом с отцом, а сами накрывали и уставляли стол кушаньями.

Когда наконец все уселись и затихли, встал Хункарпаша и поднял стакан с вином.

– Вот мы и снова вместе, жалко, что не все, – начал он. – Я хочу, чтобы мы все выпили за здоровье нашей матери и матери матерей. Только они дают всем нам жизнь. Сколько бы мужчина ни хотел продолжения своего рода, от него все равно как от козла молока.

За столом сдержанно посмеялись, только Казбек улыбнулся одними губами. Этот тост он слышал по нескольку раз в год, и сейчас ласково смотрел на счастливую и гордую мать, желая ей в душе бесконечной жизни и гранитного здоровья.

– Потому что производить живое на свет способна только женщина, – продолжал Хункарпаша. – Поэтому для всех нас женщина – это и Бог, и свет, и счастье, и жизнь. Так давайте выпьем за этот свет и за это счастье нашей семьи. Пусть Господь даст ей тоже много света, много счастья и многих лет жизни.

Надия хотела встать вслед за всеми, но муж положил руку на ее плечо, давая понять, что все сейчас должны стоять перед нею. Она обвела всех своих родных влажными глазами и срывающимся голосом сказала:

– Спасибо, мои дорогие. Только ваш отец и дед соврал – без него у меня не было бы никого. – Все зашумели и захлопали в ладоши. – Ну, пусть будет удачным и богатым сегодняшний день.

6

Как быстро прошли эти два выходных дня! Вот снова в доме стоит гулкая пустота и пугающая одиночеством тишина. А еще вчера дом напоминал пчелиный улей в разгар медоноса: вскопали, собрали и опустили в погреба картошку, свеклу, лук, морковь, раннюю капусту; собрали виноград, кисти поувесистей и поцелее развесили на жердях, а похуже побросали в чаны, где будет зреть новое вино. А ведь это было только вчера. Но сегодня наступил уже новый день, и пора вставать.

Еще вчера по селу пронесся слух, что из Чечни и горного Дагестана в их сторону движутся бандиты Басаева и «черного араба». Они уже месяц хозяйничали в горах, но там войска им начали утирать сопливые носы. И то ли новая ваххабитская вера была жидковатой, то ли их сильно пуганули федералы и дагестанские ополченцы, то ли еще от чего, но они, по слухам, двинулись, как крысы, в предгорья, где есть чем разжиться и поживиться. Поэтому с раннего утра, только закончив дойку, Надия убежала к соседям, узнать, что и к чему: ведь дыма без огня не бывает.

Сам Хункарпаша тоже в последние дни стал примечать, что чеченцы-акинцы, которых много проживало в их селении, стали вести себя подозрительно тихо и вежливо. Даже Басханбек, его ближайший сосед по улице, и тот стал сторониться их дома. Бывало, чуть не каждый день забегал к Хункарпаше, чтобы на халяву выкурить трубочку-другую турецкого табака и поделиться последними новостями, а то и просто выпить бокал молодого виноградного вина. А тут и нос перестал высовывать из своего дома.

Так уже было в конце девяносто четвертого года, когда из Чечни вдруг зачастили покупатели на дома, квартиры и даже пустые гаражи. Многие семьи снимали жилье до весны или на год. Тогда еще никто и не предполагал, что федеральные войска решат под Новый Год сделать подарок ко дню рождения своего главного командира с какой-то птичьей фамилией. Хункарпаша точно не помнил фамилию этого главнокомандующего, потому что в последние годы к политической кормушке страны слетелось столько птиц, что какая из них и на какой должности, определить было невозможно.

К Басханбеку тоже тогда приехали несколько семей родственников, и он пришел умолять Хункарпашу принять хотя бы до весны одну семью, потому что в его доме не то что шагу ступить негде, но и дышать нечем было. Когда Хункарпаша спросил, зачем все родственники съехались к ним, ведь у них в Чечне есть свое жилье, Басханбек, помявшись, прошептал:

– Война скоро будет, вот и бегут люди.

