Текст книги "Созерцатель"

– Ну что за нежная молодежь пошла, – вздохнул Юрий Ильич, чуть убавив звук. – Милая барышня, рок-музыку предписывается слушать на максимальной громкости.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я. – Этот антиквариат вам достался по наследству?

– Как же, дождешься от них, – проворчал старик. – Вы что, Андрей, историю нашу не изучали? Ничего про обыски с изъятием ценностей не слышали? Мне от моих родителей досталась развалюха с кучей хлама, типа «подайте на пропитание» или «трагедия в стиле суицидальный инсайт». А это я уж сам за многие годы стяжал. Вернул, так сказать, дому облик, достойный ирреальной амбивалентности.

Борис встал, поднял палец и приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но его опередил Юрий Ильич:

– А давайте поговорим о бренности бытия, – сказал он таким радостным тоном, как первоклассник предлагает сходить в театральный буфет за пирожным.

– Надо же какое совпадение, – сказал Борис, – именно это я и хотел предложить.

– И я, – смутилась Марина. – Мне тоже так захотелось… – И рискованно бросила взгляд в сторону актерских блюд.

– По-моему, это очень достойная тема, – согласился я, не глядя на обеденный стол.

– Вот, вот! – кивнул старик кустистыми бровями, всё понимая и почти всё предчувствуя. – Когда бытие открывается нам с точки зрения бренности, жизнь обретает такую немыслимую цену, что прожить её…

– …Нужно так, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы, – продолжила Марина. – Чтобы не жег голод от еды, стоящей на столе, – проговорилась она, испуганно втянув рыжую голову в белые плечи.

Мы вежливо пропустили последние слова мимо ушей.

– Да, – протянул Борис, – когда прожитые годы приносят горечь утрат, а твоя жизнь неуклонно подходит к концу… Да что там, наш всеобщий прародитель Ной прожил 950 лет и под конец сокрушался, что жизнь пролетела как одно мгновение и рыдал от бренности бытия. Вот и мы, которые живем всего-то 70–80 лет сокрушаемся и рыдаем, и рыдаем…

– Да вы что, Борис! – возмутилась Марина. – Вам еще жить да жить.

– А давно ли вы, милая барышня, ходили по кладбищу? – спросил Борис. – По всему видно, давно. Так вот, свежие захоронения принадлежат двадцати– и пятидесятилетним усопшим. У первых – наркотики, аварии, убийства, а у вторых – инфаркт, инсульт, цирроз, сердечная недостаточность. Так что мы с вами входим в смертельно опасную группу риска. А поэтому и тема бренности бытия имеет для нас особую фатальную остроту.

– А вы знаете, господа, – вставил я слово, – меня мысли о конце всегда повергали в необузданный гедонизм. Помнится, после очередных похорон я бросался во все тяжкие, упиваясь радостями жизни. Это раньше. А сейчас мне спокойно.

– Прошла молодость, вы, Андрей, набили синяков и шишек, и умудрели умом, – поставил диагноз старик.

– Юрий Ильич, а вы что, во всех этих странах успели побывать? – воскликнула Марина, добравшись до стеллажа с фотоальбомами, путеводителями и сувенирами.

– Только в трех странах, если точно. А потом решил сэкономить и вместо поездок покупать книжки. – Старик откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди. – Вот смотрите. Зачем, спрашивается, человек едет заграницу?

– Ну как, впечатления, приключения, фотографии… – промямлила Марина.

– Впечатления там строго дозированы, приключения пресекаются гидами и полицией. Нужно вам узнать о какой-нибудь стране, лучше зайдите в интернет, полистайте проспекты, рассмотрите фотографии, сделанные профессионалами. Еще неплохо посмотреть фильмы этой страны. Вот и всё! Поверьте, впечатлений и знаний у вас будет не меньше, чем у туриста, который только что вернулся оттуда. Если не больше. У него в голове каша, а у вас система. Согласно статистике, 80 % туристов ездит по свету только для того, чтобы потом рассказывать о поездке друзьям. Ну и вы рассказывайте, если хочется. Накачайте снимков из интернета, на фотошопе вставьте свои изображения – и вперед! Зато какая экономия денег, времени и здоровья! Ведь двухнедельная поездка в другую страну – это страшный стресс для всего организма, включая кошелёк и, простите, психику!

