Текст книги "Созерцатель"

– Хочешь послушать, куда мы с тобой должны попасть после завершения дел на земле? – спросил я Диану, когда она пришла ко мне по моей просьбе. Деньги я ей пока не отдал.

– Не знаю, – сказала он неуверенно. – А как это, узнать?

– Просто послушай, а я тебе почитаю. Это свидетельство человека, который бывал там и бывал неоднократно.

– Давай, – кивнула она забинтованной головой. Девочка по-прежнему поражала меня своей тихой кротостью, и это мне нравилось. Я раскрыл книжку и стал зачитывать подчеркнутые места:

«Духовным оком воззрел я на рай. Вершины всех гор низки пред его высотою. Но как ни высоко поставлен рай, не утомляются восходящие туда, не обременяются трудом наследующие его. Красотою своею исполняет он радости и влечет к себе шествующих, осиявает их блистанием лучей, услаждает своим благоуханием. Светоносные облака образуют из себя кущи для соделавшихся достойным его.

Украсил и уразнообразил красоты рая исткавший их Художник; степень степени украшеннее в раю, и сколько одна над другою возвышается, столько же превосходит и красотою. Для низших назначил Бог низшую часть рая, для средних – среднюю, а для высших – самую высоту.

Когда праведники взойдут на степени, назначенные им в наследие; тогда каждый, по мере трудов своих, возведен будет правдою на ту именно степень, какой он достоин, и на какой должно ему пребывать. Как велико и число и различие степеней, так же велико и число и различие в достоинстве поселяемых; – первая степень назначена покаявшимся, средина – праведникам, высота – победителям, чертог Божества над всем превозносен.

Никакие уста не в состоянии изобразить внутренность сада сего и привлекательные красоты его наружности. Даже и простых украшений на ограде его не в состоянии описать они, как должно. Блистательны краски его, дивны благоухания, вожделенны красоты, многоценны яства.

У края ограды рая – последние из сокровищ его, но и они превосходят богатством все сокровища вселенной. Как ни малы сокровища низших пределов его в сравнении с сокровищами страны горней, однакоже блаженство у самой ограды его гораздо превосходнее и выше всех благ этой нами обитаемой юдоли.

Пусть не гневаются на меня, что дерзнул язык мой изобразить превышающее силы его, и потому умалил недостаточным своим изображением. Поелику нет зеркала, в котором бы отражалась красота рая, и нет красок, которые бы живо описали его; то пусть не винят и мое произволение; для пользы нашей принял я труд составить изображение рая.

Там видел я кущи праведников, которые… разливают благоухание, убраны цветами, увенчаны вкусными плодами. Каково делание человека, такова и куща его; одна ниже своим убранством, другая сияет своею красотою; одна менее с виду, другая блистает славою.

Но меня усладил Едем более покоем своим, нежели своею красотою. В нем обитает чистота, и нет там места скверне; в нем живет покой, и нет там места смущению.

Спрашивал я потом, вместителен ли будет рай для всех праведников, которые должны обитать в нем? Тело праведников будет подобно духу, который может, когда хочет, расширяться и увеличиваться, и когда хочет, сокращаться и умаляться, и когда сократится, может быть в одном месте, а когда расширится, быть повсюду.

Выслушай другие подобия и вразумись. Тысячи лучей или искр солнечного света бывают в одном доме, лестки тысяч благоуханий носятся над одним цветником. Так и рай, хотя полон духовных существ, но обширен для того, чтобы распространялись там существа сии.

Нет конца и числа помыслам, заключающимся в сердце, сколько оно ни мало; и хотя все оно преисполнено ими, но помыслы не стесняются в сердце, и не стесняют друг друга. Так и славный рай поместителен для чистых духов.

Одно воззрение на рай возвеличило, одно помышление о нем обогатило меня; упоенный его благоуханиями, забыл я свое убожество; обновленный разнообразием красот его, стал я как бы иной, и погрузился в волны славы его. О, как стал я упоен и забыл вины в этой стране!..

