Текст книги "Ленин и Клеопатра"

Мышеловка

Глинкин

Котов

Кабинет Глинкина, директора крупного завода в провинции. Этот человек практически владеет целым городом, но в его поведении есть весь спектр отношений между трудом и капиталом. Он одновременно и восточный сатрап, и тайный рядовой член компартии, и безумный мот и транжир во время зарубежных поездок, и примерный муж и отец, озабоченный своим моральным обликом в глазах городских пенсионеров. Сейчас Глинкин взволнован, напряжен, и в его действиях сквозит непривычная для него самого суетливость. Иногда он как бы со стороны смотрит на себя и неодобрительно качает головой. Но что делать – он просто трусит.

Телефонный звонок.

Глинкин (по селектору, секретарше). Слушаю…Как фамилия?.. Котов… Значит, хотел бы встретиться со мной… Давно не виделись… да… А вы ему объяснили, кем я работаю и много ли у меня свободного времени?.. А он?.. А поточнее, что он ответил?.. Ах, так… Значит, проездом и очень хочет… Ну что ж… что же тут… поделаешь… Ну, соедините нас, что ж тут… Ах, он в приемной? А почему сразу не сказали?.. Ладно, мы с вами потом поговорим. Пусть войдет.

Входит Котов. Он как будто не очень понимает, как себя вести.

Глинкин (протягивает руку). Здорово. Садись.

Котов садится.

Глинкин. Ну, что скажешь, Антон? Антон? Не ошибся?..

Котов. Антон. А тебя как-то…

Глинкин. А ты меня зови по отчеству – Палыч. Палыч и Палыч. И как бы просто и в то же время с уважением.

Котов. Ну, ладно. Палыч так Палыч.

Глинкин. Только ты быстрей привыкай. Времени у нас мало. Хозяйство очень большое.

Котов. Да, хозяйство у тебя, Палыч, как у Дюпона.

Глинкин. И комплименты можешь… в письменном виде, по почте. Что привело?

Котов. Да… проездом я, понимаешь…

Глинкин. Понимаю. Значит, жилья тебе не надо. По службе ты не относишься. Что, вспомнить молодость решил?

Котов. Ну да!

Глинкин. Ты знаешь, сколько стоит моя минута?

Котов. Сколько?

Глинкин. Много.

Котов. Да я понимаю…

Глинкин (поднося часы к уху). Всем хороши часы… А вот не тикают… Очень дисциплинировали, когда тикали… Так ты в моей группе учился?

Котов. Ну да. Что, не помнишь?

Глинкин. Все я помню. Все. Поэтому и сижу здесь. Ну, давай дело! дело! дело! Что привело?

Котов. Да я ж говорю – проездом…

Глинкин. Это я уже слышал.

Котов. Ну а… что добавишь? Ехал в поезде, знакомые места. Дай, думаю, выйду. Родина все-таки. Родился, учился… Ты ведь не здесь родился?

Глинкин. Родился не здесь, но живу здесь.

Котов. Вот. А я здесь родился. Вижу из окна – вместо моего озера, где я в детстве купался – черная лужа…

Глинкин. Это которая?

Котов. Да ты не знаешь.

Глинкин. Ну-ну… Дальше?

Котов. И решаю – надо выходить.

Глинкин. Так. Я думал, ты с личной просьбой, а здесь оказывается…

Котов. Ну да. Походил, поговорил, и везде слышу: Глинкин, Глинкин. Такой город большой, а везде – Глинкин, Глинкин. Я думаю, что же это за Глинкин? Уж не Палыч ли? Ты же в институте не очень был, а?

Глинкин. А ты – очень?

Котов. А я – очень.

Глинкин. Не пойму, что это я тебя слушаю вот уже (смотрит на часы) четыре минуты и все как-то общо. Общо! Давай по теме.

Котов. По какой теме?

Глинкин. По теме приезда.

Котов. Да ты же знаешь.

Глинкин. Я?! Откуда?

Котов. Я ведь тебе только что сказал – проездом.

Глинкин (пауза). Не хочется быть невежливым…

Котов. Ну, Палыч, ты как не родной.

Глинкин….но боюсь, что… (встает, опираясь кончиками пальцев о стол) дальше нам так беседовать не имеет смысла.

Котов. А ты меня выгони.

Глинкин (садится). А чего это я тебя буду выгонять?

Котов. А почему ты меня не спрашиваешь, где я работаю?

Глинкин. А чего это я тебя буду спрашивать?

Котов. Неинтересно, что ли?

Глинкин. Ну… где ты работаешь?

Котов. Секрет.

Пауза.

