Текст книги "Созерцатель"

Они пугали нас смертью, которую мы ожидаем, как освобождение от мерзости земной жизни и переход к вечному блаженству.

Они прельщали нас мнимыми ценностями, хоть мы испокон веков обладаем несметным богатством, которое у нас никто не отнимет, потому как оно находится в вечности, недостижимой и непостижимой для них.

Они пытались нас обмануть, предлагая множество разной лжи, но все их попытки разбивались о камень Истины, которую мы впитали с молоком матери, которая проста и ясна даже для младенца – смиренная любовь.

Они пытаются запугать, обмануть, уничтожить нас, на что мы отвечаем как наши непобедимые предки: «Нас – рать! С нами Бог! И кто против Него?!»

А на утро я проснулся от шепота: «Просыпайся, Андрей, скоро наша станция». Вышли мы в маленьком городке на берегу реки. Меня удивила тишина. Нет, там, конечно, пели петухи, скрипели калитки, негромко говорили прохожие, но то были естественные живые звуки, а не скрежещущий шум мегаполиса. Наконец, старик увидел машину и подошел к шоферу, сидевшему на капоте.

– Сколько ты зарабатываешь за смену? – спросил старик.

– Пять тысяч, – не моргнув, соврал шофер.

– Хорошо, я заплачу тебе десять тысяч, но с условием: ты нас довезешь до места, переночуешь и отвезешь моего попутчика обратно на станцию. Идет?

– Идет, – кивнул тот и, суетливо открыв багажник, сел за руль.

Мы ехали по шоссе, свернули в лес и дальше пылили по грунтовой дороге слегка присыпанной крупным щебнем. Останавливались в лесу, завтракали и снова ехали, забираясь в глушь. Приехали в монастырь к трапезе. Нас встретил странный мужик с длинной бородой и провел в келью к игумену. Потом нас покормили, положили спать в прохладной келье. Вечером наш водитель пошел на рыбалку, а мы – в храм на всенощную. На вечерней трапезе игумен рассказал, как он однажды приехал сюда на охоту и обнаружил развалины этой обители. Вернулся в Москву, а она словно каждый день звала обратно. Тогда он через полгода еще раз приехал. А тут уже поселился первый монах, с которым он провел в беседах не один день. Потом и его постригли в монахи, а чуть позже – в иеромонахи. Так он стал игуменом этой обители.

Потом он отвел нас в келью к старцу обители, который «сам недавно пришёл». В пустой комнатке на табуретке сидел седой старичок в латаном подряснике дореволюционных времён и привычно перебирал чётки. Говорил он тихо, с едва заметной доброй улыбкой. Он покряхтел, выдвинул из-под кровати затертый до дыр чемоданчик и извлёк оттуда тяжелый старинный альбом в муаровой обложке. Он листал страницы с пожелтевшими фотографиями и рассказывал, каким богатым и цветущим был этот монастырь: вот храм из белого мрамора, вот просторный братский корпус из черноморского песчаника, привезенного благодетелем. Вот у этой березы его потом расстреляли. Посмотрите, какие толпы приезжали сюда по праздникам, и ведь всех кормили и устраивали на ночь. Этот куст сирени привезли с Афона, и из малого росточка вырос и раскустился эдакий гигант! Перевернул он страницу и пошли современные фотографии: руины, кучи мусора, крапива с человеческий рост. Старец с той же улыбкой и с тем же кротким умилением рассказывал, как пришли солдатики, многих сразу расстреляли, кого-то с собой забрали, а прежде чем уйти, погрузили ценности в телеги, взорвали все храмы и здания. Сам старец был арестован и сослан на Соловки, где прожил лучшие годы жизни, когда «небо отверсто и ангелы сходят и восходят с душами мучеников».