И хотя много было для меня и одной волны его красот, однакоже он взял и поверг меня в большее еще море. В лепоте его увидел я еще большие красоты, и размышлял: «если так славен рай, то сколько славен Адам, этот образ его Насадителя; сколько прекрасен крест, эта колесница сына Адамова – Господа»!

Не ради рая был создан человек, а напротив того, сам был виною насаждения рая. Чистое сердце драгоценнее растений, песнь – лучше плодов, слово – приятнее того, что произрастает на древах, вера человека многоценнее благовонных корней, любовь прекраснее всяких аромат.

Церковь святых есть образ рая; в ней ежедневно собирается всеоживляющий плод и для пития влагается в точило грозд, исполненный животворного врачества. Змий приведен в изнеможение, связан проклятием; уста Евы запечатлены спасительным молчанием, и снова покорствуют Творцу.

В искушениях утешайте себя обетованиями! Неложно слово Того, Кто на всех изливает дары Свои… Сына Своего Он предал за нас, чтобы уверовали мы. С нами Его плоть, с нами и истина Его. Он пришел и дал нам ключ Свой; потому что сокровища Его нас ожидают.

Не будьте, братия, нерадивы, не думайте, что подвиг ваш продолжителен, Воскресение отдалено. Вот смерть за нами, и пред нами Воскресение. Будьте терпеливы сетующие, вы войдете в рай. Роса его омоет вашу нечистоту; пристанище его возвеселит вас; вечеря его положит конец вашим трудам; венец его утешит вас; вечеря его подает алчущим утешение, а оно очищает вкушающих его; предложит жаждущим небесное питие, а оно умудряет пиющих его.

Блажен нищий, устремляющий взор к этой стране, наполненной несметным множеством богатства! Аметисты и другие драгоценные камни отложены вне ее, изринуты оттуда, как сор; они осквернили бы эту страну славы. Если бы внес кто туда бериллы и прочие драгоценные камни они показались бы мутными и темными в этой лучезарной стране.

И мужи и жены облечены в светлую ризу, славою закрыта нагота их составов, умолкли постыдные движения в членах, заграждены источники похотений, яд истреблен, душа чиста и зеленеет в Едеме сладости, как пшеница без плевел.

Торжествует там девство о том, что исчез змий, тайно в слух его вливавший свой яд. Исполнившись радостного усердия, говорит ему смоковница: «приведи на память невинное девство свое, вспомни тот день, когда, обнажившись, укрывалось ты в лоне моем. Хвала Тому, Кто наготу твою прикрыл ризою!»

Радуется там юность, что одержала победу, видит в раю Иосифа, который совлек себя и отринул сладострастие, пламеневшее в безрассудных, и победил аспида в собственной его норе.

Успокоеваются там жены, жестоко пострадавшие здесь в болезнях проклятия и муках чадорождения. С радостию видят они, что младенцы их, которых с воплями предавали погребению, подобно агнцам пасутся на пажитях едемских, поставлены на высоких степенях славы, как братия пречистых Ангелов.

Славословие Милосердому, Который нередко так рано пожинает детей – поздний плод престарелых родителей, чтобы в раю стали они плодом первородным!

Прилепись духом к раю, о старость! Воня его возвратит тебе девство, дыхание его соделает тебя юною, он облечет тебя в лепоты, которыми прикроются нечистоты твои.

Нет темных пятен в обителях рая, потому что чисты они от греха; нет в них гнева, потому что свободны от всякой раздражительности; нет насмешки, потому что свободны от всякого коварства; не делают они друг другу вреда, не питают в себе вражды, потому что свободны от всякой зависти; никого там не судят, потому что нет там обид.

Там сыны человеческие видят себя во славе, и сами себе дивятся, почему плотяная их природа некогда возмущаемая и возмутительная, теперь спокойна и чиста, почему наружно красотою и внутренно чистотою сияют, видимо – тело, а невидимо – душа.

Скачет в раю хромый, который не мог и ходить; по воздуху носится там увечный, который не двигался с места. И очи слепых, от матернего чрева алкавшие света и не зревшие его, восхищены райскою красотою, звуком райских цевниц возвеселен слух глухих.