– Ну нет, – капризно протянула Марина, – тут я с вами не согласна.

– Тогда самое время вернуться к поднятой выше теме. Что нам сказал австрийский психолог Альфред Лэнгле? А вот что: «Бренность бытия ставит нас перед вопросом смысла нашей экзистенции: я есть – ради чего?» Если мы живем только ради удовольствий – пожалуйста, убивайте себя дальше, никто вам не воспрепятствует. А если сия «экзистенция» – смысл жизни – вдруг окажется совсем в другой плоскости? Что нам скажет тот, кто прошел увлечение гедонизмом, унифицированным хаосом и умудрел? – воскликнул он, глядя на меня.

– А скажу я вот что: смысл жизни в том, – набрал я воздуха и выпалил: – чтобы после её окончания не попасть в ад – всё!

– Ну что ж, по крайней мере, просто и разумно – откликнулся Борис и взглянул на меня с растущим интересом. – Попасть в огонь геенны и гореть там вечность – конечно, не очень приятная перспектива.

– А кто это знает? – сказала Марина, подняв к потолку задумчивый взор и указательный пальчик. – И кто там бывал?

– Знают об этом все, кому это нужно знать, – сказал старик. – А возвращались оттуда тысячи людей и подробно обо всём рассказывали. И до сих пор десятки людей ходят Там, ведомые святыми и готовятся вернуться на землю, чтобы рассказать несведущим и предостеречь отчаянных. Мы же знаем!

– Вы серьезно? – спросила Марина, оглядывая нас троих. – Надеюсь, это не какая-нибудь тоталитарная секта фанатиков?

– Ну что вы, – протянул старик, – за нами тысячелетняя традиция родного Православия.

– Тогда конечно, – успокоилась девушка. – Зачем нам чужая шизофрения, когда есть своя истина, проверенная веками. Верно?

– Абсолютно, – подтвердили мы, согласно кивнув.

– Вы меня заинтересовали, – сказала девушка. – Примите меня в своё общество любителей истины.

– Примерно этого мы и добивались своим пацифистским экстремизмом, – сказал старик. Потом хлопнул в ладоши и торжественно произнес: – А теперь, когда наша милая барышня вышла, наконец, из дебилостремительного дискурса и встала на путь поиска единственной истины, мы наградим её вкушением блюд. Финита ля трагедия! За стол, господа! Не зря же вы потратились и всё это принесли.

Старик встал, обратился к красному углу с иконами, торжественно прочел «Отче наш» и красиво перекрестил яства и питие. После такого зачина, хотелось не есть, но – благочестиво вкушать трапезу. После салатов и перед крем-супом от Дольфа раздался громкий треск, мы вздрогнули, а оконное стекло мелко задрожало. Старик даже не оторвал глаз от оливкового цвета густой жидкости в дулёвской тарелке с красно-золотым ободком и продолжал невозмутимо черпать жижу сияющей серебряной ложкой мстерской чеканки.

– Это что, – наконец, произнес он, завершив исчерпывающий процесс, – шалят лукашки слегка. Пугают, чтобы не забывал народ честной лоб крестить. Здесь-то еще терпимо. А вот есть у меня знакомый друг по фамилии Ежов – внучатый племянник того самого политического деятеля, в честь которого целый период жизни нашего народа назван «Ежовщиной». Так вот у моего несчастного друга в доме скелеты из шкафов вываливаются пачками. Он, бедный, вынужден буквально каждый день не приходить в сознание, чтобы его не повредить и не свихнуться. Это в старых домах такая традиция.