Глинкин. Слушай, Антон… Давай… давай нормально, а? Как люди?

Котов. Давай.

Пауза.

Глинкин. Ну… Значит, ты приехал…

Котов. Как видишь.

Глинкин. Остановился где?

Котов. Да где я остановился? В гостинице хотел остановиться. Вот. Потом в другой гостинице хотел остановиться. И остановился я на улице Песочной, дом восемь, квартира девяносто два.

Глинкин. Это кто у нас там?

Котов. Да это друг один.

Глинкин. Ясно… Не тесно?

Котов. Ничего.

Глинкин. А может, переедешь?

Котов. Куда?

Глинкин. В нормальный номер. С хорошим обслуживанием.

Котов. Зачем? Я же проездом.

Глинкин. Слушай, ну – хватит! Дурачим друг друга.

Котов. Это ты меня дурачишь.

Глинкин. Хорошо, я дурачу, я. Больше не буду.

Котов. Вот и хорошо.

Пауза.

Глинкин. Ну вот – ты приехал…

Котов. Приехал.

Глинкин. Как там, в Москве?

Котов. Что?

Глинкин. Ну, что там слышно, помимо программы «Время»?

Котов. Так ты знаешь, что я в Москве живу?

Глинкин. Слышал. (Встает, грозит Котову пальцем.) Все я знаю! Все! (Подходит к двери, открывает ее.) Людмила Павловна, пару стаканов цейлонского, с бальзамчиком! (Выходит, закрывает за собой двери. С минуту его нет. Возвращается, садится в кресло, снова грозит пальцем Котову.) Ах вы, конспираторы! И где вы только научились, новые русские. Демократы.

Котов. Вот это я и хотел выяснить.

Глинкин. Что?

Котов. Так кто там у вас сидит? Кого вы закупили?

Глинкин. Где?

Котов. Хорошо. Адаптирую: откуда тебе было известно о том, что я еду?

Глинкин (пауза). А мне это неизвестно было.

Котов. Ты же сам сказал, что знаешь все. Нехорошо, Палыч.

Глинкин. Да нет, мне совершенно ничего неизвестно! Просто до меня донесся слух, что ты в Москве. И вот я вижу тебя перед собой. Путем сопоставления этих двух фактов я прихожу к выводу, что ты – ревизор…

Котов. Нет, Палыч, здесь тебе не выкрутиться. Конечно, своих людей надо беречь и не отдавать, но уж если обнаружена утечка информации, и ты к этому причастен, то надо быстро сознаваться. Ну? Говори, говори.

Глинкин (пауза). Собственно, это… случайный звонок…

Котов (подвигает листок бумаги). Пиши фамилию.

Глинкин, помедлив, пишет.

Котов. Это кто же такая? Секретарша?

Глинкин. В бухгалтерии.

Котов. Подарками брала?

Глинкин. Дай слово, что останется между нами?

Котов. Ты ведь ей давал слово о том, что все останется между вами? И не сдержал. Так чем брала?

Пауза.

Глинкин (обреченно вздохнув). Да ничем.

Котов. Как это?

Глинкин. Ну, понимаешь…

Котов. Да ты что? Ай-я-яй. Ну, Палыч! Для того, чтобы быть в курсе… (смеется) ты с ней… Ну, молодец… (Смеется.)

Глинкин (не зная, как реагировать). Да ничего такого и не было…

Котов. Ах, вот даже как! Это что же получается? Ты регулярно пользуешься информацией, но ничем эту информацию не оплачиваешь? Она, видите ли, ждет, что ты вот-вот падешь, как перезрелый плод, и вы, наконец… мда… А ты каждый раз ускользаешь.

Глинкин. Ну ты уж меня совсем, в таком свете!..

Котов. Так значит, все-таки было?

Глинкин (совершенно сбит с толку). Тебе так все и расскажи!

Котов. А остальные как же?

Глинкин. Что?

Котов. Остальные как платили?

Глинкин. Какие остальные?

Котов. Не хочешь же ты сказать, что на каждого из вас там сидит по информатору.

Глинкин (медленно). Ты намекаешь на то, что вся отрасль (пауза, значительно) вся! возглавляется нечестными людьми?

Котов. Я тебе, Палыч, ни о чем не намекаю.

Глинкин. Может быть, ты прекратишь называть меня Палычем?

Котов. Ну, хорошо. Хорошо. Действительно, ты себя как-то подкосил этим при встрече. Потерял лицо. Ну что это такое – Палыч? Ты же крупный администратор, а представляешься, как завхоз. Испугался, что ли?

