Текст книги "Пепел родного очага"

Хозяева долго смотрели на пленников, словно раздумывая, как начать разговор. Потом один из них зашевелился, спросил:

– Кто вы такие?

Асланбек ответил первый:

– Охотники мы, охотились.

– Документы есть?

– Зачем в горах документы, дорогой? – отозвался Хункарпаша. – Куницам, косулям, сернам и уларам документы не нужны. Им пуля нужна.

Все за столом оживились и что-то загорготали, а Хункарпаша пожаловался:

– Мне бы присесть на что-нибудь, уважаемые хозяева, а то у меня нога сильно болит. Старый я совсем стал, – бил на жалость старик.

Один из сидевших, видно, главный, махнул рукой, и Салауди, стоявший у входа, подвинул к старику ящик из-под патронов.

– Спаси вас Аллах, – поблагодарил Хункарпаша, тяжело опустился на ящик и стал потирать свою ногу.

– Сейчас не время для охоты, – заметил хозяин.

– Это правда, – ответил Хункарпаша, – охота совсем плохая. А что делать, пенсию совсем не платят, зарплату не дают, а есть почему-то всегда хочется, даже таким старикам, как я.

– Это ваш сын? – показал бородатый на Асланбека.

– Нет, это друг моего сына, помогает мне.

– Ты начальник, да? – вдруг спросил боевик Асланбека.

Хункарпаша понял, что этот вопрос не случаен и чреват большими последствиями и бедами, он опередил егеря:

– Что вы, дорогой, какой начальник! Он начальник только над своей машиной, на которой навоз возит.

– А ты, старик, не перебивай, – прикрутил гайки бородач, – не тебя спрашивают! Когда тебя спросят, ты будешь говорить! Отвечай! – бросил он Асланбеку.

Тот покрутил головой, словно она неудобно лежала на его плечах и постоянно мешала, и пробурчал:

– Это правда, я уже много лет шоферю.

– Откуда у тебя оптическая винтовка?

– Купил.

– Где живешь?

– В Хасавюрте.

– Места эти хорошо знаешь?

– Я тут родился и вырос, езжу много. Знаю. Все дороги знаю, – почему-то добавил Асланбек, и Хункарпаша его мысленно похвалил, поняв, что Асланбек тоже понял, к чему его подводят вопросами.

– А горы? – не отставал бородач.

– Горы тоже немного знаю, редко сюда хожу, некогда.

– Как же вы сюда забрались? – усомнился боевик. – Ведь отсюда до Хасавюрта километров двадцать. Пешком, что ли?

– Зачем пешком, – нашелся, что ответить Асланбек, – нас знакомый подвез.

– А назад как?

– Обещал в пять часов забрать по обратной дороге, а теперь давно уже уехал. – Асланбек вздохнул. – Теперь не знаем, как добираться до дому будем.

– Не волнуйся, обязательно домой попадешь, – любезно пообещал боевик. – Совсем скоро дома будешь.

Асланбек снова неуютно покрутил головой, потому что это «скоро» звучало в устах боевика, как «никогда», а Хункарпаша, глядя на своего сострадальца, подумал: «Что за дурацкая привычка вертеть головой, он словно боится, что она упадет с его плеч».

– Ну а ты, старик, хорошо эти горы знаешь? – обратился боевик к Хункарпаше. – Или тоже волчка крутить будешь?!

«А он не так прост, этот бандит, – подумал Хункарпаша. – Надо бы с ним поосторожнее, а то и мне придется проверять свою голову на плечах», а вслух ответил:

– Какой он охотник, – кивнул он на Асланбека, – так, в небо пострелять! А я сорок лет по этим горам хожу. Только вот стар стал, один, без поводыря, уже боюсь. Спрашивайте, дорогой, что надо, я все скажу, мне скрывать нечего.

– Вот это другое дело! – воскликнул бородач и расхохотался. – Золотой старик! Ну ладно, иди, отдыхай, ты, наверно, совсем устал. Завтра утром еще поговорим.

– А что с этим делать? – спросил Салауди, показывая стволом автомата на Асланбека.

Бородач задумался, потом что-то спросил у соседа и ощерился.

– Вместе отведи, нечего сейчас шум поднимать, – ответил бородач.