Я вполовину глаза поглядел на Марину. Девушка, побледнела до такой степени, что побелели даже веснушки, некогда бордовые губы и карие глаза. Волосы её вздыбились еще выше и шире наподобие пионерского костра, вспыхнувшего от всплеска бензина из ведра решительным пионервожатым. Я сам, признаться, за время нахождения в этом порядошном доме несколько раз отключался, падал в обморок и умирал от страха. Правда, всеми силами виду не подавал, только поэтому моей слабости никто не заметил. Никто кроме премудрого старика. Это мне открылось, когда он вроде бы издалека начал свой мудрый сказ:

– Вот кушаю я эти дивные блюда, а сам нет, нет, да вспомню чарующий вкус овсяной каши, поднесенной к нашему столу моей школьной любовью Тонечкой. И столько в той каше было невыплаканной любви, растоптанной внуками, что я вспомнил своих детей и решил следующее. А не отписать ли этот дом со всем содержимым нашему Андрею, потому что он этого заслуживает, как никто. Можно бы, конечно, отписать это Борису, но он итак до неприличия обеспечен…

– Бесконечно признателен вам, Юрий Ильич, – сказал я, – но вынужден отказаться от вашей собственности. Видите ли, я очень серьезно отношусь к словам одного умиравшего монаха. Ему предложили мешок золота, а он сказал: если я возьму сие, то даже до Божиего суда не дойду, золото сразу утянет меня в преисподнюю, как тяжелый камень в болотную трясину. Так что это не для меня. Простите.

– Нечто вроде этого я и ожидал, – невозмутимо сказал старик. – Но ты ведь, сынок, можешь продать всё это, а вырученные деньги раздать церквам и нищим.

– Боюсь, не успеть. А что если конец настигнет меня в тот миг, как я буду с мешком золота носиться по инстанциям? Вы лучше отдайте всё это Марине. Она девушка сильная, полная жизни, у неё гораздо больше шансов успешно дойти до финиша.

– Марина, ты примешь наследство стоимостью более десяти миллионов евро? Кстати, она постоянно растет. Вот мы тут сидим и блюда кушаем, а она – стоимость – растет.

– Нет, нет, мне тоже не надо, – сказала Марина, выставив бело-розовые ладоши в качестве щита. – Знаете, Юрий Ильич, а вы простите своих детей, помиритесь с ними, и пусть они пользуются этим на здоровье.

– Да, Борис, и где ты только таких хороших людей находишь? – спросил старик.

– Они сами находят меня, – сказал Борис. – Задремлешь вот так на лавочке, проснешься – а они уже сидят и ждут моего приглашения.

Юрий Ильич с минуту в раздумьях оглаживал бороду, бурчал, вытягивал губы, потом кивнул и сказал: – Да ведь барышня права. Сделаю, как она сказала. А положить Мариночке за это морковного торта и поставить Сен-Санса!

Пока мы с Борисом отрезали кусок кондитерского шедевра и располагали его на раритетной тарелке, старик извлек новый диск и опустил на него адаптер. Зазвучала дивная мелодия.

– «Лебедь» из «Карнавала животных», – воскликнул я. – С детства лишь три мелодии понравились и запомнились мне из классического репертуара уроков музыки и пения, и уже две из них я услышал этом доме.

– Андрей, а третья-то какая? – спросил Юрий Ильич.

– «Avе Maria» Шуберта.

– Да, это то, что я попросил бы послушать перед смертью.

– Потом захватил меня молодежный бунт рок-музыки. А сейчас я стал ценить тишину.

– Умудрел, старина, – снова повторил диагноз старик и повернулся к Марине. Девушка плакала.

– Спасибо вам, – пропела она сквозь слезы. – Мне с вами так хорошо. И спокойно.

– Какая тонкая натура томится в столь богатой плоти, – прошептал восхищенно Борис.

– Это я только с виду сильная такая, – сказала Марина, виновато улыбнувшись, – а на самом деле меня очень легко обидеть. – Она обернулась к Борису: – Я все хотела у вас спросить, но стеснялась…

– …Нежная лилия, золотистая кувшинка на зеркале лесного озера, поющая свирель, прекрасная Вирсавия, – шептал Борис, не отрывая от девушки глаз, – о, я теперь понимаю, почему Давид пошел ради тебя на такое!..

– …А теперь я уже не стесняюсь и хочу спросить у вас, – продолжила Марина, – почему вы спали в Александровском саду?

– А, пустое, – махнул он рукой, беспечно улыбаясь. – Меня жена среди ночи из дому выгнала.