Глинкин (с видимым облегчением). Испугаешься, когда такое творится… А зачем надо обязательно нагрянуть? Обязательно поймать? Что, иначе не проверить? Сейчас концы спрятать практически невозможно, ты знаешь.

Котов. Зачем нагрянуть? А затем, чтобы трепетал постоянно и чувствовал ответственность.

Глинкин. Ответственность… Круглые сутки только и чувствую ответственность. Жизни не чувствую.

Котов. Да брось ты.

Глинкин. Что – брось? Ты спроси меня, когда я в последний раз с детьми разговаривал не формально.

Котов. Когда?

Глинкин. Давно.

Котов. А что это ты об обслуживании говорил?

Глинкин. О каком обслуживании? (Звонит телефон, Глинкин берет трубку.) Да… Ага… так… ясно… (С улыбкой поглядывает на Котова.) Спасибо, а как там насчет чайку? Ну-ну, ждем. (Кладет трубку.) Так что ты хотел?

Котов. Ты об обслуживании говорил.

Глинкин. Говорил. Но ты-то уже устроен.

Котов. Устроен.

Глинкин. Ага. (Откидывается в кресле, сцепив руки на животе, задумчиво смотрит на Котова.) Давно жду этого вопроса. И, знаешь, при всем уважении к мужскому полу, представителем коего являюсь сам, должен сказать – слабы мы. Ведь как бывает: не пьет, бессребренник, Дон-Кихот в вопросах жизни и труда, а стоит ему как бы вскользь, знаешь, намекнуть о некоей такой… о как бы незнакомке, о музыке там, о будуаре или как там у них, и – все! Он уже ни о чем другом думать не может. Его уже эта незнакомка за шторой за горло взяла и не отпускает. Но ты-то, Антон, устроен? (Смеется.)

Котов. Устроен.

Глинкин (смеется). Извини… Так ты меня сегодня… потоптал, что не могу удержаться… Но я бы тебе все-таки советовал – нормальный номер с хорошим обслуживанием!

Котов. Да что ты?

Глинкин. Конечно! Жизнь, я тебе скажу, Антон, имеет цену, когда что-то получаешь даром. Идешь, например, а на тебя смотрит тугой бумажник. Или, допустим, лег на обследование, а у тебя простой гастрит. Но самое, Антон, прелестное, это когда приехал, допустим, на Песочную, дом восемь, квартира девяносто два к Гараевой Ирине Михайловне и достиг, можно сказать, границ запретного, а тебе вдруг совершенно ослепительная незнакомка делает знак, а?

Котов. Да уж, конечно.

Глинкин. Ладно, хоть ты и иезуит, хоть ты еще в институте вел себя так, по-хамски, помню я! (Делает ладонью прихлопывающий жест.) Ты же человек прямой, да? Ты же говоришь, что думаешь? Ну вот. В «Юбилейной» гостинице на втором этаже…

Котов. Ты напиши. (Подвигает бумагу.)

Глинкин. Зачем?

Котов. Пиши, пиши. Это секретарша для тебя узнавала про улицу Песочную? А почему же она год рождения Гараевой Ирины Михайловны не узнала, матери моей?

Пауза. Телефонный звонок.

Глинкин (поднимает трубку). Да!.. Пошли вы со своим чаем! Я с вами потом поговорю обо всем! (Бросает трубку.) Но кто же знал, Антон?!..

Котов. Пиши.

Глинкин. Что?

Котов. Рекомендательную записку. К этой… за шторой.

Глинкин. Да зачем же… Тебя подвезут… покажут…

Котов (терпеливо). А ты напиши, напиши. Чтобы не было потом какого-нибудь недоразумения.

Глинкин, пожав плечами, пишет записку. Его безропотность можно объяснить лишь абсолютной растерянностью.

Котов (придвигая записку). Вот. Спасибо… А они как оплачиваются?

Глинкин. Кто?

Котов. Ну эти, незнакомки? Где-нибудь в цехах числятся? Нет, если тебе не хочется, не отвечай.

Глинкин. Ну, а что… Числятся, конечно… Ты же знаешь все эти… дела.

Котов. Ну да.

Пауза.

Глинкин. А почему ты все время молчишь?

Котов. Потому что ты сам все рассказываешь.

Глинкин (пауза). А мне скрывать нечего. Все так живут.

Котов. Да уж, конечно, все! Скажешь тоже.

Глинкин. Но мы же не на собрании с тобой. Мы знакомы двадцать пять лет, лет двадцать не виделись и можем вполне откровенно поговорить друг с другом о… о жизни, о проблемах?..

Котов. Можем, а что ж не мочь.

Глинкин. У тебя какая-то странная манера выражаться. То ли ты подсмеиваешься, то ли привычка такая…

Котов. Не обращай внимания.