Кто не дозволял себе ни проклятия, ни злоречия, того прежде всех ожидает райское благословение. Кто взор очей своих постоянно хранил чистым и целомудренным, тот узрит наивысшую красоту рая. Кто всякую горечь подавлял в своих помыслах у того в членах потекут источники сладостного веселия.

Дева воссияет там в брачном чертоге праведников, который любит чад света. Поелику возненавидела она дела тьмы, и поелику жила одиноко в доме; то возвеселит ее там брак, и будет она утехою Ангелов, радостию Пророков, славою Апостолов.

Кто с Даниилом, которому воздавали честь цари, преклоняясь пред ним в своих диадимах, в пищу себе избрал овощи, такого постника вместо царей почтут там древа, преклоняясь пред ним во всей красе, взывая ему: «войди в кущи наши, живи под нашими ветвями, окропляйся нашею росою, наслаждайся нашими плодами».

Кто омывал ноги святым, того очистит эта роса. Кто простирал руку, чтобы снабжать бедных, пред тем сами собою наклонятся плоды с оных дерев. Все множество цветов радостно поспешит увенчать ногу, ходившую посещать больных, и друг у друга будут оспаривать, кому прежде облобызать ее стопу.

Кто с мудрой умеренностию воздерживался от вина, того преимущественно ожидают к себе райские виноградники, и каждая лоза простирает к нему свои грозды. А если он девственник; принимают его в чистые недра свои, потому что живя одиноко не познал он супружеского лона, не восходил на брачное ложе.

Венчавшиеся здесь мечем за Господа нашего славно в венцах своих восторжествуют там победу; потому что тела их посмеялись огню мучителей. Как звезды сияют там седмь сынов света (св. мученики Маккавеи) этот победный венец их матери; потому что смертию своею посрамили они ярость нечестивого.

Блаженство страны той обновит жен, потрудившихся в служении святым. Там увидят они, как блаженствует в Едеме вдовица, приявшая в дом свой Илию. Вместо двух питавших ее источников – водоноса и чванца дают ей пищи в Едеме древесные ветви; потому что пропитала она бедных.

Там нет ничего, что не служило бы на пользу; и былия издают там приятное благоухание, и снеди в Едеме прекрасны. Кто вкушает их, тот юнеет, кто обоняет их, тот делается прекрасным. Каждый цветок скрывает в недрах своих Воскресение, и готов подать тому, кто сорвет его; каждый плод носит в себе сокровище, и готов вручить тому, кто возьмет его.

Никто не утруждается там, никто не алчет, потому что никто не грешит. Никто не чувствует там раскаяния, потому что нет там кающихся. Подвизавшиеся на поприще не выходят там на подвиг, и пребывают в покое. Нет там старости, потому что нет и смерти; нет там предаваемых погребению, потому что нет и рождающихся.

Нет у них печали, потому что свободны от всяких страданий; нет у них опасения, потому что далеки от всяких сетей. Нет там противника, потому что брань кончена. Непрестанно себя и друг друга именуют блаженными, потому что прекратились их брани, венцы получены и в кущах их покой.

Взирал я на эту страну и сидел, оплакивая себя и подобных мне. Миновались дни мои, протекли, как единый день; они утратились и исчезли; а я и не замечал. Объяло душу мою раскаяние, потому что утратил я и венец, и имя, и славу, и ризу, и светлый брачный чертог, и трапезу царствия. Блажен, кто сподобился их!»

– Скажи, Диана, у тебя не создаётся впечатление, что тебе всё это уже знакомо?

– Пожалуй, да, – сказала она, наморщив лоб, будто что-то вспоминая. – Как будто в кино видела.

– Но это не кино. Это книга «О рае» преподобного Ефрема Сирина, который жил в четвертом веке. Святые от Бога получают откровения, то есть непосредственные знания о том, что их интересует. А, судя по красочным поэтическим описаниям, очень даже возможно, что Ефрема душой возносили в рай, как, скажем, апостола Павла.

