Текст книги "Великая тайна Великой Отечественной. Глаза открыты"

Серебряков принес сигнал и сообщил, что весь тираж сдан в экспедицию. Я положил сигнальный экземпляр в сейф, позвонил начальнику экспедиции и попросил возможно быстрей направить сводку в войска. Для Москвы рекомендовал отправить в последнюю очередь. Здесь, говорю, всегда успеют ее получить.

Через три-четыре дня из округов поступили сообщения, что сводка ими получена.

Вот только теперь мне и предстояло выдержать «бой» с генералом Голиковым и пережить немало скверных минут. Решил: при всех обстоятельствах буду сохранять спокойствие и достоинство члена партии и офицера.

Взяв сигнальный экземпляр, пошел на доклад к Голикову. Молча зашел в кабинет, молча положил перед генералом сводку. Голиков стал ее листать, посмотрел схему.

Я стою молча и внимательно изучаю его лицо. Сначала увидел на нем удивление, потом недоумение и, наконец… грозу! И вот из грозовой тучи ударила молния:

– Вы что-о? Вы хотите спровоцировать нас на войну с Германией?[224]224
  Сталин вел свою предвоенную линию по подготовке антибританской операции совместно с Гитлером, не информируя о ней в целом никого, поручая каждому лишь ее отдельные этапы. Стягивание немецких войск к советской границе для дезинформации Англии и последующая переброска их части на Восток через СССР были оговорены с Гитлером, поэтому доклады об увеличении численности немецких войск возле границы Сталина раздражали – ведь он не собирался всем разведчикам и генералам объяснять свои подлинные планы. И очень боялся провокаций, способных их сорвать.


[Закрыть] Да вы… да я ваа… и что мне с вами делать, упрямый вы хохол?

Генерал выскочил из-за стола, пробежался по кабинету.

– Не-ет! – пищал генеральский визгливый голос. – Я не утверждаю эту сводку! Запрещаю ее рассылать в войска! Приказываю уничтожить весь тираж!

Спокойным ровным голосом говорю:

– Товарищ генерал, это невозможно сделать. Сводка уже в войсках.

Голиков оцепенел. Я думал, что из багрового лица брызнет кровь. С минуту он не мог говорить. И вот опять взорвался:

– Ка-ак? Вы… вы отправили сводку без моего разрешения?

– Да, товарищ генерал, отправил. Я считаю это дело очень серьезным, всякое промедление в данном случае – преступление.

Генерал задыхался. Трудно, с хрипом выдавил:

– Да как вы смели? Да вы с ума сошли… я вас…

И дальше прорвалось такое, чего бумага уже не терпит. Не вытерпел и я. Послушал генеральский визг, нашпигованный матерщиной, и все так же спокойно заявил:

– Товарищ генерал, вы на меня не кричите, я вам не холуй. Я начальник Информационного отдела. Я подписываю сводку и отвечаю за нее головой. Положение на западной границе весьма серьезное, и молчать об этом нельзя. А так как наши взгляды на положение дел разошлись, прошу вас устроить мне личный доклад начальнику Генштаба. Если же вы мне это не устроите, буду искать другие пути.

На раскаленного генерала будто водой плеснуло. Мигом остыл. Сел за стол, удивленно посмотрел на меня и стал вдруг сверх меры корректен:

– Хорошо, товарищ подполковник, я устрою вам личный доклад начальнику Генерального штаба! – В тоне голоса слышалась скрытая угроза. – Можете идти. Вы свободны.

Пошел я в свой отдел и стал спешно готовиться к докладу. Доклад написал очень обстоятельный и убедительный. Кроме того, заготовил спецсообщение Сталину, Молотову, Маленкову, Ворошилову, Тимошенко и Берия, в котором изложил основную суть сводки и доклада с общим выводом, о реально нависшей угрозе со стороны Германии и приложил сводку № 8<…> [С. 89–94].

Через несколько дней (примерно в конце декабря) часа в два ночи (был такой дикий обычай работать по ночам!) раздался звонок телефона. Поднимаю трубку. Голос Голикова:

– Вас ожидает для доклада начальник Генерального штаба…

Забрал уже готовый материал и бегом в Генеральный штаб… На большом столе я разложил карту и весь свой материал. Докладываю. Меня внимательно слушают, не прерывают. Закончил доклад часа в три ночи.