Над последними словами боевика Хункарпаша думал до тех пор, пока их не привели к какому-то странному строению, около которого прохаживались двое часовых. «Что он имел в виду, когда говорил, что нечего поднимать шум? – гадал старик, ухватившись за рукав своего товарища по несчастью, чтобы легче было идти. – Неужели Асланбека хотят расстрелять? Нет, не может быть. Ведь зачем-то они им понадобились, раз привели сюда. Расстрелять, чтобы не обнаружить своего присутствия, их могли и там, в ущелье, чтобы не тащить сюда. Вернее всего, им нужен осведомитель, который хорошо знает эти места, или проводник. А как же они добирались сюда, ведь здесь сложные горы, почти незаселенные людьми? Без проводника здесь не обойтись. Да, одни вопросы».

Хункарпаша посмотрел на Асланбека, который шел, низко опустив голову и плечи. Весь его вид показывал обреченность и покорность, видно, и его взволновали последние слова бандита. Надо бы как-то его подбодрить, – подумал старик, ведь в их положении потеря духа – это полное поражение. А надо бы еще и побороться.

Странное строение оказалось обыкновенным складом боеприпасов, ящики которого сложили по периметру, оставив в нем очень узкий проход, настолько узкий, что пленников пришлось буквально протаскивать через него, как иголку сквозь игольное ушко. Салауди тоже протиснулся внутрь и, показав на два ящика внутри, приказал:

– Садись. Руки назад.

И Хункарпаша понял, что сейчас их будут связывать, как баранов перед закланием. Он попытался воспротивиться:

– Сынок, не связывай меня. Куда я убегу, я старый совсем да еще хромой.

– Ты замолчи, старый лис! – озлобленно ответил Салауди. – Ты продался неверным, которые мучают и убивают наш народ, ты служишь им, как верный пес! Разве тебе можно доверять, а?

Хункарпаша понял, что Салауди мстит ему за унижения и его непокорность там, внизу, когда они только встретились, и смолк. Салауди ворчал, связывая им руки и привязывая веревки к ручкам ящиков. Вот он проверил узлы и молча протиснулся наружу, что-то сказав часовым. Через несколько минут те подтащили еще несколько тяжелых ящиков и загородили ими проход. Пленники оказались как бы в искусственном мешке, в котором негде было даже прилечь, разве что одному и то полусогнувшись.

Пленники долго молчали, прислушиваясь к звукам снаружи, но они не доходили до них. Хункарпаша, склонившись к уху Асланбека, тихо прошептал:

– Не горюй, джигит, все будет хорошо.

– Они нас расстреляют, – обреченно ответил Асланбек. – Вы слышали, что он сказал?

– Расстреляют?! Кто это тебе сказал! Нет, братец, мы им нужны, мы им сильно нужны. Понял?

– Нет, я не понимаю. Это же бандиты. Они выцедят из нас все сведения, а потом все равно расстреляют. О, Алла, будь проклят тот день, когда я согласился пойти с вами!

Не обратив внимания на проклятия отчаявшегося человека, Хункарпаша ответил:

– Вот в этом-то и дело, сынок. Если выцедят… А надо сделать так, чтобы мы им стали еще нужнее, чтобы они без нас ну никак не могли обойтись. Понял?

– А как это сделать?

– А вот как. Завтра они начнут расспрашивать про то, где стоят войска, блок-посты, заслоны и всякое такое. Ты городи им побольше: мол, войск везде полно, и там стоят посты, и там. Пусть они придут к мысли, что без нас им никак никуда не пробраться.

– А куда они пробираются? – спросил Асланбек.

Хункарпаша вздохнул и после недолгих раздумий ответил:

– Вот и я хотел бы знать. Я тут в уме прикинул: отсюда у них только две дороги: одна в Хасавюрт, а это как раз через наше село, а вторая в Кизилюрт. Больше им деваться некуда. Не пришли же они сюда, чтобы посидеть да вернуться назад, верно? Нас где взяли, уже за Чиркеем, правильно? А теперь мы где-то у Ножай-Юрта. Речку Аксай мы тоже не проходили, значит, находимся у самой границы с Дагестаном. Ох нужны мы им, очень нужны.

– А у них что, карты нет?