– Дядя Андрей, – сказала Диана, – но мне-то что до этого? Ты же сам знаешь, какая я плохая девочка. Мне туда пути нет.

– Здрасьте! – возмутился я. – Только что читал ей, что вход туда открыт любому покаявшемуся грешнику. Так что, милая барышня, покайся и войди в сообщество будущих жителей рая.

– Да? – прошептала она после долгой паузы. – Ты думаешь, у меня получится?

– Не думаю, а абсолютно уверен. Если хочешь, я помогу тебе и за ручку отведу в храм. И постою рядом, чтобы страшно не было. Согласна?

– Конечно.

– Умница! – сказал я. – А это тебе в качестве аванса за будущие труды.

И я извлек из внутреннего кармана пухлый конверт с деньгами и протянул девушке.

– Это что? – затаив дыхание, спросила Диана.

– То самое, ради чего ты была готова стать моей рабыней. А я прошу тебя стать рабой Бога-Вседержителя, Который через меня послал тебе эту помощь. Это Бог тебя к Себе зовет, чтобы поделиться с тобой радостью, светом, блаженством, а после всех дел поселить в прекрасных райских садах.

Девочка потянула руку к конверту, но вдруг обмякла и заплакала, тихо, протяжно, со всхлипами и бабьим подвыванием.

– Я гадила тебе, как коза блудливая, хотела занести в свою коллекцию под номером три. Я хотела тебе семейную жизнь разрушить в отместку за твой отказ. А ты!.. Такие деньжищи мне… А ведь мог бы, как другие, себе оставить…

– Да не я это, – сказал я, едва сдерживаясь, чтобы самому не зареветь. – Это Господь. Только Он способен такое людям делать. А я лишь Ему подчиняюсь. Понимаешь?

– Не-а, – шмыгнула он покрасневшим носом. – Но я тебе верю. Давай, говори, что сделать, чтобы отблагодарить Бога и тебя. – Потом замотала головой и добавила: – Ничего не понимаю, но это так здорово! Это так… Это так классно!

Старик – уход

Старик заболел. Когда я вошел в его душную комнату, он лежал на высоких подушках и держал крестообразно сложенные руки на седой груди.

– Прошлая ночь была очень длинной, – прохрипел он и с трудом поднял набрякшие веки, полуоткрыв красные воспаленные глаза.

– Как вы себя чувствуете, Федор Семенович? – спросил я.

– Несравненно лучше, чем ночью. Не думал, Андрей, что за несколько ночных часов можно прожить столько жизней. Меня распинали на кресте и бросали к голодным львам, четвертовали и сажали на кол, топили в воде, жгли в огне, вешали и расстреливали.

– Как же вы такое выдержали?

– Только с Божией помощью. А так, по человеческим меркам, я бы умер уже во время первой же казни. Знаешь, что я подумал, когда всё это закончилось?

– Что?

– Нельзя просить у Господа мучений. Это от гордой переоценки своих возможностей. Мы должны просить только милости. Поэтому – наши непрестанные «помилуй». Понял?

– Пытаюсь…

– Гордость умеет скрываться за благими намерениями. Ты думаешь, что пожелание мучений – это хорошо, а тебе по носу – щёлк! Не дури! Это от гордости.

– А что же в таком случае от смирения?

– «Господи, помилуй» и целиком положиться на волю Божию. Всё!

Федор Семенович лежал неделю, другую, пытаясь умереть. Иногда звонил мне и докладывал о том, что с ним происходит: слабость разлилась по телу расплавленным свинцом, прижимая каждую жилочку и кровеносный сосуд к постели. Он почти ничего не ел, пил только святую воду, иногда растаивал во рту просфору. Когда он вспоминал вкус и запах водки, его тошнило, и он радовался этому. Если Господь снял с него позорную пьяную епитимию, значит, гордость дрогнула и покинула его сердце, думал он.