Глинкин. Ты меня извини с этим моим… (вздыхает) с этим глупым смехом… (Пауза.) Как-то растерялся, знаешь. Какие-то личные разговоры пошли… М-да… Обычно как бывает: встретишь комиссию, какой-то протокол существует, регламент. Посещение предприятий, знакомство с перспективным планом. А тут – приезжает инкогнито друг, можно сказать, и начинает тебя, как волка, флажить… Не знаешь, в чем и оправдываться.

Котов. Что, так много всего накопилось?

Глинкин. А что может накопиться? Что? Ты же неглупый человек, Антон, и наверняка понимаешь, что если система не дает возможностей для инициативы, то инициативным людям она обрывает руки и головы! И единственное, что может сделать хозяйственник любого ранга – это поставить ограждения! И чтобы все крутилось заведенным порядком.

Котов. Мрачная картина.

Глинкин. Да! Веселого мало! И когда обыватель начинает рассказывать басни о том, что они там живут как короли, а мы здесь едва сводим концы с концами и в соответствии с этим можем тащить все с производства и итальянить, то на этом все и замыкается! Бифштекс ведь должен кто-то приготовить, а простыни – соткать!

Котов. Замечательные слова.

Глинкин. Кто ты вообще? Зачем ты приехал?

Котов. Ты же знаешь.

Глинкин. Да! Я ждал ревизора, ждал, в конце концов, следователя, но не бывшего однокурсника, который мстит неизвестно за что!

Котов. Успокойся.

Глинкин (у него почти истерика). И я не привык! На меня можно повысить голос, если имеешь право, затопать ногами, если уже вообще сверху, но издеваться над собой я не позволю!

Котов наливает ему воды в стакан. Глинкин пьет и немного успокаивается.

Котов. И что ты так нервничаешь? Почему?

Глинкин. За что ты меня так ненавидишь? За что?!

Котов. Если тебя только это волнует – тем более успокойся. Я отношусь к тебе совершенно равнодушно.

Глинкин. Нет. Я знаю, за что ты мстишь.

Котов. За что?

Глинкин. За долгие годы, когда ты сидел в старших инженерах, когда ты бесился, что тебе не дают ходу, когда ты ждал своего часа! И теперь ты его дождался! Теперь ты отыгрываешься на мне! Тебе тоже хочется сладкого пирога!

Котов. Откуда тебе известно, что я был старшим инженером?

Глинкин. Откуда? У тебя же нетерпение в глазах! Вожделение!..

Правдолюбец! Хотя бы начинал чистыми руками! А ты начинаешь с мышеловок! С ненависти!

Котов (тихо). За то, что вы сделали со страной… За то, что вы тихо, за одно поколение, позволили ее разграбить, за то, что вы развратили людей своей ленью, равнодушием… за то, что тайное и тупое стало синонимом власти… может быть, вы еще наград ждете за это?!..

Глинкин (неожиданно успокаиваясь). Так. Вот теперь, кажется, мне все ясно. Продолжай.

Котов. Как вы любите слово «система»! Незыблемая! И вы у нее в охранении! Вы создали представление о системе, как о бесчеловечном монстре! Ведь человеческие, общественные отношения всегда подвижны, гибки. И, если их хотят оформить в нечто застывшее, то ищи, кому это выгодно! Это выгодно вам, тупицам.

Глинкин (почти весело). Но-но! Без оскорблений!

Котов. Что, может быть, рассказать тебе о твоей некомпетентности? О круговой поруке? У тебя целый букет достоинств.

Глинкин. Да. Вот ты уже и проиграл. Едва начал – а уже проиграл. Ты понимаешь, что твои выводы совершенно голословны? Ты понимаешь, что ты – человек с кухни? Что ты ревизор по недоразумению?

Котов. Да брось ты.

Глинкин. А я-то испугался! Загадочные, думаю, времена настали! Таинственные люди! А вы – всего лишь кухонная оппозиция! Храбрые комарики! Мелюзга!

Котов. Вот теперь и мне все абсолютно ясно. Ты знаешь, Палыч, как-то в детстве еще я смотрел один фильм. Там мучитель и эксплуататор попадает в плен к своим подданным. И он вдруг становится жалким, ласковым человеком…

Глинкин (строго). У меня для вас больше нет времени. Я занят. Прошу выйти.

Котов. И еще. Пока общество молодо и баснословно богато, оно может позволить себе такую роскошь, как использование дураков не по назначению. Но наступают моменты, когда их услуги слишком накладны…

Глинкин (вставая). У нас с вами не может быть общих тем для разговоров. До свиданья.