Мерецков и Василевский «ползали» по моей карте, внимательно изучая группировки немецких войск. Прикидывали, в каком направлении могут быть введены главные силы фашистов. В конце доклада Мерецков спрашивает меня:

– Когда, по вашему мнению, можно ожидать перехода немцев в наступление?

– Немцы, – отвечаю, – боятся наших весенних дорог, распутицы. Как только подсохнут дороги, в конце мая – начале июня можно ждать удара[225]225
  Выделено мной. Тем, кто утверждает, что Сталин не мог воспользоваться предупреждениям разведки о готовящемся нападении Германии из-за неоднократных переносов этого срока, следует обратить внимание на эту здравую мысль – в 1941 г. срок нападения мог быть только один, и никакой другой.


[Закрыть].

– Да, пожалуй, вы правы.

Мерецков и Василевский начали накоротке обмениваться между собой мыслями, прикидывать необходимое время для развертывания армии и приведения страны в боевую готовность. Хотя они говорили между собой тихо, но мое ухо уловило: Василевский называл срок шесть месяцев. Я понял, что уже не хватало времени для переведения страны и армии на военное положение.

– Да, времени у нас в обрез, – сказал Мерецков. – Надо немедленно будить Тимошенко, принимать решения и докладывать Сталину.

– Товарищ генерал! – обрадованный удачным исходом доклада, воскликнул я. – Если вы думаете изложить ему этот доклад, то он у него будет через два часа. Я направил ему такой же доклад фельдъегерской связью. В шесть часов утра он его получит, а два часа погоды не сделают и ничего не изменят.

– Ах так! Вы уже направили ему доклад?

– Да, конечно. И не только ему. Доклад и сводки посланы Сталину, Ворошилову, Маленкову, Берия и другим, – начал перечислять.

– Значит, к утру все будут знать о положении дел на границе?

– Конечно.

– Очень хорошо! Спасибо! – Мерецков пожал мне руку. – Вы свободны. Идите отдыхайте.

Из Генштаба я не шел, а летел на крыльях. Вот хорошо, думаю, не все такие твердолобые, как Голиков, есть в Генштабе светлые головы<…> [С. 96–99].

Через несколько дней после моего доклада сняли с должности начальника Генштаба Мерецкова[226]226
  Это произошло, по утверждению Маршала Советского Союза Жукова, 1 февраля 1941 г., значит, встреча Новобранца с Мерецковым и Василевским состоялась 26–28 января 1941 г.


[Закрыть]. Теперь уже стало известно, за что был снят Мерецков. На совещании Главного военного совета совместно с членами Политбюро он заявил, что война с Германией неизбежна, что нужно переводить на военное положение армию и страну. Нужно укрепление границ. Его посчитали «паникером войны» и отстранили от должности начальника Генерального штаба, назначив вместо него генерала Жукова. Не знаю, каким чудом уцелел Василевский, ведь он придерживался таких же взглядов, как и Мерецков и многие другие. Это просто счастье, что Василевского не арестовали! Неизвестно, как сложился бы ход войны, если бы не было Василевского. В этот период он сильно заболел, что, возможно, и спасло его от расправы[227]227
  На мой взгляд, причиной отсутствия Василевского на работе в это время (а также на совещании высшего комсостава 24–29 декабря 1940 г. и оперативно-стратегических играх 2—11 января 1941 г.), скорее всего, была не болезнь, а длительная командировка в Германию (12 ноября 1940 г. он прибыл туда в составе делегации Молотова) для участия в разработке совместных планов удара против Великобритании.


[Закрыть].

Новый начальник Генштаба повел совершенно отчетливую и твердую линию «мирного сосуществования» с фашистами и дружбы с ними в духе доклада Молотова. Он начал борьбу с «провокаторами» и «паникерами войны». Эта борьба коснулась и моего отдела.

Приложение 3. Немецкие мемуары о московских поездках

Август 1939 г.

Й. фон Риббентроп (министр иностранных дел Германии, обергруппенфюрер CC):

«…23 августа во второй половине дня, между 4 и 5 часами, мы в самолете фюрера прибыли в московский аэропорт, над которым рядом с флагом Советского Союза развевался флаг рейха. Мы были встречены нашим послом графом фон дер Шуленбургом и русским послом (в действительности первым заместителем наркома иностранных дел СССР. – Перев.) Потемкиным. Обойдя строй почетного караула советских военно-воздушных сил… мы в сопровождении русского полковника направились в здание бывшего австрийского посольства, в котором я жил в течение всего пребывания в Москве.