Несколько раз я подпрыгивал от возмущения! Во мне закипал «праведный гнев» и рвался наружу, но каждый раз старчик поднимал на меня детские глаза, облучал неземной любовью и я затихал. Наверное, если бы это всё рассказывал кто-то другой, я не поверил бы в его искренность и осудил бы за равнодушие… Но в этой нищей келье сидел рядом со мной очевидец всех событий и только он в своей ветхой одежде, переживший расцвет и падение, арест, допросы, избиения, ежедневную угрозу расстрела – только этот человек имел право вот так смиренно говорить: «Всё по воле Божией, детки. Раз нужно, Господь попускает разрушение храмов. А наше дело за всё благодарить Божию милость к нам. Слава Богу за всё!» На прощанье он благословил нас пряниками, а передо мной сделал низкий поклон, дотянувшись до пола рукой. Ушел я от него потрясённый, пристыженный, унося в душе сокровенную радость.

– Почему именно мне поклон? – спрашивал я Федора Семеновича.

– Знаю, но не скажу, – ответил тот.

– Почему старец мне кланялся? – спросил я игумена.

– Вообще-то именно так он смиряет нас, – сказал тот задумчиво. – Но, впрочем, может быть и другое… Например, он предвидел мучения и кланялся мученику. Но это не обязательно так.

– Спасибо, успокоили.

Ночью, перед сном я с неприязнью рассмотрел множество комаров, сидящих на фанерных стенах. Ну, думаю, веселая ночь нам предстоит. Но вот в соседнюю келью вошел игумен и встал на ночную молитву. Мы слышали его громкий шепот, скрип половиц от земных поклонов, под которые мы заснули. Несколько раз ночью я просыпался. За фанерной стеной по-прежнему шептал монах и без устали клал земные поклоны. Синеватый свет полной луны падал на стены. Там смирно сидели комары, не пытаясь взлететь. Утром за трапезой я сказал об этом игумену, а он смутился, пролепетал о том, что он велел насекомым не тревожить гостей, и попросил никому об этом не рассказывать.

После завтрака шофер сел за руль и несколько раз нетерпеливо прогудел. Федор Семенович положил мне руку на плечо и, глядя в лицо, сказал:

– Ты не обижайся на меня, Андрей, за то, что я тебя сюда привез. Мне очень нужен был человек, который помог бы мне сюда доехать и не сбежать с полпути. Я ведь приехал сюда умирать. Назад дороги нет. Это мой выбор. Так что прости меня, помолись обо мне и сюда больше не приезжай. А то могу не выдержать и с тобой обратно вернусь. Не обижайся, брат. Благослови.

Потом была дорога, разговоры с шофером, станция, билетная касса, поезд, купе, жидкий чай с печеньем и постоянное, неутолимое чувство утраты.

Путешествие из «Елисея» в Питер

Как-то ехали мы в электричке, и мне вспомнился один потешный детский тест. Я достал блокнот, нарисовал пять квадратов, в них – символы, которые у человека вызывают подсознательные ассоциации. И предложил Даше быстро, без размышлений заполнить квадраты какими угодно значками, рисунками или цифрами.

Даша начиркала что-то и с ироничной улыбкой протянула мне. Вот что там было:

Каждому квадрату я присвоил имя и надписал. Потом выдал результаты тестирования. Итак, первые два квадрата показали, что она предпочитает подчиняться чужой воле и нуждается в покровительстве, подвержена влиянию чужой воли… Тип мышления – конкретный, в жизни имеется цель, которой она неукоснительно следует. А вот третий квадрат меня несколько озадачил. Маленький уголок в большом пространстве символизирует семью, дом, очаг – и Дашины интересы находились вне дома. Даша усмехнулась и сказала, что это неправильно.

Спустя какое-то время я вспомнил об этом шутливом тесте и признал, что реальная жизнь показала полное соответствие результатов теста с поведением Даши.