– Лилька? – взревел старик. – Нет, я, конечно, предполагал, я даже тебя предупреждал, но чтоб так!.. Вот дурёха…

– Такого мужчину!.. – Марина прикрыла пунцовый рот белой ладошкой. – Хотите, я могу дать вам комнату. У меня в Малаховке дом большой. Надо же, какое несчастье!.. Хотите, Борис, я буду вам суп варить и рубашки стирать.

– Хочу! Ох, как я этого хочу! – сказал Борис.

– Нет, ребята, я вас никуда не отпущу, – встрял Юрий Ильич. – На ночь глядя в Малаховку ехать, тоже выдумали. Оставайтесь и живите тут сколько хотите.

– А можно и у меня, – вставил я слово. – У меня тоже комната пустует.

– Нет, нет, дорогие мои, – смутился Борис. – Если можно, я все-таки поеду к моей Вирсавии, лилии, свирели…

– Андрюха, – сказал Юрий Ильич, махнув рукой на парочку влюбленных, – ну ты-то хоть старика не бросишь?

– Ну что вы, дорогой маэстро, – сказал я, чувствуя, как меня накрывает теплая волна, – мне с вами очень хорошо. И к тому же я, как Борис, не могу похвастать обилием друзей. Как раз недавно я потерял друга. И какого друга!.. Вот и схожу с ума от печали и одиночества.

– Ты что, Андрей! – воскликнули все трое. – А мы! Теперь мы вместе!

– Да, спасибо вам, друзья.

Конечно, мы все остались у гостеприимного хозяина порядошного дома и провели в разговорах короткую летнюю ночь. А на рассвете вышли из дому и по безлюдной Тверской направились в сторону Красной площади. По гулкому асфальту улицы кроме нас прохаживались бдительные безликие люди в штатском, два милиционера, да возвращалась домой предельно усталая компания молчаливых гуляк.

Странно, как могут люди спать в столь таинственное время, когда душа требует молиться или слагать благодарственные стихи; когда в теле живёт вышеестественная бодрая сила, а разум чист и бездонен, как глаза младенца; когда в полной тишине то там, то здесь оживают тонкие мелодичные звуки, шёпот далёких звезд и отголоски нашего детства, нищего и счастливого.

Верхушки деревьев и шпили домов уже пылали алым светом восходящего солнца. Небо еще сохраняло зыбкую ночную синеву. В тот час всё и всюду казалось нереальным тающим миражом, но мы-то знали, что есть в этом мире две вещи, которые более, чем реальны. Во-первых, семичасовая утренняя литургия, где встречается Небо и земля, в древнем храме, который никогда не закрывался и на протяжении веков впитывал слёзы покаяния и сияние святости. А во-вторых, недалеко отсюда существует замечательное место, где у победно-красной кремлевской стены томятся в ожидании странников гостеприимные дебри Александровского сада.

Мы были уверены, что успеем и туда и сюда. О, нам это было известно абсолютно точно…

Полтинник

– В день, когда мне исполнится пятьдесят лет, я застрелюсь!

Отец всегда так: скажет что-нибудь эдакое и смотрит иронично, ожидая реакции. Я подавленно молчал, чего он и добивался. Тогда всё наше благополучие, да вообще всё – держалось на нём, о чём он неустанно напоминал и мне, и маме.

– Па, ты хорошо подумал? – прошептал я. – Не в традиции русского воинства так заканчивать жизнь.

– Пустое! Традиции какие-то… Нет, я, конечно, накрою стол, – продолжил он мечтательно, – надену лучший костюм, выслушаю поздравления, получу подарки, всех поблагодарю. – Он закатил глаза. – Провожу-у-у – и уже тогда запрусь в кабинете, открою сейф, достану пистолет и пущу пулю в висок. – Отец поднес указательный палец к голове, издав резкий шипящий звук; сузил глаза. – Ну, ты сам подумай, сын, какая жизнь начнется после пятидесяти: старение, дряхление, болезни, тоска… Что еще? …Одиночество, нескончаемые похороны родственников и друзей. Нет, нет и нет! В пятьдесят – пулю в висок и кранты! Пусть меня запомнят молодым и красивым.