Сначала у меня состоялась в германском посольстве беседа с нашим послом графом Шуленбургом. Туда мне сообщили, что сегодня в 6 часов меня ожидают в Кремле… Незадолго до назначенного срока за нами заехал широкоплечий русский полковник (как я слышал, это был начальник личной охраны Сталина), и вскоре мы уже въезжали в Кремль…

Когда мы поднялись, один из сотрудников ввел нас в продолговатый кабинет, в конце которого нас, стоя, ожидал Сталин, рядом с ним стоял Молотов… После краткого официального приветствия мы вчетвером – Сталин, Молотов, граф Шуленбург и я – уселись за стол. Кроме нас присутствовал наш переводчик – советник посольства Хильгер, прекрасный знаток русской жизни, и молодой светловолосый русский переводчик Павлов, который явно пользовался особым доверием Сталина…

Теперь больше никаких трудностей не имелось, и пакт о ненападении, а также Секретный дополнительный протокол к нему были парафированы и уже около полуночи подписаны.

Затем в том же самом помещении (это был служебный кабинет Молотова) был сервирован небольшой ужин на четыре персоны. В самом начале его произошло неожиданное событие: Сталин встал и произнес короткий тост, в котором сказал об Адольфе Гитлере как о человеке, которого он всегда чрезвычайно почитал. В подчеркнуто дружеских словах Сталин выразил надежду, что подписанные сейчас договоры кладут начало новой фазе германо-советские отношений. Молотов тоже встал и тоже высказался подобным образом. Я ответил нашим русским хозяевам в таких же дружеских выражениях…

Я спросил Сталина, может ли сопровождавший меня личный фотограф фюрера сделать несколько снимков. Сталин согласился, и это был первый случай, когда он разрешил фотографировать в Кремле иностранцу…

24 августа я вместе с нашей делегацией вылетел в Германию. Предусматривалось, что я прямо из Москвы должен лететь в Берхтесгаден, чтобы доложить фюреру в его резиденции Бергхоф… Неожиданно наш самолет радиограммой повернули на Берлин, куда Гитлер вылетел в тот же день. Из соображений безопасности нам пришлось сделать большой крюк над Балтийским морем…» [75. С. 186–192].

Пауль Шмидт (личный переводчик и стенографист Гитлера, посланник):

«Я получил указание лететь в Москву с Риббентропом, чтобы присутствовать при его встрече со Сталиным. В этом случае я ехал не в качестве переводчика, так как я не говорил по-русски. В мои функции входило составление отчета о ходе переговоров и запись любых соглашений, какие могут быть достигнуты… 22 августа я самолетом отправился в Москву вместе с Риббентропом и большой делегацией. Мы провели ночь в Кенигсберге… На следующий день мы отбыли в Москву… После четырех часов полета мы достигли Москвы… Перед нами стоял Потемкин… Он возглавлял делегацию официальных лиц, прибывших встретить нас. С ним были итальянский посол Россо (Ни Россо, ни сам П. Шмидт ни на одной из фотографий делегации Риббентропа в Москве не обнаружены. – А. О.), с которым я познакомился в Женеве, и немецкий посол фон Шуленбург… Торопливо перекусив, Риббентроп немедленно отправился на встречу с Молотовым в Кремль. Я должен был бы поехать вместе с ним, но мой багаж, в котором находился полагавшийся по такому случаю даже в Москве темный костюм, задержался по пути с аэродрома… (Это очень смахивает на забытый в ноябре 1940 г. парадный фрак посла Шуленбурга, из-за которого спецпоезд с делегацией Молотова останавливался в Вязьме. Далее Шмидт утверждает, что он весь день гулял по Москве с женой работника немецкого посольства, «которая отлично говорила по-русски». Думаю, просто у Шмидта в тот день было другое задание – он либо находился рядом с фюрером, если тот инкогнито тоже находился в Москве, либо вместе с личным врачом фюрера Карлом Брандтом сопровождал Еву Браун, которая впервые выехала за границу в составе эскорта фюрера в Вену, Прагу и Рим всего годом раньше[228]228
  Есть довольно подробное описание ее римской поездки, из которой можно кое-что понять о возможности ее присутствия в Москве: «В мае 1938 года Гитлер прибыл в Италию с ответным визитом. Первый и последний раз он съездил за границу по официальному приглашению главы другого государства и, судя по записям застольных бесед, сохранил приятные воспоминания об этой поездке… Ева потребовала, чтобы Гитлер взял ее с собой в Италию. Как можно было не разрешить ей принять участие в триумфальном шествии своего возлюбленного? Да и кто в данном случае осмелился бы лишить ее такой радости? Поэтому Гитлер в конце концов пошел Еве навстречу с условием, что сопровождать ее будут достойные, с его точки зрения, люди. Поскольку Фриц Браун (отец Евы. – А. О.) настойчиво возражал против новой поездки жены, Гитлер остановил свой выбор на владелице “Рейнского отеля” в Годесберге госпоже Дрезен, чья семья когда-то оказала будущему фюреру существенную помощь на заре его политической карьеры. В знак благодарности Гитлер отправил эту женщину со своей любовницей на торжества в Италию. Таким образом, Ева, госпожа Дрезен, ее сын Фриц, доктора Морелл и Брандт (последний тогда занимал должность личного врача Гитлера) образовали группу, неотступно следовавшую по пятам за сопровождающими Гитлера официальными лицами. Правда, во время визита Ева практически не общалась с Гитлером, ее не приглашали на официальные приемы и лишь позволяли присутствовать на митингах и демонстрациях» [23. С. 123–124].