Когда у неё был выбор, провести вечер со мной или посидеть с больной мамой или тоскующей сестрой, она всегда выбирала последнее. Когда мне требовалась какая-нибудь отвертка или пассатижи, я обнаруживал их отсутствие. Как-то незаметно, почти все инструменты перекочевали из моей кладовки в детсад Даши. Я конечно понимал, что «всё лучшее – детям», но иногда чувствовал обиду, растерянность… Каждый раз спрашивал себя: если бы в день нашего знакомства мне стали бы известны предпочтения моей будущей супруги, решился бы я жениться на этой девушке? … И каждый раз отвечал: да и еще раз да, и нет в том никаких сомнений. Я любил её такой, какая она была, и не видел необходимости что-то в ней менять. Да и не смог бы…

Иногда во время приступов растерянности и печали, я становился на молитву и спрашивал: «Почему, Господи, в моей семейной жизни всё ни как у людей? Почему Ты отбираешь у меня друзей? Почему почти всегда я один?» Потом долго в полной тишине всматривался в спокойные глаза Спасителя, прислушивался к помыслам, к малейшим звукам и движениям души – и ничего, что могло быть ответом, не чувствовал. Правда, через несколько часов на ночной молитве «на сон грядущим» я открывал Псалтирь, чтобы найти место последней прочтенной кафизмы, и первое, что бросалось в глаза, были слова: «Удалил еси от мене друга и искреннего, и знаемых моих от страстей» (Пс 8,19). Вот оно что! – доходило до меня – и в семье, и в дружбе, и на работе – всюду и всегда – я должен оставаться созерцателем. В этом моя миссия, это мой крест. А Господь помогает мне в этом деле.

Между тем, немало тягучих и суетных дней проводил я в ожидании моей прекрасной леди. Наконец, наступал день, когда я понимал, что окончательно соскучился и собирался к ней в гости в Кучино. Так случилось и на этот раз. Но не с пустыми же руками ехать из столицы в тучные подмосковные луга, подумал я и решил отправной точкой своего путешествия назначить Елисеевский магазин.

Этот гигант торговли подобно айсбергу лишь на десятую часть виден подавляющей части народа. Мало кто догадывается, какие обширные хранилища скрывают его подземные казематы. Мне довелось познакомиться с его кладовыми в те времена, когда на полках магазинов зияла пустота. Но в подземных тайниках Елисеевского никогда пусто не бывало. О, эти косяки замороженных осетров и белорыбицы в холодильниках размером с кабинет начальника! Тысячи банок и баночек зернистой икры, балыков, ветчины, километры стеллажей со спиртным всех сортов со всех стран мира… И сотни снующих туда-сюда «посвященных», допущенных к недрам пайкового изобилия, в числе которых был некогда и я, сжимавший в потной ладони заветный талончик с круглой печатью. О, нет, я не относился к номенклатурному клану, в этот чертог изобилия меня посылали от работы в качестве грузчика праздничных заказов.

Сегодня вхожу под кров Елисеевского как простой смертный. «И вот стою я перед вами – простой русский мужик!» Как-то я имел неосторожность зайти сюда с другом-архитектором. Сколько же пришлось услышать неприличных слов, произнесенных нарочито громко, с максимальным восторгом! Там было что-то такое: балясины, пилоны, анфилады, полуколонны, аркады… В общем, натерпелся сраму-позору – на полжизни хватит. С тех пор захожу в этот дворец пищевого безобразия очами вниз, не обращая внимания на архитектуру, и по привычке занимаю очередь в рыбный отдел.

Когда-то к нам в издательство захаживал один именитый писатель, из тех старичков, которые помнили «Елисей» времен НЭПа. Он всегда приносил с собой пару-тройку селёдочек марки «залом» – обязательно с икрой и красными глазами. Именно с красными, потому что во-первых, это признак свежести, во-вторых, малосольности. Мы освобождали гурману половину стола и расстилали ватман. Старик обнажал хищное лезвие немецкого кинжала, нежно разделывал рыбий трупик, расчленял его на равные части и раскладывал по кусочкам бородинского хлеба на пластинки сливочного масла, но так, чтобы каждому досталась порция мелкой фиолетовой икры. Завершали композицию кольца лука и веточки петрушки. После его угощения мы набрасывались сначала на чай, а потом на его рукописные листы но уже с таким вниманием, будто он последняя надежда всемирной литературы.