…Отец дожил до семидесяти двух. Подолгу болел, перенёс шесть операций, задыхался от астмы, падал от головокружений и слабости, разбивая в кровь лицо; хоронил друзей, томился в одиночестве – и цеплялся, отчаянно цеплялся за каждый день своей мучительной жизни.

Как-то раз сидели мы с ним летним вечером на даче. Нас окутывал влажным теплом туман, поднявшийся от ручья невдалеке и обильно политой земли, по небу разлилась золотая ртуть заката, откуда-то долетал запах шашлыка и текла негромкая песня о степи с ямщиком и колокольчиком; нашу скамейку обступали цветы и пьянили головы сладким ароматом. Я напомнил отцу о нашем давнишнем разговоре и о его самоубийственном решении насчет пятидесятилетнего юбилея. Он смутился и сказал:

– Знаешь, сын, мы часто ошибаемся. Верить таким экстремистским высказываниям не стоит. Конечно, жизнь – штука не всегда приятная, но случаются и в старости, и в болезни, и в одиночестве такие сказочные минуты… Ну, скажем, как эти. – Он показал рукой на малиновое небо, зеленую листву, цветы, пчел, стрижей и воробышек. – Разве это не красиво! Всё как обычно ранним летом – но как здорово!

Еще раз мы вернулись к цифре – «50», когда отец за несколько месяцев до смерти сказал:

– Самое страшное время для мужчины – это 49 лет. Почему-то именно между сорок девятым и пятидесятым днями рождения многие круто меняют свою жизнь и почти всегда в худшую сторону. Понимаешь, у человека каждые семь лет меняются клетки всего организма. А тут семь раз по семь – полный телесный апокалипсис! Ты не знаешь, но мы с твоей мамой развелись, когда мне было 49, я бросил работу, переехал в другой город. Потом долго еще приходилось исправлять все эти… крутые виражи. Будто лукавый меня водил, как собаку на поводке. В 49 лет, сынок, сиди, где сидишь, и не дёргайся! Этот возраст надо элементарно переждать в укрытии.

Мне это удалось – сорокадевятилетие пришлось на время, когда я обучался одиночным погружениям в мир созерцания. Тогда большую часть суток искал я уединения и тишины. То, что совсем недавно пугало и повергало в тоску, отныне стало желанным. Видимо, в достаточной степени все мирские привязанности открыли мне свои адские грани, которые враг человеческий или скрывает, или камуфлирует чем-то внешне привлекательным. Нет, свои 49 лет я встретил смертельно усталым от разочарований в «счастье» мирской жизни, поэтому отсиживался в окопе уединения с тихой радостью.

Только не всегда окружающее пространство предоставляло мне желанную тишину. Под окнами шумел проспект, соседи часто ссорились и оглушали рок-музыкой; то тут, то там кто-то затевал ремонт, сотрясая бетонные стены протяжным визгом дрели. Бежать от такого рода напастей бесполезно, поэтому я использовал шумное время на вычитывание канонов и кафизм – как правило, крики и грохот извне помогали «книжной» молитве разгораться в мощный костёр, разгонявший мрак уныния, тупую рассеянность и жесткую теплохладность. Но уж стоило перетерпеть приступ бытового шума, как в награду получал я необычайную тишину в душе. Мог даже иногда расслышать тончайшие отзвуки ангельского пения в райских высотах, а иногда меня в эти высоты поднимали…

В конце мая в нашем доме поселился новый жилец. Никто его не видел, но шуму наделал он немало. Он устроил переделку своей квартиры. Больше месяца нанятые им смуглые строители грохотали и сотрясали весь дом. Встречаясь с соседями в лифте, мне обязательно приходилось выслушивать ворчание:

– Оказывается, он меняет планировку, убирает стены и бетоноломами прорубает углубления под электропроводку.

– Но у него, я слышал, есть все необходимые разрешительные документы.

– Если он мне встретится, я ему так накостыляю – никакие документы не спасут!

– Ой, мужчины, да вы только обещаете! А вот я ему точно глаза выцарапаю! Эти изверги моему ребенку второй месяц спать не дают!

– Говорят, он джакузи в ванной поставил размером с бассейн, может и мне тоже, а?..