[Закрыть], и вполне возможно уговорила Гитлера взять ее с собой и в Москву. – А. О.). Когда я вернулся вечером в посольство, Риббентроп вернулся из Кремля… (Это не совпадение, в переговорах был перерыв с 7 до 10 часов вечера, во время которого немецкая делегация ужинала в посольстве. – А. О.) Сразу же после быстро проглоченного ужина Риббентроп помчался обратно в Кремль с Шуленбургом и доктором Гаусом, начальником юридического отдела. К моему сожалению, я не поехал с ними. Хильгер, переводчик с русского, тоже должен был составлять отчеты о переговорах. “Я не хочу, чтобы новое лицо вдруг появилось среди тех, кто уже принимает участие в переговорах”, – объяснил Риббентроп… (В последние годы опубликовано несколько фото, на которых Хильгер присутствует при подписании договора, а происходило это, скорее всего, во время второй части переговоров – около полуночи. Либо по непонятной причине Шмидт говорит неправду об отсутствии Хильгера во второй части переговоров в Кремле, либо договор был подписан до 7 часов вечера, а после 10 часов обсуждался и подписывался секретный протокол. – А. О.)

Мы отбыли в Берлин в час дня 24 августа, проведя в Москве лишь двадцать четыре часа… (Значит прибыли туда в шесть-семь часов дня с учетом посадки в Кенигсберге. – А. О.) Наша делегация была такой многочисленной, что для этой поездки потребовалось два самолета “кондор”. Один должен был доставить Риббентропа прямо к Гитлеру в Берхтесгаден, тогда как второй летел в Берлин. Так как я был единственным “туристом” – не выполнявшим на тот момент никаких обязанностей и все же присутствовавшим, – я получил место во втором самолете, взлетавшем через час после первого… (Далее Шмидт описывает невероятную историю о том, что второй самолет почему-то взлетел сразу же за первым, поэтому он опоздал на него и еле улетел на третьем – «запасном» Ю-52, об отлете которого в Берлин ему подсказали в «Бюро воздушных сообщений». – А. О.) Я приземлился в Берлине через полчаса после Риббентропа. Ему пришлось сменить маршрут на Берлин, потому что сам Гитлер направлялся туда» (довольно двусмысленная фраза – то ли Гитлер сам должен был прилететь в Берлин из Берхтесгадена, то ли он должен был прилететь туда на одном из самолетов немецкой делегации, возвращающейся из Москвы. – А. О.) [104. С. 181–192].

Густав Хильгер – советник германского посольства в Москве, переводчик на переговорах высших лиц Германии и СССР:

«…Молотов все еще колебался и требовал “более точного” заявления со стороны германского правительства. Сталин, с другой стороны, сразу же уловил, что ему предлагается. Менее чем через полчаса после того, как Молотов отослал нас, нас вновь пригласили в Кремль, где нарком иностранных дел сказал нам, что тем временем он проконсультировался со своим “правительством” (Сталиным) и его попросили вручить проект пакта о ненападении и передать нам, что советское правительство готово принять фон Риббентропа в Москве через неделю после подписания торгового соглашения, то есть примерно 27 августа.