Котов (также вставая). Считаю, что предварительное знакомство было для меня очень полезным. И надеюсь, что деловым отношениям уже не будет мешать ничто личное. (Смотрит на часы.) Через два часа прошу собрать руководство для моей беседы с ними.

Выходит.

Глинкин садится, протягивает руку к телефону, задумывается. Затем презрительно усмехается, берет трубку.

Глинкин. Соедини-ка меня с Никитиным. Да… Борис Николаевич, это Глинкин. У меня к тебе… А… Ну, понятно… Я позже… Людмила, дай-ка Дроздецкого… Виктор Иваныч?.. Нет? Он что, в отпуск… Совсем?.. Ясно…

В дальнейшем в поведении Глинкина появляется все более неуверенности, судорожности.

Глинкин. С Лубкиным соедини… Георгий Александрович, Глинкин говорит… Да… Что у тебя слышно?.. Да ты что?.. (слушает) Что, и в гостинице остановился?.. И ходил как бы… (слушает). Слушай, что народ подумает!.. Это же черт знает что!.. (слушает). А ты?.. А он?.. Слушай, это же черт знает что!.. (слушает). Слушай, мне, конечно, все это понятно. Мне все эти контры совершенно ясны! Мне, знаешь все эти подводные течения абсолютно… вижу я их, короче, совершенно четко!.. Но вот что меня больше всего волнует, Гоша… Нет, ты меня послушай! Я тебе скажу, что больше всего меня волнует… Ты слышишь?.. Народ что подумает, ты понимаешь? что подумает народ! Это что значит: снова ВЧК, снова жди ночных гостей, так, что ли? Ведь народ этого не поймет! Народ уже сыт этим по горло! Он уже напился крови на триста лет вперед! Что они там, наверху, не понимают? Это что же получается – только-только вырастили элиту, аристократов, можно сказать, для руководства всеми этими лодырями и прогульщиками – и всех нас снова под корень? И кто же будет у руля? Вчерашние комсомольцы? Это которые еще в детском садике собрания проводили? Или их Россия-матушка совсем уже не интересует? Они уже в Швейцарии живут, а? И это все рыжий водит, рыжий!.. Ну, как это какой рыжий?.. Да какие там Штаты, о чем ты говоришь? Ты в облаках витаешь! Я говорю об этом, на букву «Ч»… Да что ж тут непонятного?! Ты меня вынуждаешь, да! но я не боюсь! Плевал я!.. Ну, наконец-то! Конечно же он – Чубайс! Это какой-то заговор рыжих! Не зря их так не любит народ! Нет, Гоша, меня моя собственная судьба давно уже не волнует. Меня волнует единственное – что обо всем этом подумает народ! Вот это действительно больно и страшно. А я или ты – мы ведь не пропадем, ты же понимаешь. Но будет очень обидно, если он погибнет. Как же мы без народа-то? А?.. И не говори. Ну, будь здоров.

Жизнь Мандельштама

Действие происходит в кабинете следователя, в комнате без окон (единственное окно заложено красным кирпичом, который так и не оштукатурен

Зорина (в яловых сапогах, полушерстяной гимнастерке и юбке, становится у заложенного кирпичом окна, закуривает, смотрит в окно, напевает). «Гори, гори моя звезда… Звезда любви волшебная…»

Вводят Мандельштама. Солдат уходит.

Лицо следователя в тени. Мандельштам постоянно щурится от яркого света, затем привыкает и смотрит в него, как слепой.

Зорина. «Ты у меня одна заветная… Другой не будет никогда…» (Вздыхает.) Садитесь. (Подходит к столу, садится напротив Мандельштама, читает.) «Мандельштам, Осип Эмильевич». Так. Осип Эмильевич. Начнем наше дело. Год, место рождения?

Мандельштам (хрипло, прокашлявшись). Девяносто первый. Рига.

Зорина. Все верно. (Пауза.) В чем обвиняетесь?

Мандельштам. Не знаю.

Зорина. Понятно. Вам свет не мешает?

Мандельштам. Мешает.

Зорина. Придется потерпеть. Придется потерпеть… (Пишет.) Знакомое занятие?

Мандельштам. Что?

Зорина. Я спрашиваю, писание – знакомое занятие?

Мандельштам. А-а… Нет. Я не люблю писать.

Зорина. Почему это? Ты же поэт. Или как тебя там.

Мандельштам молчит.

Зорина (орет, швыряя ручку). Отвеча-ать!

Мандельштам. Извините… Да, поэт.

Зорина. Так-то. Подай ручку.

Мандельштам поднимает ручку с пола, подает.