Вернуться обратно из страны воспоминаний в настоящее время заставил меня вопрос соседа по очереди.

– Сначала селёдочки, потом бородинского и еще мечниковской простокваши? – спросил он с улыбкой.

– Примерно так, – кивнул я. – Только добавьте ананас и шампанское.

– Значит, намечается романтический вечер с дамой?

– Ну да, с женой.

– Значит, браконьер, – констатировал он, – в смысле женатик. Повезло женщине, – сказал он мечтательно. – Немногие мужья покупают женам шампанское. Я не покупал.

– И как результат?

– Как видите, – вздохнул он печально, позволяя всесторонне обозреть свою холостяцкую неприкаянность.

В верхней области груди у меня зародилась волна жалости к человеку. Она мягко ухнула по дну диафрагмы и ударила в лобные доли мозговых полушарий. В таких случаях обычно моя воля ослабевала, и я отдавался потоку эмоций. Все-таки в жалости есть некая подспудная сладость.

– Андрей. – Сунул ему ладонь.

– Федя, – отозвался он.

Подоспела моя очередь выбирать селедочку. Несколькими почти профессиональными фразами я обозначил задачу. Дама в белом коротко кивнула, как своему, и положила на весы именно такой товар, какой нужно – красные глаза, брюшки полны икрой, серебристая мясистая спинка. «Зачитайте гражданке права, я её забираю», – проворчал я под нос.

…А в это самое время продолжалась непрестанная беседа:

– Полностью – Федор?

– Нет, Федерико. Папа был фанатом Феллини.

– Сочувствую повторно.

– Да нет, уже привык. И дело даже не в этом. Тут другое!..

И он посмотрел на меня так, что волна жалости из лобных долей ухнула вниз, без задёву пронеслась сквозь диафрагму и хлестнула по пяткам. Видимо, это как-то отобразилось на моей внешности, потому что он сказал:

– Это хорошо, что ты такой зеленый и плоский.

– Что ж в этом хорошего?

– То, что мне предоставляется возможность помочь доброму человеку.

И в тот миг я понял, что сопротивляться этому бесполезно. Это как поздравления с двадцать третьим февраля – неотвратимы, поэтому бесполезно объяснять, насколько тебе это не нужно. Вздохнул, похвалил удачную работу торговой дамы в белом и отправился за мечниковской простоквашей, потом за шампанским, потом за ананасом…

…Мы с Федей сидели в кафе на балконе кинотеатра, потом в комнате коммуналки перекусывали яичницей, «потом в саду, где детские грибочки, потом не помню…», хотя нет, помню! Мы же вышли на площадь и там аккурат под сенью памятника Пушкину житель Питера спросил, указывая на красную букву «М»: «А не мужской ли туалет это?» – «Нет, это метро, и там дальше тоже не то, а «Макдональд» Он кивнул и пригласил нас в гости. Мы, не раздумывая, согласились. В едином порыве. Нам представилось кощунством отказаться от поездки в Северную столицу, к тому же в обществе столь приятного во всех отношениях, крайне интеллигентного, гостеприимного человека. Поэтому мы все дружно спустились в метро и направились на Комсомольскую площадь.

Слева от меня сидел Федя, справа мальчик, я поискал глазами петербуржца, не нашел… Зато увидел девушку лет пятнадцати дивной красоты. Федя несколько раз порывался познакомиться с ней, но я дергал его за предплечье и сажал обратно. Девушка смотрела на меня с благодарностью огромными синими глазами с длиннющими ресницами, я на неё, девушка смущалась и краснела, а я был не в силах оторвать от неё восхищенного взгляда. Да, милое создание, не долго тебе с такими данными ездить в метро, подумал я.

Потом дернули за правый рукав меня. Я посмотрел на мальчика. Он молча показал на мою довольно тяжелую сумку, которая ввиду тряски и моего недосмотра съехала с моих тощих колен на его, еще более тощие. Я извинился и поправил сумку.