– Если деньги есть, то можно и джакузи, конечно. Только вот, что я вам скажу, молодые люди! Страна, где во главу угла поставлен доллар, а не идея – обречена! Пора отсюда сваливать. Утеку мозгами на запад. Там наша докторская степень по физике очень ценится. Пусть потом поплачут, уроды.

Отчитав правило и не дождавшись тишины, я уходил из дому в парк. Возвращался к восьми вечера, когда рабочий день строителей кончался, чтобы насладиться тишиной. Но именно в это же время стала приходить Даша. Там, на работе, что-то у неё переменилось, и она всё чаще стала навещать меня. И если первые внеплановые посещения меня обрадовали, то, начиная с третьего, я неожиданно стал ощущать раздражение. Моя возлюбленная жена – мне мешала! Она разрушала моё привычное уединение!

А однажды, вернувшись в восемь вечера домой, я обнаружил на полу кухни… пистолет. Мне, конечно, с раннего детства было известно, что у моего отца было наградное оружие, но от меня его скрывали в сейфе и ни разу даже не показали. Мать о нём ничего не рассказывала, да я и не спрашивал. Обследовал стены кухни. Под мойкой за трубами имелось углубление, которое закрывала фанерка. Видимо, от вибрации стен фанерка отвалилась. Под мойкой раньше был плинтус, но он давно треснул и был демонтирован. В образовавшуюся щель, наверное, проскользнул выпавший из тайника пистолет. Дедукция – это вам не прострация! …Итак орудие смертоубийства, как доложено выше, выпал из тайника, о последствиях чего будет доложено ниже, и во всей грозной красе явился мне прямо в центре кухни, чтобы я никак не смог его проглядеть.

Отец мой всегда отличался аккуратностью, и вещи свои содержал в идеальном порядке. Пистолет «ТТ» был смазан, в обойме имелся полный боекомплект патронов калибра 7,62 мм, так что выглядел аппарат полностью готовым к использованию. Я невольно залюбовался пистолетом. Вспомнились слова оружейника Маузера: «Только русскому Токареву удалось вместить столько смерти в крохотное пространство пистолета ТТ». Оттянув кожух-затвор, на обнажившейся боковой плоскости рамки я обнаружил гравировку: «За боевые заслуги… от руководства НКВД». Скольких же «врагов революции» папочка пристрелил из этой машинки?.. А пистолет-то смердит человеческой смертью!

Когда я только поднимал с пола оружие, в голову пришла мысль – срочно от него избавиться: зарыть в землю, спустить в унитаз, сбросить в мусоропровод. Но не успел я вдоволь налюбоваться агрегатом, опечалиться его смертоносностью и что-либо предпринять, как раздался звонок входной двери – должно быть, Даша. Снова из области солнечного сплетения полыхнуло раздражением. Только и успел сунуть пистолет поглубже в ящик стола, расслабил мимические мышцы лица, придав ему более-менее приличное выражение, и направился в прихожую встречать жену.

С приближением 50-летнего дня рождения во мне росло душевное неприятие этого праздника. Мои православные друзья, преодолевшие сей мистический рубеж, рассказывали, как они сбегали от юбилея в «срочную» командировку, на рыбалку, просто на дачу. Некоторым удавалось увильнуть от проявлений «всеобщей любви», но кого-то доставали и в глуши. Или, скажем, по возвращении из бегства встречал их домашний сюрприз в виде накрытого стола и гостей, гурьбой вываливающихся из тёмной комнаты. Откуда у нас потребность к этому юбилейному бегству? Во-первых, святые отцы учили, что это праздник языческий. В один из первых дней рождения, который праздновался в Божием народе, царь Ирод преподнёс танцовщице в подарок отрубленную голову Иоанна Крестителя. Христианам прилично отмечать именины – день Ангела, да и то не пьянкой, а исповедью и причастием в храме, после которого полагается вести себя тихо и благочестиво. В русском языке слово «новорожденный» относят лишь к только что родившимся младенцам, а старших называют «именинник» – а это, простите, тот, кто справляет именины. Во-вторых, почти ежедневно приходил на память разговор с отцом насчет самоубийственных планов на вечер после юбилейного застолья. А тема смерти, как известно, имеет какую-то мистическую фатальную привлекательность.