Зорина. Поэт, значит. Значит, по-твоему, в начале было слово. Так?

Мандельштам. Может быть. Я… не был в начале.

Зорина. Запомни – вначале было Дело. И ваши вонючие слова возникли потом, когда Дело стало буксовать. Но ничего. Мы всадим Времени такого пенделя в сраку, что оно еще долго не опомнится… Слово, видите ли, было вначале… Ты что же это написал, гад? Как посмел?.. Ну?.. Отвечать!

Мандельштам. Бес попутал.

Зорина. Так. А считаешься очень умным. Да? Умным. О Данте рассуждаешь, головоломки сочиняешь. А простой вещи сосчитать не смог. Если ты такой умный, что ж ты нашей встречи-то не просчитал? А?..

Мандельштам. Я… просчитал.

Зорина. О!.. О!.. Вот оно что! Ясно! Значит, с умыслом написал! Знал, на что шел! Ну, и как?

Мандельштам. Что?

Зорина. Как встреча? Надеюсь, не обманула ожиданий?

Мандельштам. Ничего особенного. Как всегда.

Зорина. Как всегда… Ты посмотри, он сказал: как всегда. Он философствует. О чем ты можешь философствовать, ты, пиявка? Или как это называется лягушечий малек? Ну? Как называется?

Мандельштам. Головастик.

Зорина. Головастик, правильно. Курите?

Мандельштам. Что?

Зорина. Можете покурить.

Протягивает папиросы. Мандельштам после небольшой паузы берет папиросу. Зорина подносит спичку. Мандельштам жадно затягивается, кивком благодарит.

Зорина. Курильщики понимают друг друга.

Мандельштам. Спасибо.

Зорина. За что – спасибо? За понимание? Или за возможность?

Мандельштам. За все.

Зорина. Ну, рассказывай.

Мандельштам. О чем?

Зорина. О чем-нибудь. Времени у нас – вагон.

Мандельштам. Моя жизнь очень проста…

Зорина. Ну-ну? Очень интересно.

Мандельштам. Мне уже ничего не надо.

Зорина. Так. Вот так сюжетец. Просто сюжетище. Жизнь твоя проста. И ничего тебе не надо. Прямо ангел.

Мандельштам. Мне бы еще подышать, пожить немного.

Зорина. А зачем тебе дышать? Ты что, домну возводишь?

Мандельштам. Нет.

Зорина. Ты меня бесишь.

Мандельштам. Простите.

Зорина. Нет, ты меня действительно бесишь. Я ведь тебя вижу, суку, насквозь. Сидишь и презираешь.

Мандельштам. Нет.

Зорина. И ссышь. Вдруг я тебе сейчас по ушам рубану.

Мандельштам. Я не презираю… людей.

Зорина. А! Так ты их любишь?

Мандельштам. Мне они интересны.

Зорина. И чем же я тебе интересна?

Мандельштам. Мне интересны ваши родители. Интересно, какие вы книги читаете. Есть ли у вас дети. Интересно, как вы смотрите на небо, когда тучи идут.

Зорина. Молодец. Хорошо заходишь. Только вот ты не понимаешь, Осип Эмильевич, одну тонкость. Ты почему-то решил, что это следователь тебя арестовал. Что следователю можно поплакаться в жилетку и следователь тебя отправит на курорт. А тебя арестовала эпоха. Понял? И эпоха такова, что ты грязь под ногами. Тебя нет. Тебе кажется, что ты голос Бога, а ты писк козявки. Ты посмотри на парад физкультурников. Ты им нужен? А ведь парадов все больше и больше. Парады хороши! Загорелые парни! Девчата в трусах и майках! Все на виду! Захотел – получил. Разгрузился от дурной крови. И на трактор прыгнул. Или в танк. Потому что Бога нет, Осип Эмильевич. Это и Тютчев ваш признал, и мировая наука бородами потрясла, руками вот так развела своими нобелевскими и заявила официально – нет Бога. Каюк. И что теперь стоят твои стишата? Твои углубления смысла? Твои надежды на будущих читателей? Учти, Осип Эмильевич, обманывать детей – неправильно. Нельзя детей за нос водить. Потому что сам ты как ребенок, ничего не понимаешь в жизни и смерти, а учишь…

Мандельштам. Я не учу.

Зорина. Не ври. А то в лоб получишь.

Мандельштам. Я сообщаю о себе.

Зорина. Кому?

Мандельштам. Не знаю.

Зорина. А ты вспомни, кому ты сообщаешь. Для своей же пользы.

Мандельштам. Вы зря так преувеличиваете значение поэзии. Поэт это такой же работник, как плотник или ученый. Единственное, что его выделяет – это материал. Получаются удивительные смеси. Просто страшной силы.