– Ну, на карте все не нарисуешь, все не учтешь, а пройти им надо тихо, незаметно, чтобы ударить внезапно. – Хункарпаша помолчал. – Вот подлецы! Мало им Ботлиха, Тандо, Ансалты, Карамахи, Чабанмахи, они и сюда лезут. Вот уж правда – волки, ненасытные волки. Барана зарезал – мало, еще надо, второго зарезал – все равно мало! Вот за то на волков и устраивают облавы, чтобы лишнего не пакостили. Видно, и эти из таких же…

Чувствуя, что сидящий рядом товарищ по несчастью обмяк, Хункарпаша пошевелил плечом и шепотом спросил:

– Эй, ты спишь что ли?

Асланбек лишь что-то промычал и снова затих.

Старик тоже чувствовал усталость во всем теле, но мозг его был бодр и ясен и никак не хотел подчиняться законам природы – сон не шел к нему. Только сейчас Хункарпаша вспомнил, что не ел целый день, и к горлу подкатил сухой комок. Он сглотнул его, помечтал о домашней еде, которая ждала его сегодня дома, о горячем чае с абрикосовым вареньем и закрыл глаза, стараясь отогнать мысль о голоде. Он подумал о табаке и трубке, которые лежали в его кармане, шевельнул руками и, вспомнив, что они связаны, пробормотал:

– Изверги, звери.

4

Казбек с сыном ехал в родное село по ухабистым проселочным дорогам и всю дорогу думал о том, что скажет матери. Он представлял, какой вой она поднимет, когда узнает, что старик пропал в горах, сколько будет упреков и слез, стенаний и укоров. Он знал, как любили старики друг друга, они не могли жить один без другого, как огонь без воздуха, как небо без солнца и звезд, как любой дагестанец не может жить без Каспия и гор. Если бы это случилось, то, по мнению стариков, на земле больше ничего бы не осталось.

Казбек вспомнил, что, когда ему было лет десять, отцу, как раненому фронтовику, выделили путевку на курорт в Кобулети. Тогда отец долго артачился.

– Зачем мне эти Кобулети, когда у нас природа не хуже, чем в Грузии. У нас что, гор нет, неба нет, солнца нет, да?! Не поеду!

Мать долго его уговаривала:

– Да ты послушай, Паша, разве дело в горах! Там санаторий, хорошие врачи, целебные воды и грязи, там тебя на ноги поднимут.

– А я и так на ногах, еще ни разу не падал! – кочевряжился отец.

– Но ведь тебе лечиться надо, у тебя нога все больше и больше болит. Я же вижу, – умоляла мать, – как ты каждый вечер, когда приходишь с работы, сам не свой.

– Выгоняешь, да? Надоел тебе, да? – громогласил отец. – Так и скажи, что прогоняешь меня, что я тебе больше не нужен! А то – нога, нога.

– Паша, что ты говоришь, что ты мелешь! – не сдавалась мать. – И как у тебя язык поворачивается говорить такое!

Наконец отец сдался, и уже на следующий выходной они поехали в хасавюртовские магазины покупать все необходимое в дорогу: плавки, трусы, майки, костюм, шляпу, ботинки. Когда отец впервые надел плавки, которых он в жизни не носил, то долго смотрел на выпирающие мужские достоинства и категорически сказал:

– Нет, это я надевать не стану, это срамота, а не трусы. Это как же я на народе покажусь, а?! На меня будут пялиться молодые девчонки, смеяться надо мной и говорить: вот, мол, старый осел, выставил напоказ свой прибор, соблазнять собрался! Нет, это мне не надо, похожу в трико. Видишь, какое хорошее трико!

Мать убеждала:

– Да кто на тебя смотреть там будет, там все в плавках ходят. Да и не старый ты еще у меня: если и сблудишь, то прощу. Только заразу не подцепи, а то отправишься из санатория прямиком в заразную больницу. Там, говорят, без плавок и врачи не принимают.

– Это правда? – с сомнением спросил отец.

– Так говорят, – уклончиво ответила мать, пытаясь скрыть хитрую усмешку.

В конце концов, отец взял и плавки. Провожать его пришло полсела, и у каждого нашлось доброе пожелание:

– Ты, Хункарпаша, молодую сюда не привози, ей Надия глаза выцарапает. А зачем тебе нужна будет слепая любовница!