И все равно события в Москве развивались не столь быстро, как этого хотелось бы Гитлеру, который планировал приступить к операциям против Польши в начале сентября и хотел, чтобы до этого русская ситуация была урегулирована. Поэтому Гитлер приказал графу Шуленбургу передать личную телеграмму от него Сталину, в которой настаивал, чтобы Сталин принял фон Риббентропа не позднее 23 августа. Далее в гитлеровской телеграмме говорилось, что с подписанием в предыдущий день (19 августа) коммерческого соглашения открывается путь для заключения пакта о ненападении, а проблема дополнительного протокола, которого хотело бы советское правительство, может быть разрешена в кратчайший период, если ответственный германский государственный деятель сможет приехать в Москву.

Упоминание о секретном протоколе самим Гитлером и заявление последнего о том, что “напряженность между Германией и Польшей стала нетерпимой и кризис может разразиться в любой день”, убедили Сталина, что для него настало время действовать. Таким образом, он дал Гитлеру знать о своем согласии на приезд фон Риббентропа в Москву 23 августа.

Потом я узнал от Гевеля, что Гитлер получил сообщение о приглашении фон Риббентропа в Москву с ликующей радостью и что он воскликнул, барабаня обеими ладонями по стене: “Теперь весь мир у меня в кармане!” И мы в посольстве тоже были охвачены огромным возбуждением.

Фон Риббентроп прилетел на самолете примерно в полдень 22 августа[229]229
  Ошибка? Опечатка? Или сокрытие фактов?


[Закрыть]. Первая дискуссия в Кремле началась в три тридцать пополудни, она длилась три часа и продолжалась вечером. Далеко за полночь переговоры увенчались подписанием пакта о ненападении и секретного протокола, и на обоих документах стояла дата 23 августа. Германский министр иностранных дел покинул советскую столицу через двадцать четыре часа после прибытия.

Впервые Сталин лично вел переговоры на международные темы с представителем зарубежного правительства. До тех пор он избегал контактов с иностранцами в принципе… Когда бы иностранные дипломаты ни запросили предоставить им возможность войти с ним в контакт, Наркоминдел отказывал под предлогом, что Сталин чисто партийный деятель и не занимается иностранными делами. Сугубо юридически этот статус прекратил существовать только в мае 1941 года, когда Сталин принял на себя обязанности председателя Совета народных комиссаров.

Когда фон Риббентроп в сопровождении фон Шуленбурга и меня впервые прибыл в Кремль 23 августа, он был убежден, что вначале будет иметь дело с одним Молотовым, а присутствия Сталина можно ожидать на более поздней стадии переговоров. Поэтому в тот момент, когда мы вошли в комнату, Риббентроп был очень удивлен, когда увидел, что рядом с Молотовым стоит Сталин. Этот ход был рассчитан на то, чтобы вывести германского министра иностранных дел из равновесия; а еще он означал намек на то, что договор может быть заключен либо сейчас, либо никогда.

Поведение Сталина было простым и без претензий, точно таким же, как и часть его тактики ведения переговоров, похожей на отеческую доброжелательность, с помощью которой он знал, как победить своих оппонентов и ослабить их бдительность. Но было интересно наблюдать и быстроту, с какой веселое дружелюбие сталинского отношения к фон Риббентропу или шутливая и любезная манера, с которой он обращался с одним из своих младших помощников, превращались в ледяную холодность, когда он выкрикивал короткие распоряжения или задавал некоторые имеющие отношение к делу вопросы.

Я собственными глазами увидел покорность начальника Генштаба Красной армии генерала (с 1940 года – маршала. – Ред.) Бориса Шапошникова, когда Сталин разговаривал с ним. Помню услужливую и послушную манеру, с которой наркомы вроде Тевосяна вставали со своих мест, как школьники, когда Сталин задавал им вопрос. На всех совещаниях, на которых я видел Сталина, Молотов был единственным подчиненным, разговаривавшим со своим начальником как товарищ с товарищем. И все же отчетливо ощущалось, как почтительно глядел он на Сталина, как был счастлив иметь привилегию служить ему. На последующих заседаниях Сталин часто просил Молотова председательствовать в ходе дискуссий. Возможно, это делалось потому, что Сталин официально еще не занимал никакого правительственного поста. Но очевидно, что одним из правил игры было то, что Молотов отказывался брать на себя функции председателя, и тогда Сталин единолично выступал за советское руководство. Однажды, когда Сталин попробовал заставить Молотова вести переговоры, последний возразил: “Нет, Иосиф, говорить будешь ты; я уверен, что ты это сделаешь лучше, чем я”. Тогда Сталин вкратце изложил советскую точку зрения в своей лаконичной и четкой манере, а Молотов повернулся к германской делегации с улыбкой удовлетворения, говоря: “Разве я не говорил, что он сделает это лучше, чем я?”