Зорина. Посмел-то как? И зачем?

Мандельштам. Бес попутал.

Зорина. А показывал зачем?

Мандельштам. Это… по-детски.

Зорина. Считаешь, что сильные стихи? По-моему, хуже, чем у Некрасова.

Мандельштам. Некрасов… да… Там… гулко.

Зорина. А здесь пакостно. Человек сидит в Кремле, весь мир его знает, а ты в него доплюнуть захотел. Пакостный ты человек.

Мандельштам (пауза). Дайте мне жить.

Зорина. Жить тебе не дадут. Люди не дадут. Тебя же сами эти, которых вы считаете народом, которых вы по головке гладили, они тебя и стопчут.

Мандельштам. Я знаю.

Зорина. А зачем по головке? Что же вы не объединились с царским режимом – да ярмо потуже, потуже?

Мандельштам. А это уже вопрос выше.

Зорина. Куда это – выше? Мы ведь с тобой решили раз и навсегда – Бога нет.

Мандельштам. Нет бога, которого придумали люди. И никогда не было.

Зорина. Так. Значит, снова ты всех говном обозвал.

Мандельштам. Не понимаю…

Зорина. Все ты понимаешь прекрасно. Тобой, значит, руководят свыше, а вы, все остальные – говно.

Мандельштам. Это только вопрос личного выбора. Каждому даны уши и глаза и способность мыслить. И как человек распорядится…

Зорина. Что ты мне тут ваньку валяешь?! Кому это – даны? Художнику Айвазовскому глаза даны, а миллионам простых тружеников – не даны. И что? Ты считаешь это справедливым?

Мандельштам. Я уже говорил – это вопрос выше.

Зорина. Так вот, если он там, выше, видит, как мы тут с его элитным посевным материалом обращаемся, почему же он вас не защищает? Почему он, к примеру, облако не опустит и тебя из камеры не заберет?

Мандельштам. Ну это, знаете…

Зорина. И почему это он тебя на твое преступление подтолкнул?

Мандельштам. Бес попутал.

Зорина. Не бес! Не бес! Это Он придумал и бесов и всяческое зло! А знаешь, для чего?

Мандельштам. Не знаю.

Зорина. Знаешь! Все вы знаете! Только сознаться не хотите самим себе! Так слушай: Он кровушку любит! Понял? И кровушка ему нужна высшего качества! Как коньячок армянский. Он вас выращивает, чтобы потом схавать под хорошую беседу. Знаешь, с кем?

Мандельштам. Не знаю.

Зорина. Знаешь!.. А беседует Он в это время с товарищем Нероном, с гражданином Калигулой и с царем Иван Васильичем. А? Как тебе эта картина?

Мандельштам. Омерзительная картина.

Зорина. А ты думал. Есть, Осип Эмильевич, только один бог из мне известных, близкий к оригиналу. Это бог ацтеков. Слыхал?

Мандельштам. Да.

Зорина. Что скажешь?

Мандельштам. Там два бога.

Зорина. Ага. Один плохой – этот тот, кто правит. И один хороший, который уплыл куда-то за моря-океаны. Так?

Мандельштам. Так.

Зорина. А потом этот хороший бог вернулся. И всех ацтеков уничтожил. Знаешь, кто это был?

Мандельштам. Колумб.

Зорина. Правильно. Почему я люблю свою работу – с умными и образованными людьми встречаюсь. Ну? Как думаешь дальше жить?

Мандельштам. Как позволите.

Зорина. Вряд ли мы тебе позволим жить дальше.

Мандельштам. Я что-то должен сделать?

Зорина. Почему ты так решил?

Мандельштам. Иначе я не вижу смысла в нашей беседе.

Зорина. А кто тебе сказал, что во всем должен быть смысл?

Ты в жизни видишь смысл?

Мандельштам. Иногда.

Зорина. Вот. И то потому, что очень этого хочешь. А зачем?

Мандельштам. Что?

Зорина. Зачем ты этого хочешь? Человек ведь очень капризное животное. Как только он что-то распробовал, он это выплевывает и жует чего-нибудь новое. Все ему кажется, что самое вкусное еще будет. А самое вкусное уже было. Ты как считаешь?

Мандельштам. А почему вы мне тыкаете?

Зорина. Так. Наконец-то. Наконец-то он осмелел.

Мандельштам. Вы неправильно поняли. Мне действительно интересно и не больше того.

Зорина. Не больше чего?

Мандельштам. Я не ищу праведного суда и справедливости.

Зорина. Почему?