Много раз перед ним проходила жизнь от трех лет, с которых он себя помнил, до последнего часа. Всплывали старые грехи, исповеданные им, легко обжигали грудь и уносились прочь. Он благодарил своего ангела-хранителя за то, что тот поднимал его по утрам и вечерам и приводил в храм. Благодарил за то, что помогал вспоминать грехи и с отвращением их сжигать на исповеди под епитрахилью священника. Потом лежал и часами прислушивался к себе. Он даже пробовал делать глубокий выдох, чтоб душе проще было вылететь из тела. Он долго и сосредоточенно вдыхал, будто собирал всё духовное изо всех уголков тела, а потом также медленно всё это выпускал наружу через дыхательные пути. Но, увы, измученная душа не желала покидать тела, как он ни старался.

Но вот однажды ночью он испытал настоящий страх. Перед ним проходила череда обиженных им людей: нищие, мимо которых прошел он с презрением; просители, которые ушли ни с чем; женщины, над которыми он издевался, посмеивался, унижал. Он вопил, казалось, на весь город «Господи, помилуй», а они шли и шли мимо, по одному приближались к его одру и прожигали спокойным пронзительным взглядом до самой глубины сердца. Утром старик с трудом дотянулся до телефона, позвонил священнику и просил прийти, рассказал о ночной казни, исповедался, причастился, успокоился.

Потом позвонил бывшему помощнику, который до сих пор сохранял ему верность, продиктовал перечень имен и просил узнать, как живут эти люди материально. Как-то давно старик сам выбрал молодого специалиста из сотен чиновников за спокойную рассудительность и умение… краснеть. Он вырастил из парнишки прекрасного работника, прощал ошибки, подсказывал единственно верное решение, ну и конечно, помогал материально. Во всяком случае, персональную надбавку к окладу, регулярные премии, автомобиль и квартиру в приличном районе помощник получил именно стараниями наставника. Сейчас это уже состоятельный господин, глава небольшой фирмы, но с широкими международными связями, контролирует мощные денежные потоки. Ни жадным, ни чванливым он так и не стал, и чем особенно располагал старика и всех сотрудников – до сих пор не разучился краснеть. Через день помощник доложил: почти все указанные в списке люди живут плохо, некоторые совсем на грани полной нищеты.

С тех пор, как Федор Семенович стал проходить сквозь тернии алкогольных искушений и перестал доверять самому себе, он вручил помощнику кредитную карточку продиктовал пароль и PIN-код и приказал не давать ему денег, даже если он будет умолять на коленях. Вот ему-то Федор Семенович и доверил раздать этим людям деньги. Старик был уверен, что «аккуратный мальчик», как он его называл про себя, выполнит всё в наилучшем виде. Положил трубку, прислушался к внутренним ощущениям и вдруг понял, что там – внутри – стало намного лучше. Он пошевелил ногами, руками, вскочил с кровати и прошелся по квартире. Смерть отступила, можно жить дальше.

А на следующее утро мы с Федором Семеновичем сидели в общем вагоне поезда и морщились от сквернословия и криков возбужденных челночников, загромоздивших свободное пространство огромными сумками. Когда поезд, наконец, тронулся, старик встал и пошел искать бригадира поезда. Вернулся с двумя билетами в плацкартный вагон. Мы перешли в соседний вагон и сразу удивились уютному покою, который нас окутал. Наши места оказались одно над другим. Напротив располагалась молодая супружеская пара, с боковых мест не без любопытства поглядывали на нас люди постарше.

Старик достал из своего чемодана коробки с салатами, молодой картошкой и копченую курицу. По спертому воздуху вагона разлились домашние ароматы. Потом вздохнул и выставил то, что поэты Серебряного века называли «лё де ви» (l’eau de vie).

– Прошу вас, – сказал старик, широко улыбаясь. – Присаживайтесь, дорогие попутчики. Отобедаем, чем Бог послал, но в основном поговорим.

Помявшись для приличия, пассажиры подсели к столу. О чём говорить будем, подумал я про себя, поглядывая на соседей и старика. Всё еще пребывая в раздумьях, я встал и, сказал народу «пойду, принесу инструменты». Выпросив за небольшую плату тарелки, стаканы, вилки с ложками, пачку салфеток и еще минералки, я вернулся в купе. А там… Там уже вовсю разгоралась беседа.