– Ты кошелек в гостинице или на пляже не оставляй, клади его в плавки… Там он целее будет…

– Ха, еще неизвестно, где он целее будет…

– Хункарпаша, привези моему внуку большую раковину, говорят, их там много…

– Когда пойдешь в ресторан, сначала цены спроси, там, пока не расплатишься, назад не выпустят.

На все шутки отец только отмахивался и отвечал:

– Небось, завидно! Накось вот, выкусите! – и показывал кукиш.

Отец вернулся через два дня, прошел мимо домочадцев, зачем-то обыскал все углы и только потом подошел к жене, расцеловал ее и ребятишек и простодушно признался:

– Ну их к шайтану, эти санатории, не могу я без вас.

…Когда въехали в село и остановились около дома, шофер участливо спросил:

– Ну что, Казбек, я тебе больше не нужен?

– Нет, езжай, только давай завтра, как договорились.

– Хорошо, все сделаю, – ответил шофер.

– Может, зайдешь, поешь, ведь ты целый день голодный, – пригласил его Казбек, скорее, из вежливости.

– Нет, поеду. Сам понимаешь, меня тоже дома ждут.

После этих слов шофер с силой захлопнул дверцу уазика и, развернувшись, умчался, оставляя за собой шлейф пыли.

Казбек вздохнул, посмотрел на притихшего сына, все лицо которого было в кровоподтеках и ссадинах, и жестко сказал:

– Пошли в дом.

Ахмеднаби задрожал всем телом и сквозь всхлипы проканючил:

– Папа, может, я здесь подожду или на сеновал пойду?

Казбек приобнял сына за плечи, легонько подтолкнул его к калитке.

– Эх, горе ты мое луковое. Совсем ты еще глупый. От горя и беды, сынок, не спрячешься и не убежишь. Пойдем, пойдем, проголодался, наверное.

Заслышав стук в прихожей, первой к ним выбежала Хадиша и, увидев брата, кинулась ему на шею.

– Брат, наконец-то! А мы тут вас заждались! Бабушка пирожков напекла, пельменей сделала.

Хадиша посмотрела на лицо брата, спросила:

– А это у тебя что такое, почему ты весь поцарапанный?

– Так, в горах упал, прямо на колючий кустарник.

– Ну ничего, все заживет до свадьбы, – стрекотала Хадиша. Она посмотрела за отцовскую спину. – А дедушка где? Почему он не приехал? Он что, в городе остался?

– Остался, остался, – проворчал отец. – Пойдем, егоза, в дом, чего на пороге нас держишь.

Хадиша поскакала в дом с криком:

– Нашли, нашли! Бабушка, Ахмеднаби нашли!

– Ну и слава Богу, – услышал Казбек облегченный вздох матери. – Все хорошо, что хорошо кончается. Да где же они?

Казбек снял с себя винтовку, поставил ее в кладовку и запер на ключ, потом повесил ветровку и вязаную шапочку на вешалку и, подтолкнув сына вперед, вошел в дом.

Надия, завидев гостей, подошла к внуку и обняла его.

– Ну что, набегался? Ах ты глупый, дорогой мой козленочек. Ну, мойтесь, проходите, садитесь за стол. Сейчас кормить вас буду, – хлопотала старушка.

Но, увидев неподвижные фигуры мужчин, вглядываясь в их глаза, с тревогой спросила:

– Случилось что-нибудь?

Оба молчали и стояли, как каменные истуканы. Ахмеднаби посмотрел на отца, который глядел куда-то в потолок, и, поняв, что говорить придется ему, жалобно начал:

– Бабушка, дедушка пропал.

– Как пропал? Что ты говоришь? Ведь вы вернулись, а где же он? Вы что, оставили его в горах, одного, ночью?! Я не могу в это поверить. Сынок?

Видно, и внуки, и сын плохо знали характер этой старушки, когда ожидали от нее слез и истерик. Надия села на диван, насильно усадила мужчин рядом и приказала:

– Давайте, рассказывайте. Ну, что молчите, паршивцы эдакие, как будто у вас языки отрезали! Сейчас же рассказывайте!

Ахмеднаби разревелся, скривив разбитые губы и размазывая грязь по мокрому лицу.

– Замолчи, не скули, как щенок! – строго приказал отец. – Раньше надо было думать своей пустой бараньей головой.