Поведение любого другого члена политбюро, казалось, отражает особые личные отношения со Сталиным. Тон бесед советского вождя с Ворошиловым был сердечным, как между друзьями; с Берией и с Микояном он был дружелюбен, а с Кагановичем – сух и несколько сдержан. Никогда не слышал, чтобы Сталин что-то говорил Маленкову; но на общественных мероприятиях, которые я посещал, как, например, сессии Верховного Совета Советского Союза, он обычно сидел рядом с Маленковым и энергично с ним беседовал, демонстрируя особо близкие отношения между ними.

На встречах Сталин часто удивлял нас объемом своих знаний по техническим вопросам, которые обсуждались, и уверенностью, с которой он принимал решения. Даже в вопросах стиля, когда проблема требовала отыскания точных формулировок для дипломатического документа или официального коммюнике, он действовал уверенно и проявлял огромную трезвость ума и такт. Помню, как я вручил ему проект совместного коммюнике, объясняющего советское вступление в Польшу, который я перевел на русский. Сталин быстро просмотрел его, затем взял карандаш и попросил разрешения посла внести в текст несколько изменений. Он сделал это буквально за несколько минут, ни разу не посоветовавшись с сидевшим рядом с ним Молотовым; потом вручил мне переделанный текст, попросив меня перевести его на немецкий для посла. Я прошептал графу Шуленбургу: “Он значительно его улучшил”. И действительно, сталинский текст был намного более “дипломатичным” объяснением этого акта, который мы намеревались довести до сведения общества. “Древние римляне, – произнес Сталин, обернувшись ко мне, – не вступали в бой обнаженными, а прикрывались щитами. Сегодня корректно сформулированное политическое коммюнике играет роль таких щитов”. Первоначальный проект был передан нам из Берлина; посему, даже если посол и разделял мое мнение о переделанном тексте, он был обязан получить согласие Берлина на сохранение этих исправлений. Разрешение было получено тотчас же. Потом мне рассказали, что оба текста были представлены Гитлеру для сравнения и он немедленно выбрал тот, что был составлен Сталиным, произнеся: “Конечно, этот! Разве вы не видите, что он много лучше? Кстати, а кто его написал?”

Таким же образом на меня произвели впечатление знания Сталина в области техники, когда, например, он вел заседание германских и российских экспертов, посвященное обсуждению спецификаций артиллерийских орудий для орудийных башен крейсера, который Германия должна была поставить Советскому Союзу (тяжелый крейсер «Лютцов» был куплен в сентябре 1940 года недостроенным. Однако, имея мощные 203-миллиметровые орудия главного калибра, переименованный в «Петропавловск», крейсер нанес немалые потери немцам в ходе обороны Ленинграда в 1941–1944 годах. В 1944 году переименован в «Таллин». Исключен из состава ВМФ в 1958 году. – Ред.), или когда германская торговая делегация обсуждала со Сталиным объем и характер поставок, которые надлежало выполнить обеим странам. Без четкого сталинского разрешения невозможно было получить никакого советского согласия на продажу некоторых стратегических сырьевых материалов; но как только это разрешение было дано, оно было равносильно приказу, который в точности выполнялся.

Переговоры 23 августа оказались легкими. Фон Риббентроп новых предложений не привез, но повторялся в тех идеях, которые уже давно обсуждались на предварительных переговорах между Молотовым и Шуленбургом и также содержались в гитлеровской телеграмме Сталину. Фон Риббентроп не отказал себе в бесчисленных объяснениях в дружбе, на которые Сталин ответил сухой, конкретной и краткой благодарностью, формулировка договора не составила трудов, поскольку Гитлер принял советский проект в принципе. Окончательный вариант содержал два важных добавления. Статья 3, в которой две стороны соглашались постоянно консультироваться и информировать друг друга обо всех дипломатических шагах, которые намереваются предпринять в вопросах, представляющих интерес для другой стороны, и статья 4, предусматривающая, что ни одна из сторон не может принимать участия в каком-либо блоке, прямо или косвенно направленном против другой страны-участницы. Срок действия договора был изменен с первоначально предложенных пяти лет до десяти; и статья 7 утверждала, что договор вступает в силу после подписания, а не после ратификации, как предлагалось вначале.