– Откуда знаешь, сорока на хвосте принесла, да? – спросил Хункарпаша. – Э-э-э, слухом горы полнятся, – ушел от прямого ответа Басханбек.

Тогда Хункарпаша пустил семью беженцев до весны, выделив старый домишко на огороде, который служил им летней «фазендой». А через несколько дней началось наступление на Грозный. Тогда, пять лет назад, никто не понимал, за что убивают мирных людей, разрушают города и села. Выходило по пословице: паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Люди ругали президентов, которых расплодилось чуть ли не в каждом ауле, военных, бомбивших мирные селения, политиков и правозащитников, беспомощно блеящих с экранов. Ругал их и Хункарпаша. Но сейчас, когда мирная жизнь только-только стала налаживаться, слухи о приближении чеченских отрядов вызывала в нем раздражение: кто их звал на дагестанскую землю, что им здесь надо, когда у них есть своя земля, свое государство, свой президент? Или, ухватив один кусок, захотелось ухватить еще один – потолще и пожирнее? И что: опять кровь, опять смерть и опять разоренные и нищие села? Верить Хункарпаше в это не хотелось, наверное, все-таки это только слухи.

Он услышал в прихожей шум – видно, вернулась жена. Он слышал, как она сняла перед дверью обувь, потом что-то передвинула на скамейке и вошла в комнату. Сразу же с порога заговорила:

– Была у Хадиши, там все женщины с нашей улицы собрались. Все говорят, что к Новолакску идут боевики.

– Вам бы, женщинам, все языками чесать, – недовольно проворчал Хункарпаша, одеваясь.

Но Надия, не обращая внимания на ворчание мужа, продолжала, заправляя его постель:

– Приехали торговки из Грозного, они говорят, что видели по дороге большие отряды вооруженных людей. Утверждают, что их там тьма, и все с автоматами, пулеметами, пушками, и на машинах едут, и на лошадях, и пешком идут. Говорят, скоро будут у нас. Будто бы эти бандиты хотят освободить дагестанцев от власти неверных и создать единое чеченское шариатское государство от Черного моря до Каспия…

– Враки все, – прервал жену Хункарпаша. – Это они федеральные власти пугают, а к нам вряд ли сунуться, здесь все же мусульмане живут. Они, эти бандюки, тоже не дураки, они знают горские обычаи.

– Да?! – возмутилась Тана. – А что же они тогда в Ботлих залезли?! Вот те и не дураки!

– Ботлих, Ботлих! – взорвался Хункарпаша. – Что вы понимаете, женщины! Там Хаттаб своих ваххабитов защищает, а здесь им чего делать! Нет, своих единоверцев они трогать не будут. Ты думаешь, Шамиль не понимает, что если он начнет у нас кровь проливать, то ему не будет места на этой земле?! Все он понимает. Да тут такое начнется! Да ты хоть знаешь, женщина, что такое кровная месть?!

– Да знаю, знаю, – ласково, с улыбкой, отозвалась жена, прижавшись к его сильной спине и положив руку на его плечо. – По себе знаю. Ты всю жизнь мне мстишь за то письмо, что я тебе написала в сорок шестом. Помнишь?

– Ну, ладно, ладно, – ласково проворчал Хункарпаша, поглаживая на своем плече женину руку. – Ты долго будешь меня голодом морить? Ходишь по соседям, сплетни разные собираешь, а что муж тут с голоду помирает, ей и дела нет…

Хункарпаша сел у окна и загляделся на улицу. Помнит ли он? Конечно, помнит, и будет помнить до самой смерти. Тогда, в сорок шестом, он так и не успел к новому году домой: очень медленно шел поезд, потом долго пришлось искать машину, чтобы добраться до родного аула, но все дороги и перевалы были засыпаны снегом. Он попросила одного ингуша отвезти его домой на лошади. Тот согласился за большие деньги, но в дороге их застал буран, и они вынуждены были целые сутки прятаться в пещере. Когда метель, наконец, закончилась, их чуть не съели волки. Хорошо, что у ингуша оказалась казацкая бердана, ею они и отбились от хищников.