Ахмеднаби стал сдерживать свой вой, постоянно всхлипывая и дергаясь всем телом. Казбек рассказал матери, как они напали на след беглецов, как отец не захотел с ним идти, как они нашли беглецов, как долго ждали отца и второго егеря, как искали их и не нашли. Про свои подозрения о бандитах и боевиках Казбек промолчал – зачем еще больше расстраивать мать. Мать встала с дивана и стала ходить по комнате, потирая свои руки. Сын ожидал услышать от женщины, жены и матери все, что угодно, только не это:

– Я предчувствовала, что это должно случиться, недаром на нашей дороге появился этот кривой.

Казбек тоже встал – он не привык сидеть, когда старшие стояли в присутствии своих детей, с недоумением спросил:

– Какой кривой, мама?

– А, это неважно, – отмахнулась мать. – Так, глупый сон мне приснился. Не берите в голову. Ах, Паша, Паша, ведь предупреждала я его… Ну, ничего, ничего, ваш дед не такой мужчина, чтобы затеряться, как какому-нибудь сопливому ребенку. Он эти горы знает, как свой дом. Он и раньше, бывалоча, оставался на ночь в горах, а потом все равно возвращался.

Казбек понимал, что мать успокаивает саму себя, чтобы не сорваться при внуках, не разреветься, ведь она сама их учила, что слезы, как бензин, только разжигают человеческие беду и горе, и сама всегда пыталась следовать этому правилу.

Он вспомнил, как она держалась, когда пионерский отряд, с которым ушел в поход его старший брат Гусейн-Али, не вернулся в назначенное время домой, отрезанный в горах от селений половодьем после проливных дождей. Тогда от них не было известий больше трех суток. Родители, собравшиеся в школе, плакали, стенали, сваливая все беды на руководителей, учителей и директора школы, падали в обморок, и только его мать ходила среди женщин с сухими, фанатично блестевшими глазами, всем помогала и всем говорила, как заклинание:

– Успокойтесь, все будет хорошо. Наши дети уже большие и самостоятельные, они все умеют, все выдержат. С ними есть и взрослые, они помогут нашим детям. Вот, выпейте воды, успокойтесь, успокойтесь.

Тогда Казбек был вместе с ней, он не понимал, почему она не плачет и спокойна, когда все родители сходят с ума. Иногда ему становилось даже стыдно за свою мать, он считал ее черствой и бессердечной. И только много позже он понял, что в ней на всю жизнь так и осталась фронтовая медсестринская закваска, когда в минуты отчаяния и горя она не должна была показывать больным и раненным бойцам, что у нее тяжело на душе, что ей тоже хочется разрыдаться и бросить здоровенного, но обескровленного солдата на поле боя и спрятаться под землей от свистящих пуль.

Отряд вернулся самостоятельно через несколько дней. Все пионеры были измученными, грязными, голодными, но счастливыми, что они наконец-то дома и увидели своих родителей. Даже в эти минуты на глазах матери никто не увидел счастливых слез, она просто обняла сына, поцеловала его в макушку и сказала:

– Ты молодец, Гусейн-Али.

И только дома Казбек понял, каким душевным опустошением и испытанием было для нее это ожидание – встав ночью по малой нужде, он услышал в спальне родителей безудержный плач матери,

– Ну ладно тебе реветь-то, ведь все позади, все, слава Аллаху, кончилось хорошо. Всю рубашку ты мне замочила своими слезами, – успокаивал жену отец.

…Вот и сейчас мать держалась изо всех сил, уговаривая себя и детей:

– Завтра он обязательно вернется, дети. Я сготовлю ему плов, сделаю вареники с картошкой. Нет, сначала мы ему приготовим баню. Сейчас в горах по ночам холодно, и ему надо будет прогреть, пропарить старые косточки. Ты, Ахмеднаби, завтра с утра наноси в котел воды и принеси побольше сухих дров. Понял?

– Хорошо, бабушка, – покорно ответил внук и как-то сразу воспрянул духом: глаза его по-прежнему заблестели, в осанке исчезла виноватость и обреченность.

– А ты, Хадиша, приготовишь и погладишь белье, вымоешь в бане полы и снимешь с чердака хороший дубовый веник.

– Хорошо, бабушка.