– Ты приезжий? – спросил мальчик.

– Нет, уезжий, – сострил я и чуть было не воскликнул, как Михал Михалыч: «А ведь хорошо сказал, ребятки!» – Как вас зовут, юноша?

– Кирюша, – ответил мальчик.

– Нет, это неверно, – сказал я. – Такие солидные мужчины, как мы с тобой, должны и представляться как-то по-солидному.

– А ты солидный?

– Ого, еще какой!

– А кто ты?

– Я! Да ты даже не представляешь, кто я!

– Так кто?

– Я? Ну, этот… Как его? Я ого-го-го!

– Ну скажи, – открыто надсмехался надо мной настырный мальчишка.

– Вот прицепился… Слушай, мальчик, ты такой умный, может ты сам что-нибудь придумаешь?

– Ладно, будешь просто Уезжий. А куда уезжаешь? – спросил мальчик.

– В Питер, кажется.

– А! Я там уже был.

– Да? И тебе понравилось?

– Красиво, – кивнул он белобрысой головой с очень даже стильной прической. – Правда устал очень. Там нужно много ходить пешком. Эй, – снова дернул он меня за рукав, – тебе выходить, это «Комсомольская».

Я поспешно вышел. Феди рядом не оказалось. Меня это почему-то не удивило. С этими Федериками всегда так. Помнится, в моей тогда еще юной и неокрепшей жизни появился Феллини. В виде «Восьми с полтиной», «Амаркорда», «Ночи Кабирии», чего-то еще… Напустил Федерико туманов, нашпиговал фильмы заумными символами, пунктирами. Мы стояли в трёхчасовых очередях за билетами, терпеливо высиживали до конца сеанса, усиленно расшифровывали то, что он так старательно зашифровал. В общем, как поётся в одной песенке: «На рубиль семушек наели и ничего не понялИ». Расстроились, как обычно, и для удаления из груди горечи по-бунтарски сходили на простенького «Фантомаса». Федерико презрительно фыркнул нам в спины и пропал из нашей жизни, как Федя-Федерико только что из моей.

Толпа людей с багажом деловито подхватила меня и понесла вдаль. Чуть позже я прошел сквозь кассовый зал и оказался на перроне.

О, железная дорога, все эти блестящие рельсы, смоляные шпалы, покрытые рыжей пылью вагоны, тяжело вздыхающие тепловозы, басовитые гудки, горький торфяной дым… Когда я стою на платформе, встречаю кого-то или провожаю, или сам уезжаю – меня наполняет необъяснимое волнение, может быть, даже голод или ностальгия по тем городам, селам, полям, горам, лесам, рекам, которые я не видел и, скорей всего, никогда уже не увижу.

Вот и сейчас, когда на меня дохнуло дорожным запахом, я встал столбом и замер. В мои артерии ворвался тревожно-сладкий дух неведомых дорог. Как в детстве, когда наша семья занимала купе, отец сильными руками забрасывал меня на верхнюю полку, поезд мчался сквозь жаркое лето, в открытое окно упругими порывами влетал теплый ветер, наполняя крохотное купе духмяными запахами полыни, мазута, торфяного дыма. А когда поезд грохотал по металлическим конструкциям моста, и под нами блестела под солнцем зеленоватая река – к нам залетали запахи тины, рыбы, водной свежести.

Всё это нахлынуло на меня и сильно повлекло в дорогу. Весь погруженный в густые дорожные мысли, садился я в сонный поезд и с нетерпением ждал, когда за окном мягко покачнется серый асфальт перрона и станет плавно улетать вправо. Оживут невидимые колеса и застучат по стыкам сверкающих рельсовых струн, с каждой минутой всё чаще и громче. И сердце радостно откликнется ритмичным волнением, в котором смешаются голод, страх, тоска и детская радость непременного ожидания чуда.