Дома его и ждать перестали. Но когда он переступил порог своей сакли, его мать упала в обморок, словно увидала привидение, а отец взял ремень и приказал Хункарпаше снять штаны. Хункарпаша беспрекословно подчинился и, получив свою порцию, обнял плачущих родителей и спросил, что случилось и почему его так сурово встречают. Пока в дом сбегались и съезжались родственники, пока мужчины резали баранов, а женщины чистили казаны и готовили угощение, он с родителями сидел в тесной низенькой комнатке и рассказывал о приключившейся с ним беде. После этого отец встал и принес ему письмо.

– Вот, читай, это про тебя. Друг твой прислал, – сказал он, облегченно вздохнув.

Хункарпаша стал читать короткое письмо. Его фронтовой друг, с которым они вместе воевали и с которым вместе ехали в эшелоне домой, писал его родителям: «Здравствуйте, многоуважаемые родители и родственники Хункарпаши. Я хорошо знал вашего сына и брата, мы с ним воевали два года. Когда-то мы поклялись друг другу, что если с кем-нибудь из нас случится несчастье, то другой должен написать письмо родственникам. Я с болью в сердце выполняю эту клятву. Когда мы уже ехали домой, в эшелоне Паша сильно заболел. Врачи ничего не могли сделать, и его решили сгрузить на какой-то небольшой станции и отправить в больницу. Я так и не узнал название этой станции, потому что это было ночью и ничего не было видно. Когда его сгружали, он был уже без сознания, и у него была большая температура. Он ничего не видел и не помнил, а только что-то все кричал на вашем языке. Врачи говорили, что с такой болезнью он долго не проживет, что нужны хорошие лекарства и уход. Но будем надеяться, что он выздоровеет и вернется домой. Ведь он же обещал, что через год мы встретимся у меня на родине…»

На этом письмо заканчивалось, если не считать слов соболезнования, просьбы ответить ему на письмо и его подписи. Прочитав письмо, Хункарпаша спросил отца:

– Отец, но почему вы подумали, что я умер, ведь в письме об этом нет ни слова? Ну, заболел, что же такого! Все люди болеют.

Отец был неподражаем в своей правоте, он ответил:

– Ты мужчина, ты горец, и ты обещал в письме, что приедешь домой к Новому Году. Разве может мужчина не выполнить своего обещания, а?

Хункарпаши посмотрел на склоненную седую голову отца, и в сердце его шевельнулась острая жалость. Только сейчас он понял, что пережили его родные, получив это письмо и не дождавшись его к сроку. Он обнял отца за плечи и вместе с ним заплакал.

После недельного гуляния и встреч с родными, друзьями и одноаульцами, когда вино лилось рекой, когда велись длинные разговоры и проходили бессонные ночные посиделки, Хункарпаша вдруг захандрил. Зимой в горах делать нечего, здесь нет ни дорог, ни радио, ни света, и при свете керосиновых ламп мужчины мяли и выделывали бараньи шкуры, ковали в кузницах кинжалы и косы, резали сыромятные ремни и плели из них кнуты и плетки. Женщины по большей части проводили время у очагов, вязали, кроили, шили и вострили свои языки на вечных оселках своей беспросветной и тяжелой жизни. Так, как делали это горские женщины, не умела делать ни одна женщина в мире. А Хункарпаша слонялся по двору и по аулу и не мог себя заставить заняться каким-нибудь делом. Родители и родственники относились к его бездельничанью с пониманием и с терпением ждали, когда излом его судьбы, на грани войны и мира, затянется сам собой. Иногда друзья как бы ненароком знакомили его с сестрами или молоденькими родственницами, но Хункарпаша смотрел на девушек как бы сквозь них, не замечая ни их молодой свежести, ни красоты, ни жадных взглядов, ни затаенных вздохов. На кого бы он ни смотрел, он видел лишь темно-вишневые глаза, полноватые розовые губы с легкой усмешкой, кудряшки темных волос и слышал звонкий, переливчатый, как у колокольчика, смех.