Ели молча. Когда Хадиша хотела что-то сказать, бабушка молча подняла голову, в упор посмотрела на внучку, и та покорно опустила голову.

Легли за полночь. Казбек долго не мог сомкнуть глаз. Глядя в потолок, он рылся в своих детских воспоминаниях, вспоминая самые счастливые дни своих родителей, а, значит, и их счастливые дни, потому что счастье одной семьи не может делиться на части, как пирог, оно или есть или его нет.

Пожалуй, самым первым счастливым днем в его воспоминаниях был день победы 1965 года. Тогда ему предшествовала большая всесоюзная пропагандистская кампания, когда по всем каналам телевидения, по всесоюзному радио, в газетах, журналах писали о возрождении праздника Победы в Великой Отечественной войне. Нашелся в СССР смелый человек, автор повести «Брестская крепость» Сергей Сергеевич Смирнов, который поднял эту проблему на народный уровень.

В те месяцы мать с отцом безвылазно сидели дома и смотрели свой только что приобретенный телевизор «Рекорд-12». Писатель горячо доказывал не то правителям, не то народу, который еще чуял запах военных пожарищ, видел калек, осиротевших детей и нищих, бродивших по бескрайним просторам своей проклинаемой ими родины, что отец народов, в один миг отобравший самый святой праздник у детей войны, был неправ, и что теперь надо бы вернуть его народу, чтобы на примере отцов и матерей, победивших самого злобного и лютого врага человечества, воспитывать новое поколение строителей коммунизма.

Родители сидели у телевизора и комментировали происходящее:

– Молодец, мужик, правильно говорит! Давно пора ввести такой праздник! Десятки миллионов погибли, полстраны без домов остались, такую зверюгу завалили, а для правителей это, видите ли, не праздник, просто событие, дата из истории. Память у них коротковата!

– А ты помнишь, Паш, как в сорок шестом Сталин отменил этот праздник?

– Как не помнить! Он тогда не только день Победы перенес на Новый Год, но и все наградные выплаты отменил. Как же, коммунизм не на что будет строить! Мои талоны так и валяются где-то в комоде. А твои где? – спрашивал он жену.

– Да сожгла давно, в доме холодно было, надо же было чем-то топить.

– Зря, может быть, еще и заплатили бы, – проворчал отец.

Мать в долгу не осталась:

– Ага, иди мешок приготовь!

Казбек помнил то утро девятого мая 1965 года, когда их родители, свежие, помолодевшие, стояли перед своими детьми в новых костюмах, при всех регалиях, с улыбками на розовых лицах и спрашивали их:

– Ну, как, годимся в енералы? Ну что смотрите, разинув рты, или медалей никогда не видели?

А они и правда никогда не видели ни медалей, ни орденов, потому что в те годы не в моде было показываться с ними на улице, при народе. А если кто и осмеливался надевать их, вслед смельчаку частенько доносилось:

– Вот, надел свои побрякушки, как будто он один воевал! Расфуфырился, как индюк? Людей бы постыдился!

Да и на торжественном митинге их родители среди всех фронтовиков оказались белыми воронами, потому что только они вышли на люди с медалями и орденами, начищенными до блеска. И, глядя, как их родители гордо расправляют свою грудь и смело и честно смотрят в глаза односельчанам, их дети тоже сияли самоварами и с блеском в глазах и с гордостью смотрели на своих сверстников.

Казбек взглянул в окно. Там занимался новый день, который вместе с новым светом нес в судьбу каждого человека тоже что-то новое, еще незнаемое и непредвиденное. И никто в этом мире еще не знал, что с ним произойдет сегодня.

5

Хункарпаша открыл глаза от холода, весь передернулся, пытался потянуться, но этому помешали связанные руки и теснота между ящиками. Он поднял голову и увидел, что над миром занимается новый день. Вместе с новым робким светом он нес в судьбу каждого человека что-то новое, незнаемое и непредвиденное. И ни Хункарпаша, да и никто в этом мире еще не знал, что с ним произойдет сегодня. Старик посмотрел на Асланбека и увидел, что тот тоже не спит. Его пустой взгляд, обращенный на тающие в небе звездочки, говорил о том, что в этом молодом человеке уже нет никакой надежды, и он с участью обреченного ждет того неизбежного конца, которое принесет ему избавление от жизненных мук и страданий.