В то время, пока я бурно переживал внутренний конфликт и перебирал в уме варианты побега… Даша развернула энергичную деятельность, приглашая гостей, закупая продукты, носилась по магазинам в поисках какого-то особенного подарка. Что тут поделаешь! Мне ничего не оставалось, как терпеть это нежное изощренное издевательство, снова и снова проверяя на практике евангельские слова о том, что «враги человеку домашние его».

Даже не хочу вспоминать тот день. Я прожил его как трагедию, как ураган, дефолт, похороны любимой собаки, или уход любимой женщины – стиснув зубы, с прямой спиной, окаменевшей от напряжения. Самое неприятное – это часами улыбаться на каждое «желаю счастья», делать вид, что ты глубоко тронут проникновенностью словесных штампов, все время что-то есть и что-то пить, оставаясь при этом возмутительно трезвым…

На балконе двадцатилетняя Марина спросила меня:

– Андрей, скажи, а что такое полтинник?

– С одной стороны это ровно половина рубля. С другой… это такой возраст, когда ровно на половину ты старик, а на остальную половину – пацан, хулиган, мальчишка!

– И как ты это совмещаешь?

– Как видишь: на сцену выскакивает то шаловливый мальчишка и требует слегка похулиганить, а то выползает старикашка и гундосит, и ворчит, и рассыпает всюду песок. А ты осаживаешь их поочередно. То одного – в детскую и спать, то другого – на инвалидную коляску и в дом ветеранов партии.

– Ничего не поняла, но я тебе сочувствую.

– Спасибо. Время придет, поймешь…

Наконец, отзвучали тосты, отзвенел хрусталь, всё съедено-выпито. Гости нехотя расходились, часами застревая в проёме распахнутой входной двери, вдруг припомнив занятную «очсмешную» историю. Остались только новые мои друзья – Юрий Ильич, Борис и Марина. Но вот и они встали из-за стола и попросили проводить их до стоянки такси, а заодно «прогуляться и подышать свежим воздухом». Марина предложила свою помощь по мытью посуды, но Даша ревниво сверкнула очами и сказала, что легко справится сама. Видимо и ей надоело застолье и хотелось тишины.

Пропустив друзей в открытую дверь, я оглянулся – Даша стояла на кухне, опустив руки в желтых резиновых перчатках и с грустной улыбкой смотрела мне в глаза. В груди кольнуло, хотелось обнять её, сказать что-то тёплое, но я легкомысленно взмахнул рукой и решительно вышел из дому.

Как я и предполагал, гости поспешили вовсе не на стоянку такси, а в сторону яркой неоновой вывески «Спящий лев». Зашел туда и я. В подвальчике, пропахшем кофе, нас будто специально поджидал Антиквар, приехавший из Америки, и Василий.

– А я-то думал, кому я еще про свою одноэтажную Америку не рассказывал! – всплеснул ладонями Валерий Васильевич.

– Ты знаешь, Андрей, мы с Мотей решили на днях пожениться, – сообщил Василий своё, наболевшее.

– Тогда занимайте квартиру Игоря, в которой раньше Мотя жила. Я только иногда в комнату Игоря захожу посидеть вечерок. Остальная жилплощадь пустует. Будто Мотю ждет.

– Спасибо, Анрюха! Так ты как к нашей женитьбе относишься?