– Вот вы все ругаете его, – говорил молодой, слегка раскрасневшийся молодой человек, – а между прочим, он предложил очень неплохую идею: собрать доллары и вернуть Штатам. А взамен потребовать золото.

– Да что болтовня Жириновского! – хрипел мой старик. – Генерал де Голль в 1965-м сделал это! Не на словах, а на деле! Он привез в США долларовых бумажек на полтора миллиарда и получил взамен золото. Конечно, это просто так ему с рук не сошло. Ему устроили студенческие волнения, потом он проиграл референдум и его отправили в отставку, после которой он подозрительно быстро умер.

– Молодец де Голль! – крякнул усатый мужчина лет сорока пяти.

– А то, – кивнул старик. – Но каков канцлер Германии Эрхард!

– А что этот… канцлер? – совсем тихо спросил молодой, смятый натиском мощного старика. По всему видно, он примкнул к стае «орлят Жириновского» и теперь всем рассказывал, почему выбрал Элдэпээр, а не «Медведя» в каких-нибудь «Кедрах».

– Эрхард, как и «вся прогрессивная общественность», во все тяжкие в средствах массовой инфернации ругал обнаглевшего отщепенца де Голля за то, что тот поднял руку на святое – доллар. А сам тихой сапой загрузил баржу чуждыми американскими фантиками на общую сумму четыре миллиарда и так же обменял у ненавистных янки бумажки на золото в слитках.

– Увау, – промяукал Орленок, возбужденно почесывая прыщик на щеке, на глазах теряя уважение к драчливому отечественному пустослову. – А мы-то чего стесняемся?

– Погоди, – поднял пятерню старик. – Канцлера-то через год тоже убрали. Понимаешь?

– Ну тут бомжу понятно, – солидно пробасил усатый Казак с широкими бордовыми скулами.

– Наши правители побоялись возмездия американских империалистов, – прошептал оглушительно старик, тщательно обсасывая загорелое куриное крылышко. – Все эти правители подчиняются одному мировому центру. – И он показал пальцем почему-то вниз.

– Впрочем, господа попутчики, – старик поднял руку, требуя внимания, – прошу взглянуть за окно и отметить про себя мистическую значимость тех мест, которые мы сейчас проезжаем.

– А где мы? – хором спросили мужчины и женщины.

– Только что проехали Павлово-Посад. Во-первых, я на этой станции всегда выходил, не имея ни сил ни здоровья продолжать наш с Венечкой «очень жизненный путь». А во-вторых, именно на этом перегоне, согласно поэме «Москва-Петушки», «хорошая и мяконькая баба» по имени Даша поведала человечеству свой «чудовищный по стилю» рассказ о пресловутом Евтюшкине, который как известно, «сердцем любил её душу, а душой – нет».

– Так вы, оказывается, были знакомы с Венедиктом Ерофеевым? – спросил усатый.

– И не только знаком, но даже на короткой ноге, – кивнул старик. – Он тогда, в начале семидесятых, работал истопником в спортивном комплексе «Динамо», что на Петровке. Это было недалеко от моей работы, поэтому я к нему туда часто захаживал поговорить по душам. А говорить с ним, я вам скажу, было весьма интересно.

– Еще бы, – сказал молодой, – судя по поэме, это был человек больших знаний.

– Если бы только знаний, – сказал старик, – я бы сейчас о нем не говорил. Мне душа его казалась огромной, как море, и при этом утонченной, как скрипка Амати. С ним невозможно было пройти незамеченным по Петровке или, скажем, по Курскому вокзалу. К нему тянулись сотни рук: Веничка, пойдем к нам, у нас есть; Веня, посиди с нами, у нас твой любимый «Кавказ» и много чего еще. Он всюду ходил, как народный любимец. В Петушках его выносили на руках. Ворья там ужас сколько, но никогда никто у него из кармана ничего не утащил.