Во время войны Хункарпаша перед боями часто видел такие обреченные взгляды, которые были обращены по ту сторону жизни, еще не успев потухнуть в этом мире. Это был уже не боец, а ходячий или бегающий труп. И если его не вернуть из этого состояния, то он неизбежно погибал. Трудно было понять, почему это происходило: то ли опустошенная душа сама искала смерти, то ли вражескую пулю притягивала сама человеческая обреченность, то ли это было что-то другое, которое не поддавалось ни логике, ни объяснению, ни здравому смыслу.

Но одно Хункарпаша знал наверняка: чтобы вывести человека из такого состояния, его нужно сильно разозлить, разозлить так, чтобы человек был готов на все: убить, перегрызть глотку, выпить твою кровь. Командир их разведвзвода, человек отважный, сильный, хладнокровный и мудрый, когда видел тоскующую обреченность в глазах своего подчиненного, делал так: он незаметно подходил к бойцу и со всего размаху неожиданно бил его кулаком в лицо – как правило, после первого удара боец ничего не соображал, он лишь с недоумением смотрел на своего обидчика, словно спрашивая: «За что?»; после второго удара он с криком вскакивал на ноги, готовый разорвать обидчика на куски; и лишь после третьего удара с искаженным лицом лез в драку с командиром, невзирая на звание и субординацию, и лупил его нещадно. Но их командира, который один мог приволочь из-за линии фронта двух «языков», не так-то просто было побить, он давал побушевать бойцу, а потом скручивал ему руки и поучительно приговаривал: «Вот за это, милок, я тебя сильно люблю. А то распустил нюни…» Такие процедуры командир называл «оживляжем». И бойцы не обижались на него.

Но как сделать «оживляж» Асланбеку, Хункарпаша не знал: староват он для таких процедур, да и руки связаны. Но знал он и другое, что иной раз простое слово бьет больнее, чем кулак. Хункарпаша начал издалека:

– Как спалось, Асланбек? – Ответа он, конечно, не услышал. – А мне снилась моя жена, молодая, красивая, гибкая как кошка. Ох, что мы с ней вытворяли! Если бы ты видел.

Краем глаза Хункарпаша видел, как Асланбек недоверчиво повернул к нему голову.

– Что, не веришь, да?! Зря. Вот доживешь до моих лет, поймешь, что женщина во сне – это самая сладкая женщина в мире! А ты давно женат? – спросил он вдруг.

– Я? Третий год. А что?

– Да нет, ничего. Что так поздно женился?

– Некогда было.

– Некогда?! Ты что, за козлами по горам гонялся?

Хункарпаша почувствовал, что зацепил Асланбека за живое, и про себя усмехнулся.

– Зачем так обижаете! – воскликнул Асланбек. – Вы же ничего про меня не знаете!

– Откуда же мне знать, если ты ничего не рассказывал!

Асланбек с минуту помолчал, словно собираясь с мыслями или раздумывая, а стоит ли открывать душу перед чужим человеком, а потом со вздохом начал рассказывать:

– Я служил в армии, когда у меня отец и мать погибли. На машине разбились. А у меня два брата и одна сестра, совсем еще маленькая, остались. Братьев взяли к себе родственники отца, а сестренку отдали в детский дом. Мне командир, земляк наш, из Дербента, посоветовал написать письмо в министерство обороны, но оттуда ничего не ответили. Тогда он мне достал фальшивую справку, и меня комиссовали, как будто бы по состоянию здоровья. Я один их и кормил и одевал, иногда родственники помогали, кто чем мог. Так что мне не до женитьбы было. И девушки были хорошие, но как только узнавали, что у меня на шее еще трое… Сейчас, слава Всевышнему, все хорошо, один брат учится в Махачкале, живет в общежитии, второй на Севере служит в морфлоте, а сестренка с нами живет. Ей пока только двенадцать лет.

– А свои дети у вас с женой есть? – спросил Хункарпаша.

– Есть. – Асланбек улыбнулся. – Дочка, ей всего десять месяцев.

– Это хорошо. Жена есть, сестренка есть, дочка есть, а скоро и джигиты будут. – Хункарпаша с кряхтением пошевелился. – Совсем нога у меня деревянной стала. Ты встань-ка, посмотри, что там творится.