Мандельштам. Потому что это другая профессия.

Зорина. Ну, а как же русская традиция? О том, что поэтом можешь и не быть?

Мандельштам. Это личная позиция, а не традиция.

Зорина. Ты меня не учи. Ты ведь знаешь, что я могу тебя в любой момент ударить?

Мандельштам. Вам это не интересно.

Зорина. Пока не интересно… А ты что это в моей голове роешься? Это по твоей профессии?

Мандельштам. Дайте мне жить.

Зорина. Опять двадцать пять… Но я, если хотите, Осип Эмильевич, совершенно с вами согласна. Мне в высшей степени интересны вы и ваши стихи. Может быть, они несколько недемократичны, то есть слишком сложны для обывателя, – но ведь это не специально? вы ведь, в отличие от эстетов, идете по направлению к людям? Так?

Мандельштам. Совершенно верно.

Зорина. Но люди, Осип Эмильевич, чихать хотели на то, что вы там для них выцарапываете. Им нужны Маяковский, Демьян Бедный и Пастернак. Эти три имени покрывают все классы и все интересы. Остальные могут быть, могут не быть. Вот ведь что страшно, Осип Эмильевич. Вы ведь сами прекрасно все знаете. Вы совершенно непопулярны в стране. Сколько вас человек знает и ценит? Десять? Двадцать? Сто? Через пять лет после вашего ухода вас будет помнить одна жена. Так зачем вам жить? С какой целью? Вы хотите укрепить и развить германскую цивилизацию?

Мандельштам. Я хотел бы еще поработать.

Зорина. Я вам задала вопрос – зачем?

Мандельштам. Мои потребности сузились до одной только работы. Меня совершенно не волнует вопрос будущего признания. Но я знаю, что человечество ценит хорошую работу. Может быть, иногда ломает что-то в ярости, но потом собирает обломки и восстанавливает сломанное.

Зорина. Вот как! Человечество! А мы тут, безвестные злодеи, пытаемся прославиться, терзая светоча человечества!.. А что: кто такая Зорина? Человек с подозрительно приличной фамилией. Дистиллированной фамилией. Вам не кажется, Осип Эмильевич, что в нашем сегодняшнем противостоянии заложено основное человеческое противоречие? Вы, может быть, станете когда-то знаменитым, как Данте, а я через пару лет буду сидеть на вашем месте с той небольшой разницей, что меня вообще никто не вспомнит. И каким я должна обладать смирением и благородством, чтобы принять как должное свой жребий? Ведь я далеко не глупа, Осип Эмильевич, но я обречена. Утешьте меня.

Мандельштам. Если вы способны смотреть на ситуацию со стороны, то вы уже преодолели ее.

Зорина. И куда я ее преодолела?

Мандельштам. У вас насилие и покаяние текут в одном русле. Вы сами себя уничтожаете.

Зорина. А вы говорили, что вы никого не учите.

Мандельштам. Я высказываю свое мнение, не больше.

Зорина. Вы в шахматы играете?

Мандельштам. Мм… редко.

Зорина. А защиту построили безупречную. Не даете повода для озлобления. И все-таки вам не выжить. Вы ведь видите, что вас преследуют не по убеждениям, не по происхождению. Вас преследуют по глазам. Чужие у вас глаза, не наши.

Мандельштам. Да… Я знаю.

Зорина. Не пробовали себя ослепить?

Мандельштам. Я думал… Не смог.

Зорина. Вас любой пионер сдаст в органы.

Мандельштам. За что вы нас ненавидите?

Зорина. Вот это, Осип Эмильевич, я и хотела от вас услышать. За что? А вы не знаете?

Мандельштам. Я мухи не обидел.

Зорина. Вы воруете счастье народа.

Мандельштам. Да нет же! Я его произвожу!

Зорина. Впервые вы производите на меня впечатление недоразвитого. Я вам сказала русским языком: у вас чужие глаза. Что, непонятно?

Мандельштам. Нет.

Зорина. Адаптирую: вы не способны жить с людьми. Вы – враг коллектива. Вы смертельно опасны для общества. Вы вносите в общество бациллы индивидуализма. Ферштейн?

Мандельштам. Вы серьезно это говорите?

Зорина. Абсолютно.

Мандельштам. Но откуда вы это взяли – про бациллы и индивидуализм? Если это гипотеза, то она очень поверхностная. Если это государственная идея, то такое государство умрет от удушья…

Зорина. Если мы успеем избавиться от таких, как вы, мы покорим весь мир. Потому что люди – животные коллективные и их спасение в общем деле. Мы вычистим всю Землю от плесени. Ферштейн, спрашиваю в последний раз?