Скоро уже по всему аулу говорили, что Хункарпаша влюбился в русскую. А он и сам еще не знал об этом и долго удивлялся, откуда люди знают, что у него на уме, ведь он ни с кем не делился своими терзаниями и мыслями. Он словно все еще чего-то ждал в себе: так весенняя почка ждет, когда при первых признаках тепла из нее развернется и распустится молодой нежный парус листа, который затрепещет при первом ветерке. Хункарпаша несколько раз пытался написать письмо Надежде, но каждый раз над бумагой его слова и мысли рвались, словно тонкая паутина.

И вдруг весной от нее пришло письмо. Она сообщала о том, что устроилась в больницу по своей специальности – медсестрой, что к тете Поле приехал на побывку из Германии ее сын, что у них начинает подтаивать снег и скоро наступит настоящая весна. Она спрашивала, почему он не пишет, как у него здоровье, как встретили его родственники, а в конце, как бы между прочим сообщала, что за ней ухаживает молодой военный, но он ей совсем не нравится.

Эта последняя строчка и переполнила чашу его терзаний. Уже на следующий день Хункарпаша собирался в дорогу. Отец с матерью сразу поняли, в чем дело, и долго со слезами и проклятиями уговаривали его опомниться, не ехать к этой блудливой русской женщине, говорили, что ей трудно будет жить среди чужих людей с незнакомой верой и другими обычаями, что в ауле ее никто не примет. Но Хункарпаша был глух к их мольбам и вобщем-то здравым доводам.

Через два дня он был уже в том же маленьком городке и стоял перед знакомой дверью вросшего в землю домика. Тетя Полина побледнела, когда увидела его на пороге, а он, не сказав ни слова приветствия, прошел в комнату и тут же увидел Надю. Она зашивала свое старенькое платье, низко опустив голову, а когда подняла глаза и увидела его, то сразу как-то обмякла, уронила шитье на пол и простонала:

– Паша, это ты.

А он лишь сумел сказать:

– Надия, дорогая моя, я не могу больше без тебя жить. Я приехал за тобой.

Она без слов встала со стула, подошла к нему и повисла на его шее. А он долго вдыхал терпкий запах ее волос, боясь потревожить эту прекрасную птичку, наконец-то попавшуюся в его клетку. Через несколько минут сзади он услышал голос тети Полины:

– Ай, джигит, ай, сукин ты сын, все-таки украл мою племянницу.

Хункарпаша осторожно освободился от девушки, повернулся к тетке и, нахмурив грозно брови, спросил:

– А где этот, как его, военный что ли? Я хочу его видеть, я хочу поговорить с ним как мужчина с мужчиной!

– Какой военный? – недоумевала тетка. – Я не знаю никакого военного. У меня был только один военный, мой сын, он приезжал ко мне погостить. А больше никого не было, вот те крест.

– Тетя Поля, – укоризненно сказала племянница, – ну, ты же его видела. Помнишь, он к нам с горшком герани приперся, свататься ко мне приходил.

– Ах, этот! Щелкопер паршивый, болтун и бабник! Вот он кто! Пришел, как и бытный, цветок принес, вина, шоколаду, – с издевкой продолжала тетка, – думал, что тут купятся на его подачки! Как же, раскатал губищи-то!

– Так ты из-за этого к нам приехал? – с легкой усмешкой спросила Надя, посмотрев в глаза парню.

Хункарпаша гордо вскинул красивую, кудрявую голову:

– Я не мог вытерпеть, чтобы женщину моего сердца увел какой-то, этот, как его, шелкопряд.