– Значит, даже воры его уважали, – восхитился Казак, сделав ударение на трепетно-ужасном понятии «вор».

– Не стану говорить о других, про себя скажу, – протянул задумчиво старик. – Всю жизнь ходил в начальниках. Ломал об коленку таких крутых мужиков, что ты! Одним щелчком прошибал железобетонные лбы. …А рядом с Венечкой я чувствовал себя влюбленной насмерть девчонкой! Я готов был выполнить любой его каприз, любую прихоть. Это был человек гениального магнетизма, великой и бездонной души!

– Это точно, – закивали мужчины и женщины.

– Вот такой случай был, – продолжил Федор Семенович. – Ведь что такое «Динамо»? Это клуб не только милиции, но еще и Кэй-джи-би. А куда ж без него… Так вот сидим как-то с Венечкой, и он читает мне по мятым бумажкам свою поэму. Остановился, как помню на гениальных словах: «Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма» – и тут вошел генерал при погонах и лампасах и строго так говорит: «Всё, Веня, клерикальную пропаганду в самом сердце Родины распространяешь!» «Вообще-то, как известно, именно в сердце живут такие идеалистические вещи, как совесть, любовь, дружба и вера», – возражает Веня. И генерал, чтобы не опозориться, резко меняет тему. Есть, говорит, народ такой – нивхи. Их всего-то пять тысяч человек. Так вот есть мнение, что им нужно срочно заиметь писателя, потому как известно, именно количество писателей на тысячу населения показывает культурный уровень народа. Так вот, Веня, напиши-ка от имени нивхов небольшой роман про то, как они расцвели ввиду приближения коммунизма. Ставлю два ящика. Мы с Веней пожалели умирающий народ и за неделю написали роман о любви нежной нивхи с Алтая к мужественному нивху с острова Сахалин, максимально удобрив его чуть осовремененными стихами из «Илиады» незабвенного нашего товарища Гомера.

– Петушки! – крикнул молодой Орленок. И мы встали во фрунт. Не только поля и леса петушковских далей, но и наш вагон наполнился всенародной любовью к безалаберному, но такому близкому горемыке Венечке Ерофееву. Молча простояли минуту, потом еще и еще.

Потом вздохнули и устало присели. Молчание взорвала фраза:

– А вы слышали про нашу подлодку на дне Гудзона в шестидесятые годы? – спросил старик оглядывая окружающих. Жены Орленка и Казака пожали плечами, сокрушенно вздохнули и пересели к боковому столику через проход.

– Какая подлодка? – расплющенно просипел Орленок, готовый провалиться сквозь пол вагона и пересчитать носом шпалы от собственного невежества. Длинный ноготь его указательного пальца продолжал нервически истязать прыщик на впалой щеке.

– Давай я это сделаю, – проворчал старик и решительно выдавил пресловутый прыщ. Сунул руку в дорожный саквояж и достал из его недр лосьон для бритья. Намочил палец и прижег язвочку больному. По воздуху пробежала волна хвойно-лимонной свежести. Белоснежной салфеткой придавил рану и прижал ее рукой размякшего Орленка. Больной на протяжении операции кротко сидел, опустив руки и по-детски подставив лицо с закрытыми глазами под умелые руки хирурга.

– Так вернемся к нашим подлодкам, – сказал старик под одобрительное покрякивание Казака, предвкушавшего информационный пир. – Приехал я как-то в одну славную обитель. Поселили меня в старинной монашеской келье. Смотрю, а в келье рядом с моей – еще одна узкая кровать. Я пощупал её и удивился: под старым суконным одеялом – голые доски. Кто такой, думаю, на этой кровати спит? Сходил в трапезную поужинать, возвращаюсь, а в келье у складного аналоя стоит плечистый монах и задушевно так молится. Я встал чуть сзади и тоже молча вступил в дело. Закончил монах вечернее правило, обернулся ко мне и поклонился: «инок Антоний». Познакомились.