Асланбек приподнялся, посмотрел в щели между ящиками, толкнул их плечом, сказал:

– Полные. Интересно, что тут: патроны или гранатометы? Хорошо бы один заиметь.

– Ну и что бы ты сделал?

Асланбек скривился в недоброй усмешке.

– Что-нибудь да сделал бы.

Хункарпаша с удовольствием отметил, что парень оттаял от кручины.

– Часовых не видать?

– Ходит один, но он далеко.

– Это хорошо. Ты давай-ка присядь, поговорить надо.

Когда Асланбек снова устроился на ящике, Хункарпаша почти шепотом стал давать инструкции:

– Ты вот что, Асланбек, на неприятности не нарывайся, соглашайся со всем, что тебе предложат, понял? Ты же понимаешь, что через силу или еще как они все равно своего добьются. Я так понимаю, что им нужны проводники. И в то же время не зевай, лови момент – в нашей ситуации может все измениться в одну секунду.

– А что может измениться-то? – спросил Асланбек.

– Ну, я не знаю, что, – с досадой ответил Хункарпаша. – Небо упадет на землю, землетрясение начнется, или еще что! Может быть, удастся сбежать. Правда, бегун из меня хреновый, но… Да и вот еще что: надо стараться держаться вместе. Всегда кажется, что одному убежать проще: мол, ничто и никто тебя не связывает, одному и спрятаться легче, тыры-пыры. Ерунда все это! Одна голова и две руки это хорошо, но когда головы две да четыре руки – это уже не одиночка, а подразделение, боевая единица. Так на фронте нам командир говорил.

– Хорошо, я понял, – ответил Асланбек с горячностью, и Хункарпаша понял, что его напарник вышел из ступора окончательно и теперь готов ко всему.

– К нам идет кто-то, – прошептал Асланбек, глядя в щель.

– А пусть идут, мы гостям всегда рады, – с усмешкой отозвался Хункарпаша. Снаружи кто-то завозился. Салауди и еще один молодой бородач освободили проход от ящиков. Салауди протиснулся к ним, развязал им руки и приказал:

– Выходи.

Асланбек помог старику встать на ноги и стал протискиваться в узкий проход, но сделать это не смог.

– Повернись боком, – приказал Салауди, поняв, что пленнику трудно выйти из своей ловушки. Он протащил Асланбека сквозь щель и что-то сказал по-чеченски другому охраннику, затем то же самое проделал со стариком.

– Иди к палатке, – коротко приказал Салауди, толкая стволом автомата Хункарпашу в спину.

– Видно, палачи и надзиратели везде одинаковы, – проворчал под нос старик.

– Ты что сказал? – с угрозой повысил голос Салауди.

– Я говорю, хоть бы водой напоили, в горле пересохло.

– Может, тебе еще барашка жареного да вина подать! Иди, давай, потом разговаривать будешь! Старый козел, еще и блеет.

День входил в свои права и владения, из-за гор уже выглядывали первые солнечные космы, готовые вот-вот в очередной, миллиардный или триллиардный, раз залить своим теплом иззябшую за ночь землю. Лагерь боевиков тоже просыпался, кашляя, гремя посудой, перекрикиваясь, хохоча и ругаясь. Боевики мельком бросали взгляды на пленников, словно им до них не было дела, у них сейчас была совсем другая задача: насытить утробы, прогнать утреннюю дремоту и, по возможности, скрасить свое шакалье существование.

Хункарпаша видел, как кто-то пил из горлышка бутылки вино, кто-то присел за дерево и, обнажив руку, вгонял в свою вену иглу. И это радовало и обнадеживало его, потому что он понимал, что сегодня ничего кардинально не изменится и лагерь останется на месте, иначе эти вояки не позволяли бы себе такие вольности, как питие и балдеж. Проходя мимо скалы, где бандиты устроили отхожее место, на земле старик увидел вырванные из Библии страницы, которыми будущие владыки Кавказа вытирали свои задницы. Даже он, не являясь фанатичным последователем религии, поморщился от омерзения и гадливости и подумал, что эти люди, прикрывающие свои злодеяния Исламом, никогда не станут ни победителями, ни владыками. Люди, не уважающие другую веру, заранее обречены на поражение, потому что силой оружия можно сломить волю и дух, но невозможно уничтожить веру.