Москва придавала величайшее значение секретному протоколу, который должен был прилагаться к этому договору. Согласно протоколу, демаркационная линия между сферами влияния Германии и Советскою Союза в Прибалтике проходила вдоль северной границы Литвы, а в Польше она должна была пролегать по рекам Нарев, Висла и Сан[230]230
  По предложению Сталина эта линия была изменена в договоре о дружбе, подписанном через пять недель, 28 сентября 1939 года. Литва становилась частью советской сферы интересов. Взамен Германия получила польские территории, расположенные между реками Висла и Буг.


[Закрыть]. Кроме того, секретный протокол содержал германское признание советских претензий на Бессарабию.

После того как окончательный текст советско-германского пакта о ненападении и протокола к нему был согласован, фон Риббентроп представил черновик совместного коммюнике, которое обоим правительствам надлежало опубликовать на следующий день. В тексте в цветистых и напыщенных выражениях воздавалась хвала воссозданной германо-советской дружбе. Сталин прочел это и снисходительно улыбнулся. “Не кажется ли вам, – произнес он, обернувшись к министру иностранных дел, – что мы должны уделить чуть больше внимания общественному мнению в наших странах? Многие годы мы выливали ушаты помоев друг другу на голову, а наши ребята-пропагандисты при этом лезли из кожи; и вот теперь мы вдруг стремимся заставить наши народы поверить, что все прошлое забыто и прощено? Дела так быстро не делаются. Общественное мнение в нашей стране и, может быть, в Германии тоже надо постепенно подготовить к переменам в наших отношениях, которые принесет с собой этот договор, и надо его приучить к ним”. С этими словами он предложил более умеренную формулировку коммюнике, которая была с готовностью принята. Помимо этой маленькой лекции о дипломатических тонкостях, Сталин был очень вежлив на протяжении всех дискуссий, а его первоначальная сдержанность постепенно перешла в некоторое веселое дружелюбие, которое было для него весьма типично. В конце переговоров было подано шампанское, и Сталин даже предложил тост за здоровье Гитлера.

После заключения договора от 23 августа и, особенно, договора от 23 сентября[231]231
  Скорее всего, вновь опечатка. Должно быть 28 сентября.


[Закрыть] Сталин устроил для германских переговорщиков щедрые праздничные приемы. По этим случаям он озвучил некоторые мнения, которые могли быть созвучны злобе дня, но которые все-таки позволяют сделать некоторые выводы в отношении его образа мыслей. Так, например, тон, в котором Сталин говорил о Гитлере, и манера, в которой он провозгласил тост в его честь, приводят к заключению, что на него явно произвели впечатление определенные черты характера и действия Гитлера; но я не мог избавиться от ощущения, что это были как раз те черты и действия, которые самым решительным образом отвергались немцами, противостоявшими нацистскому режиму. Восхищение, кстати, похоже, было взаимным с той разницей, что Гитлер до последнего момента оставался поклонником Сталина, в то время как отношение Сталина к Гитлеру после нападения последнего на Советский Союз, как говорят, поначалу превратилось в жгучую ненависть, а потом в презрение.

Сталин и не старался спрятать свою нелюбовь и недоверие к Англии. В его глазах Британия прошла свой зенит и утратила способность делать великие политические решения, Однако он с нескрываемым уважением говорил о Соединенных Штатах и их экономических достижениях…» [95. С. 364–370].

Генрих Гофман – личный фотограф фюрера:

«…Вдруг зазвонил телефон. Трубку снял Шауб и доложил Гитлеру, что на проводе Риббентроп. Быстрым движением Гитлер выхватил трубку у своего адъютанта.

– Превосходно! Поздравляю вас! Да, приезжайте немедленно!..

– Друзья, – воскликнул он, – Cталин согласился! Мы летим в Москву заключать с ним пакт!.. (Конечно, весьма вероятно, что это «мы» – обычное самоназвание немецкой стороны, но в сочетании с невероятными темпами неожиданного заключения пакта Риббентропа – Молотова, с личным самолетом Гитлера, наличием в составе делегации Риббентропа семи человек из свиты фюрера, отсутствием Шмидта на переговорах с Молотовым и неожиданным приземлением Гитлера в Берлине это вполне может означать участие Гитлера в переговорах в Москве 23–24 августа 1939 г. – А. О.).