После этого любое место, куда бы ты ни приехал, кажется волшебным, особенно если это город, в который так стремился попасть, особенно если это Питер! Вот площадь, автобусы, автомобили, отсюда разбегаются в разные стороны таинственные улочки. И пусть это поздняя ночь или предрассветное раннее утро, но ты всей душой принимаешь это незнакомое место и готов наивно восхищаться абсолютно всем.

Конечно, Питер мне почти незнаком, и никого из близких тут нет, но под черным небом, над серым асфальтом, за темными глыбами стен – мне представлялись вычурные фасады дворцов, бурные потоки проспектов, свинцовая рябь холодной речной воды, громады соборов и простор площадей. Мои ноги несли меня вперед, сквозь темень и вспышки фонарей, по лужам, в которых отражались тающие звезды. Я так спешил увидеть неведомый город, так бежал, что не заметил во тьме яму. Вокруг всё разом перевернулось, и мокрая густота облепила мои ноги, потом руки, потом лицо.

Кое-как на четвереньках выбрался из ямы и захромал дальше. Вокруг не стало ни огней, ни людей, ни машин, ни одного светящегося окна. Из моей гортани вырвался хрип, и вдруг четко осознал: я попал в беду, совсем один и некому мне не помочь. Ну куда я теперь, такой грязный, мокрый! Кому я тут нужен в чужом городе, где меня никто не ждет? И кому я тащу эти елисеевские подарки, все время прижимая их к хрипящей груди?

Господи, вскричал я сипло, почему Ты оставил меня в этой беде! Ты видишь, снова я влип в плохую историю. Помоги мне! Я вслушивался в ночную тишину, оглядывался вокруг, но так ничего и никого не увидел. И только холод сквозь мокрую одежду, облепившую мое тело, проникал все глубже и глубже, и только тьма окрест…

Почему-то вспомнилась популярная в 70-х годах американская рок-группа «Three Dog Night» («Ночь трех собак»). Её назвали в честь аборигенов Австралии, которые в холодные ночи укладывали рядом с собой двух собак, а если трех – значит, ночь была очень холодной.

Покрепче прижмитесь ко мне, мои лохматые, верные, злобные псы! Эта ночь самая холодная в моей жизни. Вы же видите, люди ушли от меня, Бог отвернулся от моих грехов и только вы – дикие, вечно голодные, клыкастые звери – согреваете мое ледяное тело, сохраняя мне жизнь.

Но вот блеснул фонарь. Наверное, где-то здесь недалеко должен быть Невский проспект, и уж если я попал сюда, то мне обязательно нужно пройтись по нему, хотя бы немного, хотя бы до первого милиционера, который, наверняка, сразу же схватит меня и запрет в какой-нибудь обезьянник с черными прутьями решетки и огромным висячим замком.

Вокруг фонаря поблескивали дрожащие листья березы, светлела какая-то дорога, зовущая вдаль. Вот трансформаторная будка на высоком дощатом настиле и фанерная табличка, на ней какой-то юморист написал: «Не влезай! Убьют!» Ладно, думаю, хоть и очень хочется, но, пожалуй, сегодня я сюда не влезу, чтобы суровые энергетические дяди не убили. Наконец, дорога привела меня к дому, я обошел его и разыскал распахнутую дверь. Обрадовался и, не помня себя, устремился внутрь, в домашние запахи, тепло и покой. Мой серый от засохшей грязи палец вдавил кнопку звонка, там за дверью раздались шаги. Какие же тут в Питере отзывчивые люди! Ночью открыть дверь незнакомцу… В Москве никто и не подумает, чтобы ночью, чтобы открыть дверь – да хоть криком ори. А петербуржцы народ интеллигентный, блокаду пережили, поэтому не разучились помогать человеку, попавшему в беду. Наконец, щелкнул замок, дверь отворилась и меня ослепил желтоватый свет лампочки.

– Что с тобой? Андрюш, ты весь в грязи. Бедненький ты мой, – раздался голосок Даши, моей родной, любимой женушки, такой теплой, потешной и заспанной.

– И ты приехала в этот город? – пробубнил я ошеломленно, и добавил: – Как хорошо, что ты тоже здесь!