– Как я к этому отношусь? – спросил я изумленно. – Да какая разница, как кто-то там относится к твоей любви! Или ты хочешь алгеброй поверить сокровенную мистику высочайшего человеческого чувства? – Понесло меня по философским рытвинам и ухабам. – Или ты хочешь позволить по-научному ковыряться в человеке в поисках наличия любви? Представь себе, берешь девушку и – тре-е-есь ее по прическе! А как же, она-то в здравом уме разве позволит себя препарировать? А ты её, бесчувственную, беспомощную, беззащитную – кладешь на разделочный стол, берешь скальпель, делаешь полостной надрез и начинаешь по очереди разрезать органы: сердце, желудок, легкие, селезенку, кишечник… Вскрываешь, внимательно разглядываешь, есть ли там то, что тебя привлекает в девушке: любовь, нежность, верность, заботливость, обаяние? Расковырял несчастное тело, каждую мышцу, каждую жилочку от косточек отделил, а искомых ингредиентов не нашел. Что, нет их? Или они не видны? Или не обнаруживаются органами чувств? Но ведь тебе же рассказывали, что это всё – любовь, нежность, обаяние… короче говоря, душа – есть! Должна, просто обязана быть эта самая таинственная и непостижимая! А ты разделал юное, нежное, грациозное девичье тело, а самого главного не нашел. Дальше отправляешь истерзанное тело в морг, а сам – пулю в лоб и в пропасть. Ну нельзя, никак нельзя вычислить любовь, нельзя никому, кроме тебя самого, почувствовать её высоту и даже величие, если её нет у тебя и если нет её у твоей Моти. Так что ты, Василий, давай сам, по-мужски ответственно решай: есть любовь и послужит ли она основанием твоей будущей семьи. …Или нет.

– Сильно сказано! – сдавленно произнес Вася, с трудом вернув челюсти обычное состояние. – А я тебе скоро свой роман принесу. На прочитку. Знаешь, как я его назвал? «Третье иго». Было на Руси иго монголо-татарское, потом – польско-католическое, а сейчас – третье, атеистическое.

– Интересно, – сказал я задумчиво, – как ты нас будешь от этого третьего ига освобождать!..

– Понимаешь, Боренька, нынешнее искусство, как бы оно изысканно и утонченно это не делало, но все-таки занимается смакованием греха, а значит оно априори порочно, – хрипло басил Юрий Ильич, видимо, пытаясь поставить точку в затянувшемся споре.

– Мальчики, вы не представляете, как я вас всех люблю! – восклицала румяная Марина. – И даже не знаю, кого больше…

В общем, юбилей продолжился в подземелье. Проводил я гостей только после закрытия клуба, то есть глубоко за полночь.

Совершенно усталым и предельно опустошенным вернулся я домой. Открыл дверь своим ключом и встал, как дубиной оглушенный. В дальней комнате, в дверном проёме увидел обнаженные ноги Даши. Она лежала. Дорогу к ней преграждал смуглый молодой человек в стильном черном костюме. Он сидел на стуле и спокойно смотрел на меня в упор. Я метнулся было на кухню, где оставил отцовский пистолет, но нежданный гость достал ТТ из внутреннего кармана пиджака и тихо спросил:

– Ты за ним отправился?

И я снова остолбенел. Во рту стало сухо, я не мог ни двигаться, ни промолвить ни единого слова.

– Я Алик, – сказал тот, приподнявшись со стула и вежливо поклонившись. – Даша наверное рассказала обо мне. Я ее жених! А ты влез в наши отношения, как волк в чужой дом.

– Это я-то волк в чужом доме! – прорвало меня, наконец.

– Да. Ты. – Парень был спокоен, как смертник в поясе шахида.

Наконец, он встал и медленно подошел ко мне. Протянул мне пистолет и сказал:

– Если ты мужчина, застрели меня.

Отшатнувшись, я отрицательно замотал головой:

– Нет, людей я не убиваю – я в Бога верю, – сказал первое, что взошло на ум.

– Какой же ты мужчина? – просипел он с ненавистью. – Даже отомстить по-человечески не можешь!

– Месть только умножает зло, – прошептал я, глядя в его колючие черные глаза. – Господь велит делать не зло, а добро. …Как бы это не было противно иной раз…

– Вот поэтому мы вас всегда побеждали и будем побеждать, – сказал горец.

– Это мы еще посмотрим.

– Посмотрим! – вскричал он, брызнув слюной. – Ладно, урус, я тебе покажу кто из нас мужчина.

Его глаза будто залило чернотой – не только зрачки и радужную оболочку, но даже белки, казалось, почернели от звериной ненависти. Алик медленно поднял пистолет и направил мне в лоб. Я про себя читал Иисусову молитву, молча смотрел ему в глаза и чувствовал, как сначала тело, а потом и душа онемели, как челюсть от укола новокаина. Черный зрачок оружейного ствола, готовый в любую секунду выпустить свинец и разнести мой череп, расплылся и повис чуть выше этой пары горящих углей.