Рассказ старика о монастыре подействовал на наших попутчиков странным образом. Казак смутился и опустил голову, а Орленок откинулся на спину и скрестил на груди руки. Ясно. Парни от веры далеки. Сейчас будут скабрезничать и издеваться. Но Федор Семенович, ни мало не смущаясь, сказал: «Напомню гениальные слова Венечки: «Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма». А дальше там было еще круче: «Взгляните на… безбожника: он рассредоточен и темнолик, он мучается и он безобразен. Отвернитесь от него, сплюньте и взгляните на меня… Верящий в предопределение и ни о каком противоборстве не помышляющий, я верю в то, что Он (Бог) благ, и сам поэтому благ и светел!»

Казак с Орленком сменили образ восприятия с атеистического «темноликого и безобразного» на верящий «благой и светлый». Старик удовлетворенно кивнул и степенно продолжил рассказ, аккуратно отправляя вилкой салат из коробки в рот.

– Поговорили мы с отцом Антонием о том, о сём, и почему-то вспомнил я именно этот случай с подлодкой на дне Гудзона. И тут монах мне и говорит: а я ведь был на той лодке. И сейчас, говорит, каждую ночь сижу в ней и обливаюсь потом от страха и духоты.

– Да что же там было? – встрепенулся Орленок. – Я ничего не понимаю.

– Да ничего особенного, – произнес старик. – Наша подводная лодка с полным боекомплектом, с тремя ракетами, в каждой из которых мегатонна ядерного боезаряда пролежала восемь месяцев на дне Гудзона в Нью-Йорке. Если бы командир получил приказ на отстрел всех ракет, на месте Нью-Йорка осталась бы груда радиоактивного мусора с миллионами смертельно облученных и обожженных инвалидов. И сейчас мы бы не знали, что такое доллар и американское всемирное господство.

– Так чего же они не бабахнули?!! – вскричали дружным хором старый и молодой попутчики.

– Вот и я у монаха, бывшего военного моряка, примерно так спросил, – сказал старик. – Ты знаешь, ответил он мне, мы все тоже очень этого хотели и боялись. Но слава Богу, что этого не произошло. А то восьмимесячное лежание на дне Гудзона я до сих пор переживаю, как самые страшные дни моей жизни. Каждую ночь до сих пор кричу. И каждую ночь вижу, как мы запускаем свои ракеты. Там ведь половина экипажа не выдержала. Умом повредилась. Так их тихо-мирно списали и такую секретку наложили, что до сих пор молчат и они и их потомки. Насмерть молчат!

– И как же монах это объяснил? – спросил Казак.

– Очень просто, – сказал старик. – Тысячи раз человечество было на грани полного исчезновения. Тысячи раз наши смертные грехи навлекали на нас гнев Божий. Но всегда находились молитвенники за весь мир – монахи. Они-то и вымаливали милость Божию к падшему человечеству. В том конкретном случае, таким монахом, который предотвратил мировую войну, был отец Антоний.

– Так он же не был тогда монахом! – возразил молодой и горячий.

– Господь ведает не только наше настоящее, но и будущее. Ему тогда уже было известно, что матрос примет постриг. Потому что уже тогда матрос дал обещание: если выживет, то уйдет в монастырь. Примерно как Павлов во время Сталинградской битвы. Дом Павлова до сих пор стоит как памятник, а сам он – старец в Лавре. Вот так, ребятки.

Старик встал и потащил меня в тамбур.

– Помнишь, как провожают приговоренного к смертной казни в последний путь? Ему дают рюмку спиртного, сигарету и возможность исповедаться. Рюмку я выпил, сейчас выкурю последнюю сигарету – и на исповедь.

Он пристально смотрел за окно на пролетающие мимо деревья, будто запоминал. Потом сказал:

– Они пытались исцелить нас гомерическим смехом от скуки, которой у нас отродясь не бывало.

Они уговаривали нас напрячь силы и заиметь успех, который нам и даром не нужен.

Они заставляли нас уничтожать конкурентов и, пройдясь по костям, зарабатывать деньги, много денег, которых нам и так всегда хватало.