На следующий день мы уже были в воздухе – и мир ничего об этом не знал! Мы приземлились в Кенигсберге, там же и заночевали. Так случилось, что в тот самый вечер в гостинице открывался бар “Немецкий дом”. Такую возможность нельзя было упустить, и мы провели веселенькую ночь.

Прямо из бара я отправился в аэропорт, где уже урчали моторы нашего самолета. Через несколько минут мы вылетели – на этот раз в Москву… Я пять часов проспал как младенец! (Почему-то самолет, в котором летел Гофман, находился в полете на час больше, чем тот, в котором летел П. Шмидт. Возможно, он летел в Москву прямо из Берлина вместе с фюрером, а бурную ночь в кенигсбергском баре Гофман присочинил для сокрытия этого факта. – А. О.)

После встречи в аэропорту наш посол граф фон Шуленбург пригласил нас поселиться в немецком посольстве, где в честь нашего прибытия устраивался торжественный вечер…

Авторитетное мнение Кёстринга (военного атташе Германии, генерал-майора. – А. О.) оказалось для нас весьма познавательно и пролило новый свет на Сталина и его политику.

– Ходят слухи, что Сталин при смерти – будто бы он так болен, что его держат для мебели, и прочее.

– Ничего подобного! – сказал он нам. – Этот человек в хорошей форме и отличается невероятной работоспособностью… Нет другого человека, – подчеркнул он, – который был бы столь же искренне дружелюбен и готов помогать мне и графу Шуленбургу, как Сталин. Он много раз повторял нам – и я вполне уверен в серьезности его слов, – что питает глубочайшее уважение к фюреру, его политике и немецкому народу и что, невзирая на принципиальные различия между национал-социализмом и коммунизмом, не видит причин, почему эти две системы не могут уживаться бок о бок в мире и к взаимной выгоде…

На следующий день посольство отдало в наше распоряжение машину, и мы поехали осматривать город…

Мы уже пробыли два дня в Москве (может быть, Гофман прилетел в Москву на день раньше. – А. О.), а я все ждал разрешения ГПУ, чтобы попасть в Кремль. Наконец около девяти часов вечера 28 августа[232]232
  Это, скорее всего, или описка Гофмана, или опечатка.


[Закрыть] я его получил. Но разрешение на посещение Кремля – это совершенно не то же самое, что и разрешение сфотографировать Сталина. В этом мне пришлось положиться на умение графа фон дер Шуленбурга, который вместе с Риббентропом вел переговоры со Сталиным и Молотовым. Тем не менее мы с фотографом Риббентропа Лауксом, вооруженные пропусками, отправились в посольской машине в Кремль…

Перед дверью в кабинет Молотова сидел офицер в белом кителе, вооруженный гигантским пистолетом. Он скучающе развалился в кресле, вытянув перед собой ноги и засунув руки в карманы брюк. Появилась горничная в форме, похожей на больничную, с накрытым салфеткой подносом и пронесла его в кабинет Молотова. Когда она открыла дверь, я заметил накуренную комнату. Это была просторная комната с коричневой мебелью, и, перед тем как закрылась дверь, я заметил, что у молотовского стола стоит сам Сталин.

– Смотрите, Сталин! – довольно громко и взволнованно сказал я Лауксу.

Вялого офицера как будто током ударило. По-видимому, он понятия не имел, что Сталин у Молотова (наверно, он вошел через другую дверь), и он поспешно вскочил на ноги и вытянулся по стойке “смирно”… Фактическое подписание пакта отложили, чтобы дать нам возможность сделать несколько фотографий, и мы не упустили этой возможности… (Вышеизложенное допускает, что Сталин, находясь в тот день в своем кабинете, сначала мог вести переговоры с Гитлером, а потом неожиданно появился в кабинете Молотова для фотографирования момента подписания договора. – А. О.) Используя специальные чувствительные фотопластинки и отказавшись от вспышек, мы с Лауксом быстро принялись за работу. В кабинете находился и фотограф русской стороны – предполагаю, личный фотограф Сталина (М. Калашников, сделанное им фото подписания договора было опубликовано в «Правде». – А. О.). Его фотоаппарат напоминал “лейку”, но явно был низкопробной подделкой под оригинал. Поскольку в данных условиях освещенности он не мог сделать своим аппаратом фотографий без вспышки, мы имели перед ним значительное преимущество…